же продумала. Отцом  ребенка
будешь не ты!
     - Не я?! - Меня бросило в жар. - То есть как не я?
     -  Ну какой  же ты  глупыш! - весело удивилась она. - Нет, не дай  бог,
чтобы он был похож на тебя!.. Понимаешь, в документах и вообще отцом  будешь
ты. А сейчас я скажу на другого!
     Она была так по-детски  простодушна и  правдива,  что подобная хитрость
поразила меня.
     - На кого же ты скажешь?
     - На кого-нибудь из убывших. Ну, хотя бы на Байкова.
     - Нет, убитых не трогай.
     - Гогда... на Киндяева.
     Старшина  Киндяев,  красивый  беспутный  малый,  был  выпивоха  и  вор,
отправленный недавно в штрафную.
     Растроганный, я откинул полу шинели и рывком привлек ее к себе.
     - Тихо! - Она испуганно уперлась кулачками  мне в грудь. - Ты раздавишь
нас!  (Она  уже начала  говорить о себе во множественном числе и  по-ребячьи
радовалась при этом.) Глупыш ты мой!.. Нет, это твое  счастье,  что ты  меня
встретил. Со мной не пропадешь!
     Она смеялась задорно и беззаботно, а мне было совсем не до смеха.
     - Слушай, ты должна пойти к майору сейчас же!
     - Ночью?.. Да ты что?!
     - Я тебя провожу! Объяснишь ему и скажи,  что тебе плохо, что ты больше
не можешь!
     - Но это ж неправда!
     - Я прошу  тебя!..  Как ты  будешь?..  Ты должна  уехать! Ты пойми... а
вдруг... А если завтра в бой?
     -  В  бой?  -  Она  вмиг насторожилась, очевидно все  поняв. - Нет, это
правда?
     - Да-
     Некоторое время она лежала молча.  По ее дыханию - такому знакомому - я
почувствовал, что она взволнована.
     -  Что ж... от боев  не бегают. Да и не убежишь... Все равно, пока меня
комиссуют  и будет приказ по дивизии,  пройдет  несколько  дней... Я пойду к
майору завтра же. Решено?
     Я молчал, силясь что-либо придумать и не зная, что ей сказать.
     - Думаешь, мне легко к нему идти?  - вдруг  прошептала  она. - Да легче
умереть!.. Сколько раз он  мне говорил: "Смотри, будь умницей!"...
А я... А еще комсомолка...
     Всхлипнув,  она  отвернулась  и,  уткнув  лицо  в  рукав   шинели,  вся
сотрясаясь, беззвучно  заплакала.  Я  с  силой  обнял  ее  и  молча  целовал
маленькие губы, лоб, соленые от слез глаза.
     - Пусти,  я пойду, - отстраняя меня,  еле  слышно  вымолвила она.  - Ты
проводишь?..
     ...Мы  спускались в  темную,  сырую балку,  где  помещался  батальонный
медпункт,  и  я поддерживал ее  сзади  за талию, чуть  начавшую  полнеть.  Я
поддерживал  ее  обеими  руками, страховал  каждый  ее  шаг.  Чтобы  она  не
оступилась, не оскользнулась, не упала. Словно я мог уберечь ее, оградить от
войны,  от боя на заре, где ей предстояло бегать, падать и  перетаскивать на
себе раненых...
     С тех пор прошло  пятнадцать лет, но я  помню все так,  будто  это было
вчера.
     На  рассвете  сыграли  "катюши",  неистово  били  минометы  и
дивизионная артиллерия, взлетели зеленые ракеты...
     А когда взошло солнце, я с остатками роты  ворвался на  высоту.  Спустя
полчаса  в  немецкой  добротной  траншее   командир   полка  и  еще  кто-то,
поздравляя, обнимали меня и жали мне руки.  А я  стоял, как столб, как пень,
ничего не чувствуя, не видя и не слыша.
     Солнце... если  б я мог загнать  его назад, за  горизонт! Если  б я мог
вернуть рассвет!.. Ведь всего два часа назад нас было трое...
     Но оно поднималось медленно, неумолимо, я стоял на высоте, а она... она
осталась там, позади, где уже лазали бойцы похоронной команды...
     И  никто, никто и не подозревал, кем она  была для меня и что  нас было
трое...
     1958 г.

Кладбище под Белостоком

     Католические - в одну поперечину  - кресты и старые массивные надгробья
с надписями по-польски и по-латыни. И зелень - яркая, сочная, буйная.
     В  знойной тишине - сквозь неумолчный стрекот  кузнечиков  -  не  сразу
различимый шепот и еле слышное всхлипывание.
     У каменной ограды над могилкой - единственные, кроме меня,  посетители:
двое старичков - он и она, - маленькие, скорбные, какие-то страшно  одинокие
и жалкие.
     Кто под этим зеленым холмиком? Их дети или, может, внуки?..
     Подхожу ближе, и уже явственно - шепот:
     - ...Wieczne odpoczywanie racz mu dac Panic{1}...
     А  за   кустом,  над  могилой,  небольшая   пирамидка   с  пятиконечной
звездочкой. На выцветшей фотографии - улыбающийся мальчишка, а ниже надпись:
     "Гв. сержант Чинов И. Н. 1927-1944 г.".
     Смотрю  со  щемящей  грустью  на  эту  задорную курносую  рожицу  и  на
старых-стареньких поляков и думаю: кто он им?.. И отчего сегодня, пятнадцать
с  лишним  лет  спустя,  они плачут над его могилой  и молятся за упокой его
души?..
     1963 г.

     {1}-...Дай ему вечный покой, господи. (польск.)


Сердца моего боль

     Это чувство  я испытываю постоянно уже многие годы, но с особой силой -
9 мая и 15 сентября.
     Впрочем, не только в эти дни оно подчас всецело овладевает мною.
     Как-то   вечером   вскоре  после  войны   в  шумном,   ярко  освещенном
"Гастрономе"  я  встретился  с  матерью  Леньки  Зайцева.  Стоя  в
очереди,  она  задумчиво глядела в мою  сторону, и не поздороваться с  ней я
просто  не  мог.  Тогда   она  присмотрелась  и,  узнав  меня,  выронила  от
неожиданности сумку и вдруг разрыдалась.
     Я стоял, не в силах двинуться или вымолвить хоть слово. Никто ничего не
понимал; предположили, что у нее вытащили деньги, а она в ответ на расспросы
лишь истерически выкрикивала: "Уйдите!!! Оставьте меня в покое!.."
     В тот вечер я ходил словно пришибленный. И  хотя  Ленька, как я слышал,
погиб в первом же бою, возможно не успев убить и одного немца, а я пробыл на
передовой около трех лет  и участвовал во многих боях, я ощущал себя  чем-то
виноватым и  бесконечно должным  и  этой старой женщине, и всем, кто погиб -
знакомым и незнакомым, - и их матерям, отцам, детям и вдовам...
     Я даже толком не могу себе объяснить почему, но с тех пор я стараюсь не
попадаться этой  женщине  на  глаза и,  завидя  ее на  улице  - она  живет в
соседнем квартале, - обхожу стороной.
     А 15 сентября - день рождения Петьки Юдина; каждый год в этот вечер его
родители собирают уцелевших друзей его детства.
     Приходят  взрослые  сорокалетние  люди,  но  пьют  не  вино,  а  чай  с
конфетами, песочным тортом и яблочным пирогом - с тем, что более всего любил
Петька.
     Все делается  так, как  было и  до войны,  когда  в этой комнате шумел,
смеялся и  командовал лобастый жизнерадостный  мальчишка, убитый  где-то под
Ростовом и даже не похороненный в сумятице панического отступления. Во главе
стола ставится Петькин стул, его чашка  с душистым чаем и тарелка, куда мать
старательно  накладывает орехи в сахаре, самый большой кусок торта с цукатом
и  горбушку  яблочного пирога. Будто Петька  может  отведать хоть  кусочек и
закричать,  как  бывало,  во  все  горло:  "Вкуснота-то  какая, братцы!
Навались!.."
     И перед Петькиными стариками я чувствую себя в долгу; ощущение какой-то
неловкости и виноватости,  что вот я вернулся, а Петька погиб, весь вечер не
оставляет  меня.  В   задумчивости   я  не  слышу,  о  чем  говорят;  я  уже
далеко-далеко... До боли клешнит сердце: я вижу  мысленно всю  Россию, где в
каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся...
     1963 г.



   Богомолов Владимир Осипович
   Зося

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владимир Осипович Богомолов
 Издание: Богомолов В.О. Момент истины. - М.: Правда, 1985.
 Богомолов В.О. Момент истины. Роман, повести, рассказы. - М.:
 Правда, 1985. - 560 с. Тираж 2 000 000 экз // Текст печатается по
 изданию: В. Богомолов. - М.: Молодая гвардия, 1976.
 Проект "Военная литература": militera.lib.ru
 Книга на сайте: militera.lib.ru/prose/russian/bogomolov3/index.html
 OCR, правка, оформление: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
---------------------------------------------------------------

     Был   я  тогда  совсем  еще   мальчишка,  мечтательный   и  во   многом
несмышленый...
     После  месяца  тяжелых  наступательных боев  -  в  лесах,  по  пескам и
болотам, - после месяца  нечеловеческого напряжения и сотен  смертей, уже  в
Польше,  под  Белостоком,  когда  в  обескровленных  до  предела  батальонах
остались считанные бойцы, нас под покровом ночи неожиданно сняли с передовой
и отвели - для отдыха и пополнения в тылах фронта.
     Так остатки  нашего  мотострелкового батальона оказались в небольшой  и
ничем, наверно, не примечательной польской деревушке Новы Двур.
     Я проснулся  лишь на вторые сутки погожим июльским  утром.  Солнце  уже
поднялось, пахло медом и яблоками, царила удивительная  тишина,  и все  было
так  необычно, что  несколько  секунд  я  оглядывался  и соображал:  что  же
произошло?.. Куда я попал?..
     Наш  тупорылый «додж»  стоял  в  каком-то  саду, под  высокой
ветвистой грушей, возле задней стены большой и добротной хаты. Рядом со мной
на сене  в кузове, натянув на голову  плащ-палатку,  спал  мой друг, старший
лейтенант Виктор Байков. Еще полмесяца назад и он и я командовали ротами, но
после прямого попадания мины в командный пункт Витька исполнял обязанности и
командира батальона, а я -  начальника штаба,  или, точнее говоря, адъютанта
старшего.
     Я спрыгнул на траву и, разминаясь, прошелся взад и вперед около машины.
     Сидя  на  земле у заднего  ската и  держа обеими  руками  автомат, спал
часовой  -  молоденький  радист с  перебинтованной головою: последнюю неделю
из-за  нехватки  людей  мы  были  вынуждены оставлять  в  строю  большинство
легкораненых, впрочем, некоторые и сами не желали покидать батальон.
     Я заглянул в  его измученное грязное лицо, согнал жирных мух, ползавших
по  темному  пятну  крови, проступившей  сквозь бинты; он спал так крепко  и
сладко, что я не решился - рука не поднималась - его разбудить.
     Обнаружив  под  трофейным одеялом в углу кузова заготовленную Витькиным
ординарцем еду, я с аппетитом выпил целую крынку  топленого  молока с ломтем
черного  хлеба;  затем достал из своего вещмешка обернутый  в кусок  клеенки
однотомник  Есенина,  из  Витькиного  -  полпечатки  хозяйственного мыла  и,
отыскав щель в изгороди, вылез на улицу.
     Мощенная  булыжником  дорога  прорезала  по   длине   деревню;  вправо,
неподалеку, она  скрывалась за  поворотом,  влево  - уходила  по деревянному
мосту через неширокую речку; туда я и направился.
     С  моста  сквозь хрустальной прозрачности воду  отлично,  до  крохотных
камешков   проглядывалось  освещенное  солнцем  песчаное  дно;   поблескивая
серебряными   чешуйками,  стайки   рыб   беззаботно   гуляли,  скользили   и
беспорядочно  сновали во  всех  направлениях;  огромный  черный рак,  шевеля
длинными усами и оставляя  за собой тоненькие бороздки, переползал от одного
берега к другому.
     Шагах в семидесяти ниже по течению, стоя по пояс в воде, спиной к мосту
и  наклонясь,  сосредоточенно возились  трое бойцов; в одном из них  я узнал
любимца батальона гармониста  Зеленко,  гранатометчика,  только  в  боях  на
Днепре  уничтожившего четыре  вражеских танка. Тихонько переговариваясь, они
шарили руками меж коряг и под берегом: очевидно, ловили раков или рыбу.
     Около них на ветках ивняка сохло выстиранное обмундирование. Там же, на
берегу,  над  маленьким костром висели  два котелка;  на разостланной шинели
виднелись банка консервов, какие-то горшки, буханка хлеба и горка огурцов.
     Бойцы были так увлечены, а мне в это утро  более  всего хотелось побыть
одному - я не стал их окликать и, спустясь к речке по другую сторону дороги,
пошел тропинкой вдоль берега.
     День выдался отменный. Солнце сияло и грело,  но не пекло нещадно,  как
всю последнюю  неделю.  От земли, от высокой сочной луговой травы поднимался
свежий  и крепкий аромат медвяных  цветов и росы; в тишине мерно и весело, с
завидной слаженностью трещали кузнечики.
     Голубые,  с  перламутровым  отливом стрекозы  висели над самым зеркалом
воды  и  над  берегом;  я  было попытался поймать  одну,  чтобы  рассмотреть
хорошенько, но не сумел.
     С удовольствием вдыхая чудесный душистый  воздух, я медленно  шел вдоль
берега, глядел и радовался всему вокруг.
     Как может перемениться жизнь человека! Просто даже не верилось, что еще
недавно я,  изнемогая  от  жары,  напряжения  и  жажды, сидел  в  пулеметном
окопчике на высоте 114  (я  стрелял лучше других  и в бою, когда мог, всегда
брался за  пулемет)  и короткими  отрывистыми очередями косил рослых, как на
подбор,     немцев     из      танковой     гренадерской      дивизии     СС
«Фельдхернхалле», перебегавших и упрямо ползших вверх по склону.
     Как-то не  верилось,  что  совсем  недавно, когда кончились патроны, не
осталось гранат и десятка три немцев ворвались на  высоту в наши траншеи, я,
ошалев  от  удара  прикладом по каске и озверев, дрался врукопашную запасным
стволом от пулемета; выбиваясь из сил  и задыхаясь, катался по земле с дюжим
эсэовцем,  старавшимся -  и довольно успешно - меня задушить, а затем, когда
его прикончили, зарубил немца-огнеметчика чьей-то саперной лопаткой.
     Все это было позавчера, но оттого, что я сутки спал и только проснулся,
оттого, что это были самые сильные впечатления последних дней, мне казалось,
что бой происходил всего несколько часов тому назад.
     Я  не удержался, раскрыл на ходу томик и начал  было вполголоса читать,
однако тут же решил покончить сперва со всем малоприятным, но неизбежным. На
небольшом  песчаном  пляжике я  скинул  сапоги,  быстро  разделся  и  дважды
старательно  выстирал  грязные, пропитанные потом, пылью,  ружейным маслом и
чьей-то кровью гимнастерку и  шаровары, ставшие буквально черными портянки и
пилотку. Затем,  крепко отжав,  развесил  все сушиться  на ветках  орешника,
спустился в  воду и,  простирнув  самодельные плавки,  начал  мыться  сам. Я
намылился и  со сладостным  ожесточением принялся  скрести ногтями голову  и
долго скоблил и  тер все тело песком, пока кожа не покраснела и не покрылась
кое-где царапинками. Последний раз я мылся по-настоящему недели три назад, и
вода около меня, как и при стирке, сразу сделалась мутновато-темной.
     Потом я плавал и, ныряя с открытыми глазами, гонялся в прозрачной  воде
за стайками мальков и доставал со светлого песчаного дна раковины и камешки;
самые из них интересные  и красивые я отобрал,  решив, пока  мы  будем здесь
находиться,  составить  небольшую  коллекцию.  Дома,  в Подмосковье,  у меня
хранился  в сенцах целый  сундук  всяких  необычных  камешков  и  раковин  -
собирать их я пристрастился еще в раннем детстве.
     Немного погодя я вышел на берег, ощущая бодрость и приятную легкость во
всем  теле и чувствуя себя точно  обновленным. Перевернув на ветках орешника
быстро сохнувшие  гимнастерку и шаровары, я со  спокойной душой взял наконец
книжку.
     Я  любил и при  каждой возможности читал  стихи, но Есенина открыл  для
себя недавно, когда в начале наступления, в развалинах на  окраине Могилева,
нашел этот однотомник; стихи поразили и очаровали меня.
     На  передовой я не  раз урывками,  с жадностью  и  восторгом читал этот
сборничек,  то  и дело находя  в нем подтверждение своим мыслям  и желаниям;
многие четверостишия я  знал уже наизусть и декламировал их (чаще  всего про
себя)  к  месту и не к  месту. Но  отдаться стихам Есенина  безраздельно,  в
покойной обстановке мне еще не доводилось.
     Я  начал читать, то заглядывая в книжку, то по памяти; начал с  ранних,
юношеских стихотворений:
     ...Ах, поля мои, борозды милые,
     Хороши вы в печали своей!
     Я люблю эти хижины хилые
     С поджиданьем седых матерей.
     ...Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
     Лишь к тебе я любовь берегу.
     Весела твоя радость короткая
     С громкой песней весной на лугу.
     Светлая  речка  в берегах, поросших  ивняком, скошенный луг со стожками
зеленого сена и молодыми березками на той  стороне, золотистые ржи, уходящие
к   самому   горизонту,   и    даже   небо,   светло-синее,   с   перистыми,
прозрачно-невесомыми облаками  - все до боли  напоминало исконную  срединную
Россию и больше того - подмосковную  деревушку,  где родилась моя мать и где
прошло  в  основном  мое  детство.  И  потому  все вокруг было  удивительно-
созвучно стихам  Есенина, его  восторженной любви к родному краю, к раздолью
полей и лугов, к русской природе и человеку.
     С волнением я читал, вернее, увлеченно декламировал, размахивая рукой и
повторяя по два-три раза то, что мне более всего нравилось:
     ...Много дум я в тишине продумал,
     Много песен про себя сложил,
     И на этой на земле угрюмой
     Счастлив тем, что я дышал и жил.
     Счастлив тем, что целовал я женщин,
     Мял цветы, валялся на траве
     И зверье, как братьев наших меньших,
     Никогда не бил по голове...
     Ах, до чего же хорошо, до чего же здорово!.. Я читал и читал, нараспев,
взахлеб, растроганный до слез и забыв обо всем.
     ...Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
     Словно я весенней гулкой ранью
     Проскакал на розовом коне...
     Очарованный, я  был  как в забытьи, и не знаю даже, почему обернулся  -
сзади меж  двух орешин  стояла и с  любопытством смотрела на меня  невысокая
необычайно хорошенькая девушка лет семнадцати.
     Она не смеялась, нет; лицо ее выражало лишь любопытство или интерес, но
в глазах - зеленоватых, блестящих, загадочных, - как мне показалось, прыгали
смешинки.
     Я крайне смутился, и в то же мгновение она  исчезла. Я успел разглядеть
маленькие  босые ноги и  крепкую ладную фигурку  под полинялым платьицем, из
которого она выросла; успел заметить корзинку в ее руке.
     Она появилась  словно бы  мимолетом  и исчезла внезапно и неслышно, как
сказочное видение.  Понятно, я не верил в чудеса, и мне подумалось даже, что
она спряталась в орешнике. Я проворно натянул шаровары - смешно же, наверно,
я выглядел  со своей  декламацией  в самодельных,  из портяночного материала
плавках - и  обошел  весь  кустарник, не обнаружив, однако,  ни девушки,  ни
каких-либо видимых ее следов.
     В  раздумье  вернулся  я  на  берег, раскрыл  томик  и начал было снова
читать,  но  не мог -  мне вроде чего-то не  хватало. Ну что  за чертовщина;
собственно говоря,  - чего?.. И вдруг  со всей  ясностью я осознал,  что мне
страшно  хочется еще увидеть  эту  девушку, хоть на  минутку,  хотя бы одним
глазком.
     Я даже спрятался,  присев  под кустом,  и прислушивался, надеясь,  что,
быть может, она появится. В самом деле, почему бы ей вновь не прийти сюда?..
Да что я ее съем или обижу?..
     По-весеннему  радостно  звучало   тихое  птичье   щебетание;  в   траве
по-прежнему  весело и  неумолчно стрекотали кузнечики; но ни звука шагов, ни
шороха я, как ни силился, уловить не смог.
     Единственно,  что  я  вскоре различил,  -  негромкий,  нарастающий  шум
мотора.  Спустя какую-то минуту,  оборотясь, я увидел медленно ехавший через
мост  «виллис»;  в  офицере  на  переднем  сиденье я  сразу  узнал
командира  нашей  бригады  подполковника  Антонова.  Живо  сообразив,  какая
получится неприятность,  если подполковник  застанет  и  часового  и комбата
спящими, я  с лихорадочной  быстротой  оделся,  натянул  сапоги  и,  на ходу
поправляя  и одергивая еще влажные местами гимнастерку  и  шаровары, во весь
дух помчался к деревне.
     Грешным  делом я почему-то надеялся,  что  командир бригады проследует,
направляясь  в  другой  батальон, или же, не заметив  наш  «додж»,
проедет в конец деревни, и я  успею добежать. Но увы... Выскочив на улицу, я
увидел машину комбрига возле дома, где мы остановились.
     Я  не  успел  дойти до  калитки,  как со  двора появился подполковник -
высокий,  молодцеватый,   в  свежих,  тщательно   отутюженных  шароварах   и
гимнастерке с орденскими  планками, в новенькой полевой фуражке и начищенных
до  блеска  сапогах.  Обтянутая  черной  глянцеви