на складе в госпитале, -- не  забывая морально поддерживать
себя и мысленно повторяя: "Аллес нормалес!.. Где  наше не пропадало, кто  от
нас не  плакал!",  я поднялся  в тамбур, увидал широко, до упора, отведенный
створный  угол  --  для  свободного  проноса  носилок  --  сразу  сообразил:
"Кригер!", и  настроение у меня если и не упало, то  подломилось, хотя какое
это  могло иметь  значение для сути  дела, для  определения  моей дальнейшей
судьбы?..
     Да, это  был кригер, четырехосный со  снятыми внутренними перегородками
пассажирский вагон для перевозки тяжелораненых,  оборудованный вдоль боковых
стенок  станками для  трехъярусного  размещения носилок, --  в  точно  таком
кригере, в сентябре  прошлого года меня, пробитого пулями  и  осколками мин,
умиравшего или,  во  всяком случае,  отдававшего  богу душу и  по суткам  не
приходившего в сознание, везли из Польши, с висленского плацдарма в  далекий
тыловой  госпиталь.  Вторая половина вагона  была  отделена  сверху  до пола
плащ-палатками,  и  оттуда  все  время  слышались  голоса  --  там  получали
назначения командиры взводов.
     В той половине, куда я попал,  за маленькими обшарпанными однотумбовыми
столиками сидело четверо офицеров.  Позднее вспоминая  и анализируя тот час,
когда  в кригере решалась моя дальнейшая судьба,  я понял и  уяснил, что все
там делалось не с кондачка, все было продумано и предусмотрено, в частности,
например, и такое немаловажное обстоятельство.
     В  послевоенное  время  фронтовиками --  с  целью  добиться  своего  --
частенько  и не  всегда  обоснованно  предъявлялись  претензии,  упреки  или
обвинения  мужчинам, находившимся в тылу, в том  числе и  офицерам, для чего
существовало вступление, исполняемое  в порядке артиллерийской подготовки, с
остервенением, на  банально-популярный  мотив: "Мы четыре года кровь мешками
проливали, из  братских могил не вылезали, а вы здесь, гады,  баб скребли --
днем и ночью пистонили! -- и водку под сало жрали!.."
     Никому  из  находившихся в  кригере  кадровиков вчинить  подобное  было
просто   невозможно.    У   старшего   --   подтянутого,   представительного
подполковника с приятным, добродушным  лицом, из  правого рукава гимнастерки
вместо кисти руки торчал обтянутый черной лайкой протез. Вид сидевшего влево
от  него коренастого темноглазого  гвардии  майора  с  зычным  громоподобным
голосом  был  без  преувеличения страшен: обгорелая,  вся в багровых  рубцах
большая  лобастая голова, изуродованная ожогом  сверху до затылка и столь же
жестоко сбоку, где полностью отсутствовало левое ухо -- вместо него краснело
маленькое бесформенное отверстие. И  наконец, у сидевшего по другую  сторону
от  подполковника  загорелого, с  пшеничными усами  капитана  глубокий  шрам
прорезал  щеку от виска  до подбородка и, видимо, из-за поврежденной челюсти
рот со вставленными стальными зубами был неприглядно скошен набок, и говорил
он заметно шепелявя. На гимнастерках у всех троих имелись орденские планки и
нашивки за ранения, у гвардии майора целых семь, из них две -- желтые.
     Четвертый офицер -- старший  лейтенант с бледным малоподвижным лицом, в
гимнастерке  с  орденом  Отечественной  войны,  красной  нашивкой за  легкое
ранение  и артиллерийскими погонами -- помещался особняком от  остальных, за
столиком, стоявшим вправо от входа, торцом к окну и прикрытым  от вызываемых
в  кригер плащ-палаткой. Именно ему  старшина  приносил и  передавал  тонкие
засаленные папочки с  анкетами  и личными документами получавших назначение.
Увидев у него в руке большую в черной оправе  лупу,  которой он пользовался,
просматривая  документы, я  предположил, что  он  из  контрразведки,  и  эта
догадка сохранилась у меня в памяти.
     Нас, вызванных, стояло  посредине  отсека, в  затылок  один  за другим,
четверо,  и это тоже,  очевидно, было продумано, чтобы передний,  с  которым
беседовали, спиной ощущал стоящих сзади него, отвечал на вопросы коротко, по
существу,  не рассусоливал и не  пускался в ненужные кадровикам сокровенные,
вымогательные  разговоры  с  выпрашиванием  себе  должности и  места  службы
получше, да и делать это при свидетелях, братьях офицерах, было, разумеется,
несподручно.
     Капитан со шрамом на щеке и перекошенным ртом зачитывал анкетные данные
стоящего  впереди  офицера; за  плащ-палатками, в  другой  половине  вагона,
какой-то лейтенантик  жалобно говорил  о наследственной  предрасположенности
своей   жены   к  туберкулезу   и  повторял:  "Север  ей  противопоказан  --
категорически!   Понимаете,   категорически!"   --   в   ответ   послышалось
недовольное:  "Чем  это  подтверждается?"--  и  затем,  чуть  погодя,  более
энергичное и с раздражением: "Не задерживайте!.. Короче!.."
     Через  минуты, по сути, должна была решаться и моя судьба, и  следовало
предельно сосредоточиться  для предстоящего  ответственнейшего  разговора  и
прежде всего  для отстаивания своего права поехать в академию,  а мне  вдруг
втемяшилась в голову какая-то бредовая муть,  ну чистейшая  мутяра, меня как
зациклило:  я напряженно соображал и никак не мог вспомнить, на каком именно
станке -- на втором или третьем от входа в  кригер -- помещались носилки, на
которых  год  назад  по дороге  из Польши в тыловой госпиталь я отдавал богу
душу,  а он ее не брал и  так и не принял,  хотя все было подготовлено, и  в
вагоне  для  тяжелораненых я, как  и другие  безнадежные, был по  инструкции
предусмотрительно   определен   на  нижний  ярус,  именуемый   медперсоналом
низовкой, или могильником,  откуда  труп  легче  было  снять  для оставления
этапной  комендатуре   на  ближайшей  узловой  станции  для  безгробового  и
безымянного казенного захоронения...
     -- ...Да на вас пахать можно! -- послышался в  другой  половине  вагона
возмущенный повелительный голос. -- А  вы  на  здоровье жалуетесь!.. Уберите
вашу бумажку -- это муде на сковороде!..
     Если  в  том  отсеке  кригера, где  я находился, кроме ротных  получали
назначения  также командиры батальонов, их  заместители и начальники штабов,
преимущественно капитаны и даже майоры,  люди бывалые,  в  большинстве своем
воевавшие   и   в  Европе  и   в   Маньчжурии,  то  в  другой  половине,  за
плащ-палатками,  определялись  судьбы,  а точнее,  места  дальнейшей  службы
взводных  командиров,  в  основном   молоденьких  офицеров,   в   том  числе
выпускников военных училищ,  и, как я вскоре  заметил, обращение и разговоры
там были более напористыми и жесткими, если даже не грубыми, и заметно более
короткими, анкетные данные там не зачитывались,  все делалось стремительно и
с непрестанным категорическим нажимом. Не знаю, сколько там было кадровиков,
но громко и  напористо звучали все время два властных командных голоса: один
басовитый, заметно окающий и другой -- звучный, охриплый баритон, причем оба
они  в  качестве безапелляционного довода  для утверждения своей правоты или
опровержения то и дело возмущенно выкрикивали запомнившееся мне на всю жизнь
словосочетание:  "Это муде на сковороде!..",  а  хриплый  голос настороженно
спрашивал  кого-то,  произнося  "ы"  вместо  "и":   "Вы  что  --  мымоза?!."
Естественно, в  разговорах  там,  точнее,  в  репликах  кадровиков  время от
времени возникала и пятая мужская конечность в  ее самом коротком российском
обозначении.
     Хотя большинство  взводных по возрасту были  старше меня, я испытывал к
ним,  как  к меньшим по должности, сочувствие и жалость, однако ничуть тогда
не представлял, что и  спустя тридцать  и  сорок пять  лет  я  не смогу  без
щемящего волнения смотреть на  молоденьких лейтенантов: и спустя десятилетия
в каждом из них мне будет видеться не только моя неповторимая юность -- и  в
мирные  годы,  даже на  улицах Москвы,  в каждом  из них мне будет  видеться
Ванька-взводный времен войны... безответный бедолага -- пыль окопов и минных
предполий...
     Словно сбрендивший или чокнутый, я переводил  глаза со второго от входа
станка  к  третьему и  обратно, безуспешно напрягал память  и  никак не  мог
припомнить,  и  тут  майор  с обгорелой одноухой головой, заметив мой ищущий
напряженный взгляд, перегнувшись, посмотрел вниз, влево от своего столика и,
нервно дернув щекой, громогласно спросил:
     -- Что там?.. Крыса?
     -- Никак  нет! --  покраснев, будто меня  уличили в  чем-то  нехорошем,
отвечал я. -- Виноват... товарищ майор...
     В  это как раз  мгновение и прояснилось -- будто осенило  -- я  наконец
определил, что носилки, на которых меня, тяжелораненого, везли с висленского
плацдарма, помещались на нижних кронштейнах третьего, а не второго  от входа
станка, и очень захотелось посмотреть туда, вниз, однако опасаясь, что майор
снова заметит, я уже не решился.
     Оба  офицера передо  мной  жаловались  на  болезни  жен,  на  ранения и
контузии,  ссылались  на медицинские  справки, находившиеся в  их  папочках,
правда, назначения в европейскую часть страны или "в умеренный  климат", как
они  просили, им получить  не  удалось,  однако  одного, более настойчивого,
после ознакомления с  его документами  направили на  гарнизонную медицинскую
комиссию,   второго  же,  которому  предложили  поначалу  Камчатку,  убедили
согласиться на Южный Сахалин.
     Но  прежде чем  он  дал  согласие,  в другой  половине  вагона случился
конфликтный, на повышенных тонах разговор, который не мог  ни  улучшить  мне
настроение, ни прибавить боевого духа.
     --  Это  муде  на сковороде!..  Вы кому  здесь  мозги  засераете?..  --
раздался там, за плащ-палатками, возмущенный охриплый баритон. -- Вы годны к
строевой службе без ограничений! Вот заключение!.. Вашим лбом башню тяжелого
танка заклинить можно,  а  вы  здесь хер-р-рувимой,  прынцессой  на горошине
прикидываетесь!.. Климат не подходит!..  Вы что -- стюдентка?.. -- произнеся
в  последнем  слове "ю" вместо  "у", как это было принято среди офицерства в
сороковые  годы,  настороженно  и  с  явным  презрением осведомился  тот  же
властный с хрипом  баритон.  --  Может, вам со  склада  бузгальтер выписать,
напиз.ник и полпакета ваты?.. Что, будем мэнструировать или честно выполнять
свой долг перед Родиной?
     -- Виноват, товарищ капитан...  -- жалко  проговорил за  плащ-палатками
сдавленный извиняющийся голос.
     --  Виноватыми  дыры  затыкают!  А мы  вас  не  в  дыру  посылаем,  а в
заслуженную  ордена  Ленина  дивизию!  Гордиться  надо,  а  не  базарить   и
склочничать!..  Курильские  острова  -- наш  боевой форпост в Тихом  океане!
Передовой рубеж! Это огромное доверие и честь для  офицера! Гордиться  надо!
Гордиться и благодарить!.. Двойной оклад, двойная выслуга лет, паек -- слону
не сожрать!  -- и  сто грамм водки в глотку -- ежедневно!.. И какого же тебе
еще  хера  надо?..  --  переходя  на "ты", доверительно и  не без  удивления
спросил все тот же охриплый, повелительный  баритон и  после короткой  паузы
приказал: -- Явитесь за предписанием завтра к пятнадцати ноль-ноль! Идите!..
     ...Наконец  наступил  и  мой  черед.  Из  замызганной папочки  с  моими
документами  капитан  взял  заполненный  мною  анкетный листок  и  шепелявой
скороговоркой зачастил:
     -- Старший лейтенант  Федотов... рождения -- двадцать пятого,  уроженец
Московской области, русский, комсомолец... Общее -- десять классов,  военное
-- пехотное  училище... Стаж на командных должностях в действующей  армии...
Командир  взвода  автоматчиков  --  четыре месяца...  Командир взвода  пешей
разведки  --  девять  месяцев...  Командир  разведроты   дивизии  --  четыре
месяца... Командир  стрелковой роты -- в Маньчжурии -- один месяц... В плену
и  окружении со слов не  был, на оккупированной территории не проживал... Со
слов не  судим, дисциплинарных и комсомольских взысканий  якобы не  имеет...
Награжден  четырьмя орденами,  медаль  "За отвагу" и другие...  Ранения: три
легких и одно тяжелое, контузии -- две легких и одна тяжелая... Семейное  --
холост...  Заключение от двадцать  пятого сентября: годен к  строевой службе
без ограничений...
     -- Холост и годен без ограничений! -- с явным удовлетворением  повторил
подполковник, протянув  левую руку и забирая у капитана мою  анкету. --  Вот
кому служить и служить -- как медному котелку!
     -- Разрешите обратиться...
     --  Надо  надеяться,  что  выпадением памяти, матки  и  прямой кишки не
страдает и жалоб на здоровье нет... -- перебив меня и ни к кому, собственно,
не  обращаясь,  как  бы  рассуждая  вслух,  неторопливо  и  не  без  оттенка
шутливости проговорил подполковник, просматривая мои анкетные данные.
     -- Так точно! -- подтвердил я. -- Разрешите доложить...
     --  Хорошая биография... -- снова перебивая меня, заметил  подполковник
и,  подняв  голову, уточнил: -- Перспективная!.. Есть  соображение назначить
вас  командиром   роты  автоматчиков  в  прославленное  трижды  орденоносное
соединение, -- приподнятым голосом значительно проговорил он. -- Служить там
-- высокая честь для офицеров, и с таким боевым опытом, как у вас...
     -- Разрешите, товарищ подполковник... В мае месяце... в Германии я сдал
предварительные экзамены в Академию имени Фрунзе, прошел собеседование и...
     -- Не тормозите!.. -- вскинув страшную обгорелую голову и глядя на меня
мрачно  и,  более того,  с  неприязнью, вдруг недовольно воскликнул или даже
вскричал майор. -- Вы что -- фордыбачничать?.. Кар-роче!
     Я  в  то  время еще не  знал  значения  глагола "фордыбачить" --  майор
почему-то  произносил "фордыбачничать"  --  только сообразил, что это  нечто
недостойное офицера, однако не использовать  казавшуюся  мне столь  реальной
возможность поехать в академию в Москву я просто не мог.
     -- Прошел  собеседование  и двадцать второго мая приказом  командующего
семьдесят  первой  армии зачислен кандидатом в слушатели... --  продолжал я,
несколько сбитый недоброжелательным выкликом майора. --  Я должен прибыть, в
академию!.. Меня там ждут...
     --  Вам сказано -- кар-роче!!! -- снова вскинув  изуродованную  голову,
закричал майор возбужденно, с таким раздражением и неприязнью, что я осекся.
-- Вам объяснили, а вы опять?!!
     -- ...У  меня  мама  инвалид первой  группы...  нуждается  в постоянном
уходе,  -- послышался  за плащ-палатками в  той половине  кригера писклявый,
совсем  не офицерский,  просительный  голос  очередного взводного.  --  Отец
погиб, и она полностью одна...  Понимаете  -- полностью! Прошу вас,  товарищ
капитан,  душевно... по-человечески...  Прошу оставить меня в Хабаровске или
неподалеку от него, чтобы я мог...
     -- Вы здесь  матерью не спекулируйте! -- строго и недовольно зазвучал в
той половине вагона окающий басовитый командный голос. -- Вы не на базаре!..
О вашей мамочке райсобес позаботится -- советская власть еще не кончилась!..
А ваша обязанность -- не канючить здесь как майская роза  и не шантажировать
старших  по  званию  чужой инвалидностью, а  честно  выполнять свой воинский
долг!..  Лично  вы  годны  к  строевой службе без ограничений!.. Явитесь  за
предписанием завтра к пятнадцати ноль-ноль! Идите!..
     В  этот  момент   старшина,  положивший  на  стол  старшему  лейтенанту
документы  очередных  офицеров,  взял  у подполковника  какую-то  бумагу  и,
просматривая ее на ходу, поравнявшись со мной, вполголоса недовольно сказал,
как в ухо дунул: "Не задерживайте!"
     Позднее  я  сообразил,   что  в  обеих   половинах   кригера  это  были
отработанные  в обращении  уже с сотнями  или  тысячами офицеров безотказные
конвейерные   погонялки:   резкое,  отрывистое   "Короче!",  требовательное,
приказное "Не задерживайте!" или "Не тормозите!",  осаживающее, унизительное
"Вы  не  на  базаре!" и удивленно-возмущенное,  наповал уличающее  любого  в
тупости или наглости "Вам объяснили, а вы опять?!!". В нашей половине вагона
подстегивали  таким  образом  офицеров  обгорелый  майор  --  он  делал  это
неприязненно,  раздраженно и зло; капитан --  сдержанно и устало, как бы  по
обязанности; и сухощавый  старшина  --  строго  и  осуждающе, хотя ему-то по
званию  торопить  нас,  а  тем  более  делать замечания  не  полагалось.  Ни
подполковник, ни  разглядывавший в  лупу наши документы  старший лейтенант в
этом участия не принимали, последний, как я заметил, расписывался или что-то
помечал  на  анкетных  листах,  но  за  время моего  нахождения  в  кригере,
помнится, и слова не проронил.
     Когда я  сообщил, что  меня ждут в  академии в Москве,  подполковник  и
усатый  капитан  дружно  заулыбались,  а  старший   лейтенант,  отведя  край
плащ-палатки,  с веселым интересом посмотрел  на меня,  только  майор глядел
по-прежнему мрачно, с откровенной неприязнью или, как мне показалось, даже с
ненавистью. Затем подполковник,  подперев  подбородок левой целой рукой и не
проронив ни слова, уставился в мою анкету, остальные офицеры тоже молчали.
     -- А чем это подтверждается? -- подчеркнуто вежливо  и  доброжелательно
наконец осведомился он. -- У вас есть какой-нибудь документ?
     -- Какой? -- не понял я. -- Я все отдал старшине.
     -- Любой. Подтверждающий, что вы зачислены кандидатом в слушатели.
     --  Был...  Справка  была... -- покраснев,  проговорил  я.  --  Честное
офицерское...
     Я и сам понимал, сколь  неубедительно  все  это  выглядело. Я  сказал о
выданной  мне   справке,   подтверждавшей  мое   абитуриентство,  --  в  ней
действительно удостоверялось, что, сдав предварительные экзамены, я оформлен
кандидатом  в  слушатели  Военной академии имени  Фрунзе, и указывалось, где
находится мое личное офицерское  дело --  откуда  его  можно затребовать. Но
справки этой у меня уже не было: хранившаяся  в  правом  кармане гимнастерки
вместе с двумя или  тремя  красненькими  тридцатирублевками,  она пропала  в
медсанбате при  дезобработке моего обмундирования в  сухожаровой  вошебойке.
Разумеется,  вытащили  ее  вместе  с  деньгами,  а  потом  за  ненадобностью
уничтожили  или  выбросили;   волнуясь,  я   объяснил,  как   и  при   каких
обстоятельствах  она исчезла, однако чувствовал  и понимал,  что ни один  из
кадровиков мне не верит и  что без этой бумажки я никому ничего доказать  не
смогу...
     --  Так  что  же там прожаривали:  вшей  или  документы?  --  оскаливая
стальные зубы и заметно пришепетывая, весело спросил  капитан  со шрамом  на
щеке  и,  довольный,  посмотрел  на подполковника. --  Чудеса  да и  только!
Справочка ужарилась и сгинула без следа, а гимнастерка цела...
     --  Так  точно!  --  вдруг  в  тупом отчаянии  убито подтвердил я, хотя
следовало бы промолчать.
     -- Старшой, кончай  придуриваться! -- задышал  мне  в  затылок водочным
перегаром молодой  мордатый  капитан с  густо присыпанным  пудрой  или мукой
багровым кровоподтеком на левой скуле. -- Нас ждут белые медведицы... Кончай
придуриваться!
     Свой брат, офицер, а туда же... Впрочем, каким  он мог быть мне братом,
недоумок,  по пьянке схлопотавший фингал и  тем самым  позоривший офицерский
корпус?..  В  другой  обстановке  ему  следовало  бы вломить словами  майора
Елагина: "Вас не скребут, и не  подмахивайте!" --  но тут,  презирая  его не
только душой, но и спиной  и даже  ягодицами, я  проигнорировал его реплики,
будто и не слышал.
     В эту минуту старшина принес чай на  черном расписном китайском подносе
и  поставил  на  столиках  перед каждым  из  офицеров по полному  стакану  в
металлическом подстаканнике  и по блюдечку, в котором  кроме двух  крохотных
кубиков  американского  сахара  лежало  по  круглой  маленькой булочке.  Все
четверо,  опустив сахар в  стаканы,  принялись размешивать ложечками, лица у
них смягчились и вроде  даже потеплели,  и  я пожалел, что они занялись этим
только сейчас, а не минут на десять раньше -- может, тогда,  подобрев  после
чаепития, они благосклоннее бы и  без насмешливых улыбок начали и вели бы со
мной не оконченный еще разговор.
     -- ...Курильские острова -- наш боевой форпост в Тихом океане!-- громко
звучал  за