вух офицеров  командировали в
одну  из  оперативных  групп,  созданных  для  захвата  немецких  архивов  и
документов.
     Берлин капитулировал 2  мая в три часа дня.  В эти  исторические минуты
наша опергруппа  находилась в самом  центре города, в полуразрушенном здании
на   Принц-Альбрехтштрассе,   где  совсем   недавно   располагалась   «
Гехайме-стаатс-полицай» - государственная тайная полиция.
     Как  и следовало ожидать, большинство документов  немцы успели  вывезти
либо же  уничтожили.  Лишь в помещениях  четвертого - верхнего -  этажа были
обнаружены невесть  как уцелевшие шкафы с  делами и огромная  картотека.  Об
этом радостными криками из окон возвестили автоматчики,  первыми ворвавшиеся
в здание.
     - Товарищ  капитан, там во  дворе в машине бумаги! -  подбежав  ко мне,
доложил солдат, широкоплечий приземистый коротыш.
     На огромном, усеянном камнями и обломками кирпичей дворе гестапо раньше
помещался  гараж на десятки,  а может, на сотни автомашин;  из  них осталось
несколько - поврежденных взрывами и неисправных. Я огляделся: бункер, трупы,
воронки от бомб, в углу двора - саперы с миноискателем.
     Невдалеке  от   ворот   стоял  высокий   грузовик  с  газогенераторными
колонками. Задний борт был откинут - в кузове из-под брезента виднелись труп
офицера в  черном  эсэсовском мундире  и увязанные  в пачки  толстые дела  и
папки.
     Солдат неловко  забрался  в кузов  и подтащил связки к  самому  краю. Я
финкой взрезал эрзац-веревку.
     Это  были  документы  ГФП  -  тайной  полевой  полиции -  группы  армий
«Центр»,  относились  они   к  зиме  1943/44   года.  Докладные  о
карательных   «акциях»   и   агентурных   разработках,   розыскные
требования и ориентировки,  копии различных донесений и  спецсообщений,  они
повествовали  о  героизме  и малодушии,  о  расстрелянных  и о мстителях,  о
пойманных и неуловимых. Для  меня эти документы представляли особый интерес:
Мозырь  и  Петриков, Речица и  Пинск  - столь  знакомые  места Гомельщины  и
Полесья, где проходил наш фронт, - вставали передо мной.
     В  делах  было немало учетных  карточек  - анкетных  бланков с краткими
установочными  данными  тех,  кого  искала,  ловила  и  преследовала  тайная
полиция. К некоторым карточкам были приклеены фотографии.
     - Кто это? - стоя  в  кузове, солдат, наклонясь, тыкал толстым коротким
пальцем и спрашивал меня: - Товарищ капитан, кто это?
     Не отвечая,  я в каком-то оцепенении листал  бумаги, просматривал папку
за папкой,  не замечая мочившего нас дождя. Да,  в  этот величественный день
нашей  победы в Берлине моросил дождь,  мелкий,  холодный, и  было пасмурно.
Лишь под вечер небо очистилось от туч и сквозь дым проглянуло солнце.
     После  десятидневного  грохота  ожесточенных  боев  воцарилась  тишина,
кое-где нарушаемая автоматными очередями. В центре города полыхали пожары, и
если  на  окраинах,  где  много  садов,  буйный  запах  сирени  забивал  все
остальные, то здесь пахло гарью; черный дым стелился над руинами.
     -  Несите  все в  здание! - наконец  приказал  я  солдату,  указывая на
связки, и  машинально  открыл  папку, которую держал  в руке.  Взглянул  - и
сердце мое сжалось: с фотографии, приклеенной к бланку, на меня смотрел Иван
Буслов...
     Я узнал  его сразу  по скуластому лицу и  большим, широко расставленным
глазам - я ни у кого не видел глаз, расставленных так широко.
     Он смотрел исподлобья, сбычась, как тогда, при нашей  первой встрече  в
землянке на берегу Днепра. На левой щеке, ниже скулы, темнел кровоподтек.
     Бланк с фотографией был не заполнен. С замирающим сердцем я  перевернул
его - снизу был подколот листок с машинописным текстом: копией спецсообщения
начальника тайной полевой полиции 2-й немецкой армии.
     «?...... гор. Лунинец.
     26.12.43 г.
     Секретно.
     Начальнику полевой полиции группы «Центр»...
     ...21  декабря сего  года  в расположении  23-го армейского корпуса,  в
запретной  зоне близ железной дороги, чином  вспомогательной полиции  Ефимом
Титковым  был  замечен  и  после  двухчасового  наблюдения задержан русский,
школьник 10 - 12 лет,  лежавший в снегу и наблюдавший за движением  эшелонов
на участке Калинковичи - Клинск.
     При задержании неизвестный (как установлено, местной жительнице Семиной
Марии  он  назвал себя  «Иваном») оказал  яростное  сопротивление,
прокусил  Титкову руку и только при помощи  подоспевшего ефрейтора  Винц был
доставлен в полевую полицию...
     ...установлено,  что  «Иван»  в  течение   нескольких   суток
находился  в  районе расположения  23-го корпуса...  занимался нищенством...
ночевал в  заброшенной риге и сараях.  Руки  и  пальцы ног у  него оказались
обмороженными и частично пораженными гангреной...
     При обыске «Ивана» были найдены... в карманах  носовой платок
и 110 (сто десять) оккупационных марок. Никаких вещественных  доказательств,
уличавших  бы  его  в  принадлежности   к  партизанам  или  в  шпионаже,  не
обнаружено... Особые приметы: посреди спины,  на линии позвоночника, большое
родимое пятно, над правой лопаткой - шрам касательного пулевого ранения...
     Допрашиваемый  тщательно и со всей строгостью в  течение  четырех суток
майором   фон  Биссинг,   обер-лейтенантом   Кляммт  и  фельдфебелем  Штамер
«Иван»  никаких  показаний, способствовавших  бы  установлению его
личности, а также  выяснению  мотивов его пребывания  в  запретной зоне и  в
расположении 23-го армейского корпуса, не дал.
     На допросах держался вызывающе: не скрывал своего враждебного отношения
к немецкой армии и Германской империи.
     В соответствии с директивой Верховного командования вооруженными силами
от 11 ноября 1942 года расстрелян 25.12.43 г. в 6.55.
     ...Титкову...  выдано   вознаграждение...  100  (сто)  марок.  Расписка
прилагается...»

     Октябрь - декабрь 1957 г


Примечания

     {1}Дело,  куда  в батальоне  подшиваются  все  приказы, распоряжения  и
приказания штаба полка.

     {2}Проверка по «форме  двадцать»  -  осмотр  личного  состава
подразделения на вшивость.

     {3}На театре  военных действий тыл  подразделений, частей и  соединений
носит название войскового тыла (или же тактического), а тыл армий и  фронтов
- оперативного тыла.

     {4}- Проклятая погода! И какого черта...
     - Придержи язык, Отто!.. Принять левее!. (нем.)



   Владимир Богомолов
   В кригере

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владимир Осипович Богомолов
     Опубликовано в журнале: "Новый Мир", 1993, No8
     Origin: Журнальный зал | Новый Мир, 1993 N8 | В. БОГОМОЛОВ. В кригере.
---------------------------------------------------------------


     Повесть
     Автор  предупреждает: армия  --  это  сотоварищество  совершеннолетних,
зачастую не успевших  получить достаточного воспитания  мужчин,  сообщество,
где  ненормативная  лексика  звучит  не  реже,  чем  уставные  команды, и, к
примеру,  пятая мужская  конечность там  не  всегда  именуется  птичкой  или
пиписькой, случаются и другие обозначения, отчего ни пуристам от литературы,
ни старым девам, дабы не огорчать себя, читать этот текст не рекомендуется.


     А для  любви там, братцы... и для  семейной жизни... Дунька Кулакова...
белые медведицы и ездовые собаки!.. Если,  конечно,  поймаешь...  и если  не
отгрызут...

     Из рассказа офицера-артиллериста
     на станции Владивосток в полдень 3 октября 1945 года.



     Штаб недавно образованного  Дальневосточного военного округа должен был
дислоцироваться  на  Южном  Сахалине,  во  Владивостоке  же,  метрах  в  ста
пятидесяти от  железнодорожного  вокзала  на запасных путях,  в пассажирских
вагонах помещалась так называемая оперативная группа отдела кадров.  Рядом с
составом, на  сколоченных  из  горбыля столиках,  офицеры  заполняли краткие
анкеты,  возникавший  то  и  дело  в  тамбуре  сухощавый немолодой старшина,
малословный,  недоступный и  полный сознания  значительности  своей  роли  и
положения,  слегка  наклонясь,  забирал  листки  и личные документы и спустя
некоторое время, выкликая воинское звание и фамилию, приглашал в вагон.
     Зачисленные  по  прибытии во Владивосток в батальон резерва офицерского
состава,  мы  размещались  на   окраине  города,  за  Луговой,  в   походных
палатках-шестиклинках, расставленных рядами прямо  на склонах Артиллерийской
сопки. Рано утром мы уходили и днями бродили по этому необычному оживленному
портовому  городу,  с любопытством  разглядывая  тыловую гражданскую жизнь в
различных ее проявлениях, чуждую для нас и непривлекательно скудную. Посидев
однажды  вчетвером  в особторговском  ресторане  "Золотой  рог",  мы вылезли
оттуда  ошарашенные и травмированные  душевно несусветными  ценами,  обилием
красивых, шикарно одетых женщин и бессовестностью официантов и в  дальнейшем
обедали  на  станции,  в столовой военного  продовольственного  пункта,  где
кормили из  привычных, припахивающих комбижиром алюминиевых мисок,  впрочем,
довольно  сносно; запомнилось,  что  там время  от времени  культивировались
развлекательные моменты: молодых толстозадых подавальщиц желающие -- те, кто
понахальнее, -- улучив минуту, хватали за ляжки и ягодицы.
     После  обеда мы  часами  толкались  на путях, около вагонов, в  которых
находились кадровики, прислушиваясь к разговорам да и расспрашивая сами.
     Сведения,   сообщаемые   офицерами,   уже  получившими   назначения  на
должности,  оказывались  разными и  преимущественно малоутешительными.  Так,
стало известно, что вернуться назад для службы в европейской части страны, а
тем  более  в  одной  из  четырех групп войск за рубежом,  было  практически
невозможно,  делалось это  лишь  в  порядке редчайшего  исключения,  но  что
конкретно требовалось для такой  исключительности, какие мотивы и документы,
никто  толком  не  знал и  объяснить не мог.  В связи  с близким  окончанием
навигации происходила поспешная переброска шести или семи стрелковых дивизий
и  горно-стрелкового  корпуса  на  Чукотку,  Камчатку,  Курильские острова и
Сахалин,  причем в  частях перед  убытием  все  время  возникал значительный
некомплект  командного  состава  --  многие  офицеры  загодя,   до  отправки
пароходами в  отдаленные местности, проходили  во  Владивостоке  гарнизонную
медкомиссию и  добивались  ограничений  и  справок  о  противопоказаниях для
службы на Севере, что давало возможность остаться на материке.
     Вакантные должности заполнялись  за счет  переменного состава батальона
резерва  и оттого  в палатках  на  Артиллерийской  сопке разговоры  до  ночи
вертелись  главным  образом вокруг  получения новых  назначений и  возможных
повышений, назывались  при  этом и  лучшие по климату,  бытовым  условиям  и
близости  к  Владивостоку гарнизоны,  куда  правдами и неправдами  следовало
стараться попасть -- Угольная, Раздольное, Уссурийск, Шкотово, Манзовка...
     Настроение у  большинства офицеров было однозначное.  После четырех лет
тяжелейшей  войны и  круглосуточного пребывания  в полевых  условиях,  после
четырех  лет, проведенных в блиндажах, землянках, окопах, болотах, в лесах и
на  снегу, всем хотелось хорошей, негрязной, если и не полностью комфортной,
то  хотя   бы  с  какими-то  простейшими  удобствами  жизни  в  городах  или
обустроенных  гарнизонах. Даже двойной оклад денежного содержания и  двойная
же выслуга  лет, особый северный паек повышенной калорийности  и  ежедневные
сто граммов водки -- небывалые  льготы, установленные только что  специально
для  Чукотки,  Камчатки  и  Курильских  островов  приказом  Наркома Обороны,
доводимым в обязательном порядке до всего офицерского состава, соблазняли на
службу в отдаленные местности лишь немногих.
     В  бесконечных разговорах и  на  станции  возле вагонов,  где  заседали
кадровики, и  вечерами в палатках более всего пугали Чукоткой  и Курильскими
островами, свирепыми пургами, нескончаемыми морозами и снегом -- "двенадцать
месяцев зима, а остальное -- лето", -- пугали отсутствием какого-либо жилья,
даже землянок и полным отсутствием женщин, которых, как к моему недоумению и
растерянности  обнаружилось,  там  будто  бы  заменяли  белые  медведицы.  В
частности, о  Чукотке вслух  сообщалось,  что там  "тысяча рублей не деньги,
тысяча километров не расстояние, цветы без запаха,  а белые медведицы -- без
огонька" или  что там  "жизнь без сласти, а медведицы без  страсти...". Так,
например,  примелькавшийся  за   эти  дни,  всегда  хорошо  поддатый,  худой
горбоносый  старший лейтенант-артиллерист, якобы служивший на Чукотке,  стоя
на  путях  в  окружении  десятков  офицеров,  живописал  поистине  кошмарное
тамошнее житие и в заключение взволнованно сообщил:
     -- А для  любви  там, братцы... и для семейной жизни... Дунька Кулакова
...  белые  медведицы  и ездовые собаки...  Если,  конечно,  поймаешь...  --
говорил он --  ...и  если не  отгрызут... -- для  большей ясности он  указал
рукой  на  свою  ширинку, зажмурив  глаза, захлюпал носом  и  от  отчаяния и
безвыходности, прикрыв локтем лицо, жалобно, громко заплакал.
     Перед  тем  я  с   еще  тремя  офицерами   побывал  во  Владивостокском
краеведческом музее, где разительное  щемящее  впечатление на  меня произвел
огромный стенд с дореволюционными фотографиями,  озаглавленный  "Сахалин  --
место каторги  и ссылки!". На большей части снимков были изображены мрачного
вида с заросшими недобрыми лицами  полуголые мужчины с  нательными крестами,
прикованные  цепями  к  тачкам, или  долбящие  в поте  лица каменистый грунт
киркомотыгами, или выворачивающие и перетаскивающие вдвоем-втроем валуны или
обломки скал.
     Экскурсовод, невысокая с прокуренными желтыми зубами и хриплым  голосом
женщина в  старенькой, лоснящейся сзади  юбке  и разваливающихся кожимитовых
полуботинках, сообщила, что Антон  Павлович  Чехов  в  начале  века  посетил
Сахалин  и,   как  она  сказала,  "лучом  либерального  гуманизма   высветил
беспросветное положение  жертв самодержавия". С ее слов следовало  понимать,
что эти  люди на фотографиях были  революционерами  и еще  более сорока  лет
назад боролись против царя за светлое будущее человечества.
     Я стоял рядом с  экскурсоводом  и, слушая  ее,  рассматривал снимки  на
стенде с  особым вниманием и волнением.  В  молодости дед провел  на каторге
девять лет, в доме об этом  старались  не  вспоминать и во всяком случае при
мне никогда не говорили, но однажды, в возрасте лет семи, я проснулся к ночи
на  полатях и прослушал рассказ  бабушки дяшке Афанасию. Тогда-то я и узнал,
что дед, отпущенный  после русско-японской войны на  побывку, угодил домой в
Крещенье на престольный праздник, напился и вместе  со всеми пошел  на реку,
на  лед драться с парнями из соседнего села и двух из них убил. Как говорила
Афанасию  бабушка, убил дед  якобы только одного, а второго  ему "навесили",
чтобы вытащить сына сельского старосты, и грозило деду двадцать лет каторги,
а дали двенадцать потому, что дед  имел за войну два солдатских георгиевских
креста и к  тому  же  убил  он  не ножом и не  свинчаткой или  дрекольем,  а
кулаком, и  злого умысла  будто  бы не было  --  хотел  "ошелоушить", но  не
рассчитал.
     Я не имел реального  понятия о  том,  что такое каторга, не представлял
конкретно,  в  каких  условиях  находятся там люди и  что они  там терпят  и
переживают, и, хотя наказание дед отбывал не  на Сахалине,  а в  Сибири,  от
жалости к нему при виде фотографий на стенде я ощутил душевную стесненность,
а погодя защемило и сердце.
     То,  что   люди   на  снимках,   как  рассказывала  экскурсовод,   были
революционерами  и борцами за светлые идеалы человечества,  вызвало  у  меня
из-за ряда обстоятельств немалые сомнения. У нескольких из  них на груди, на
предплечьях  и даже на животе  отчетливо смотрелись  не  раз  виданные  мною
типичные воровские татуировки, вроде вопроса: "Что нас  губит?" и наколотого
ниже  ответа в виде  карт,  бутылки и женских ног,  можно было  разобрать  и
другие характерные  для уголовников татуировки:  "Нет счастья в  жизни", "Не
забуду мать старушку", у  одного, бородатого,  весьма злобного мужчины,  над
левым  соском  было  выколото сердце  и рядом  короткие предупреждения:  "Не
тронь!", "Разбито!".  В  ночном рассказе бабушки Афанасию  мне  врезалось  в
память, что дед, как  убийца, был обязан с рассвета и до ночи носить кандалы
и они  до крови растирали  ему ноги, так вот и большинство запечатленных  на
фотографиях  работало в  кандалах,  причем  у многих из них были жутковатые,
угрюмо-злобные лица бандитов или убийц.
     Когда  при  выходе из музея  мы посмотрели по карте, то обнаружили, что
остров  Сахалин,  куда при  царе  ссылали  опаснейших  преступников,  совсем
недалеко от Владивостока, для чего же тогда предназначалась Чукотка, которая
была раза в четыре дальше,  а  главное -- севернее?.. Туда-то, на самый край
света, кого и за  какие  провинности отправляли?..  Если Сахалин  --  "место
каторги и ссылки", чем же была Чукотка, место наиболее отдаленное и, судя по
слухам и рассказам, чудовищное, гиблое?..  Я не боялся ни пург, ни  морозов,
был  готов  переносить  любые  лишения  и  опасности  и  в  себе  ничуть  не
сомневался,  однако  мысль  о том,  что в офицерском  сообществе вблизи меня
могут  оказаться  слабодушные,  безвольные людишки,  способные  унизиться до
Дуньки  Кулаковой,  способные  опуститься  до  физической  близости с  белой
медведицей  или ездовой собакой  и тем  самым омерзотить честь и достоинство
офицера, совершенно ужасала.
     Отрадным или утешительным оказалось то, что, как выяснилось достоверно,
личных  дел  офицеров, прибывших  с  Запада,  в  частности  из  Германии,  в
оперативной группе  отдела кадров  не было.  И потому,  заполняя анкету,  я,
после нелегких размышлений  и  колебаний, скрыл отравление метиловым спиртом
со смертельным исходом у меня в роте и, естественно, не  указал, что был  за
это отстранен от  занимаемой должности и чуть не  угодил под Валентину.Также
пошел я  на подлог и в  графе  "Образование  (общее)", написав "10 классов",
хотя окончил всего восемь. Разумеется, я знал, что офицер не должен и, более
того, не имеет  права даже  в  мелочах обманывать командование и вышестоящие
штабы, и решился на  обман исключительно с чистой и высокой целью -- попасть
в  Академию имени  Фрунзе,  слушателем  которой я  ощущал себя  после  сдачи
предварительных  экзаменов  в  казарменном  городке на Эльбе,  юго-восточнее
Виттенберге, уже четыре с половиной месяца, причем с каждым днем все более и
более.
     Отдав заполненный с обеих сторон листок и личные  документы старшине --
он положил их в одну  из стареньких дешевых папок, что были у него в руке, и
унес, -- я в ожидании вызова принялся расхаживать взад и вперед близ вагона,
время  от  времени  посматривая  на  тамбур.  Внезапно  сильнейшее  волнение
охватило меня.  Мне вдруг пришло на ум  то, о чем я, будь несообразительнее,
мог бы подумать загодя: раньше или позже эта анкета по  логике вещей  должна
попасть в  мое личное офицерское дело,  и  тогда  я с позором буду уличен  в
подлоге. Время тянулось  мучительно долго, старшина появлялся несколько раз,
выкликая офицеров, однако моя фамилия почему-то  не называлась, и овладевшая
мною   душевная,   а   точнее,   нравственная   ломка   усугубилась   гадким
предчувствием, что мои "художества" в анкете уже обнаружены и в вагоне  меня
ожидают небывалые неприятности.
     Старшина  возник в дверном просвете тамбура, наклонясь,  взял  анкеты и
личные документы у трех офицеров,  ожидавших его возле ступенек  вагона,  и,
заглянув в бумажку, выкрикнул:
     -- Старший лейтенант Федотов!.. Капитан Дерюгин!..
     В десятый,  наверное,  раз одернув  шинель и  поправив пилотку  --  моя
фуражка пропала