плащ-палатками все тот  же властный хриплый баритон. -- Передовой
рубеж! Гордиться надо, а не базарить и склочничать!.. Двойной оклад, двойная
выслуга лет,  паек --  слону не сожрать!  -- и  сто грамм водки в  глотку --
ежедневно!.. И какого же тебе еще хера надо?!.
     ...Мне  бы, молодому  недоумистому мудачишке, радоваться,  что я прошел
такую войну и остался жив и годен к строевой службе без ограничений,  мне бы
радоваться, что  я не убит где-нибудь на Брянщине -- под Карачевом, Клинцами
или  Унечей,  а  может,  где-нибудь на  Украине  -- севернее Киева,  или под
Житомиром, или намного южнее: под Малыми Висками или Лелековкой, или, может,
где-нибудь  в  Белоруссии  -- под  Оршей,  Минском  или  Мостами,  а  может,
где-нибудь в Польше  -- у Сувалок,  под  Белостоком или на  Висле,  а может,
где-нибудь в Германии -- под Цюллихау, на Одере, севернее Берлина или уже на
подступах  к Эльбе, или, наконец, в Маньчжурии -- под Фуцзинем, Сансинем или
Харбином... Мне бы, недоумку, радоваться, что я  не убит в боях во всех этих
местностях и  еще в  десятках  или сотнях  известных и безвестных населенных
пунктах  и за их пределами -- в  полях, лесах и болотах,  мне бы радоваться,
что меня еще не сожрали черви, что мои кости не гниют и не белеют где-нибудь
в канавном провале наспех кое-как отрытой братухи -- безымянной и бесхозной,
никому  не  нужной  братской могилы и что  из  меня еще не  вырос  лопух или
крапива, что я жив, здоров и  полон силы и ловкости в движениях, и все мышцы
упруги и необычайно  выносливы,  а прекрасные гормоны  уже начали положенное
природой пульсирование и будоражили кровь -- еще весной наконец проклюнулось
и  время  от  времени  меня  охватывало  скромное стыдливое желание  ощутить
теплоту женского  тела, причем не только снаружи, но  и  внутри,  хотя волею
судеб  я находился  в  той  стадии  юношеского развития, когда это  пушистое
чудо... таинственный  лонный ландшафт... самое сокровенное... неведомое пока
тебе  и  потому  особенно  притягательное  возникает только  во сне  --  как
сказочная  фантасмагория   --   и  пугает  или  поражает  своей  причудливой
нереальной  фактурой, фантастичной формой и размерами, отчего просыпаешься в
жаркой испарине и в полном обвальном разочаровании... Мне бы в этом  кригере
преданно есть глазами начальство,  тянуться перед каждым  из них до хруста в
позвоночнике,   выкрикивать   лишь   уставное:   "Слушаюсь!..  Так  точно!..
Слушаюсь!,." -- и при этом столь же преданно щелкать каблуками, а я, нелепый
мудачишка, словно  был  не боевым офицером, а  жалким штатским, недоделанным
штафиркой, фраером в кружевных кальсонах,  забыв один из основных законов не
только  для армии, но и для гражданской жизни: "Главное  -- не вылезать и не
залупаться!" -- пытался отстоять  свое  право учиться в  академии и  упорно,
беззастенчиво залупался,  рассусоливал  и  пусть без грубости, но фактически
пререкался со старшими по званию и по должности, чего до сих пор никогда еще
не допускал...
     Усатый со шрамом капитан, подув  на горячий чай, с явным  удовольствием
сделал  глоток,  отпил  еще  и  после короткой  паузы  в задумчивости, будто
припоминая   что-то  далекое,   огорченно  проговорил,  поворачивая  лицо  к
подполковнику:
     --  Удивительно  узкий  кругозор  --  полметра,  не   шире!..   Как  он
разведротой командовал -- уму непостижимо!
     Подполковник  посмотрел  на  него,  как  мне показалось,  сочувственно,
однако  ничего не  сказал, и тотчас свирепый  мрачный майор, не поднимая  от
стакана одноухой, в  багровых рубцах головы  и  ни  к  кому,  собственно, не
обращаясь, громогласно заметил:
     -- Нет ума -- считай калека!!!
     Хотя никто  из них и не взглянул на меня, разумеется, я  сообразил, что
оба  высказывания относились  ко  мне  лично  и для офицерского  достоинства
являлись оскорбительными, а второе к тому же явно необоснованным: в то время
как  военно-врачебной комиссией  армейского  эвакогоспиталя  в Харбине я был
признан годным  к строевой службе без каких-либо ограничений, о  чем имелось
официальное  заключение на форменном  бланке  с  угловым штампом  и гербовой
печатью,  майор  облыжно причислил  меня к  калекам,  вчинив при этом --  на
людях!  --  умственную  неполноценность...  За  что?!. Я понимал,  что  меня
дожимают и, очевидно, дожмут. Монетка вращалась на ребре  все медленнее и  в
любое  мгновение  могла  улечься  вверх  решкой, а  я был  бессилен овладеть
ситуацией и, как и в других случаях, когда жизнь жестоко и неумолимо ставила
меня  на  четыре  кости,  ощущал  болезненно-неприятную  щемящую слабость  и
пустоту в области живота и чуть ниже.
     Даже в эти напряженные минуты я достаточно  реально оценивал обстановку
и  самого  себя. Как известно,  по  одежке встречают,  а  выглядел я  весьма
непредставительно. Если  в дивизионном медсанбате  пропала  только справка и
немного денег, то при выписке из армейского госпиталя, куда нас перевели там
же, в Харбине, обнаружилось исчезновение фуражки и сапог. Вскоре после того,
как мы туда попали, в приступе белой горячки застрелился сержант, заведующий
госпитальным  вещевым  складом,  и  на его  самоубийство,  очевидно, тут  же
списали как недостачу и растащили лучшее из офицерских вещей, что находились
у  него  на хранении, --  куда  они  девались,  я  догадывался,  точнее,  не
сомневался...  В  Маньчжурии  в  победном сентябре, как  и в  Германии, пили
много, ненасытно  и рискованно, словно  стараясь доказать невозможное -- "Мы
рождены,  чтоб  выпить все, что льется!.." Пищевого  алкоголя  не хватало, и
оттого потребляли  суррогаты, при остром  недостатке, за  неимением лучшего,
травились принимаемыми по запаху за спиртные напитки различными техническими
ядовитыми  жидкостями: от  довольно  редких,  как  радиаторный  антикоррозин
"Мекол"  или  благородно отдававший  коньяком  "Экстенсин",  до имевшихся  в
каждом  полку этиленгликоля  (антифриз)  и самого  безжалостного  убийцы  --
метанола,   называемого   иначе   древесным,  или   метиловым   спиртом.  Из
всевозможных бутылок, банок, флаконов и пузырьков с  непонятными иероглифами
на  красивых  наклейках  жадно  потреблялись  и  бытовые, в  разной  степени
отравные  препараты  -- мебельные, кожевенные и маникюрные  лаки, прозрачный
голубой крысид  и  мозольная  жидкость,  принимаемая по цвету  и  фактуре за
фруктовый ликер, -- пару  глотков этой неописуемой гадости пришлось выпить и
мне, чтобы не обидеть соседа  по госпитальной палате, капитана-артиллериста,
отмечавшего  свой  день  рождения.  В Фудидзяне,  грязном  вонючем пригороде
Харбина, где размещался медсанбат, спирт путем перегонки ухитрялись добывать
даже  из  баночек  черного  шанхайского  гуталина,  в  несметном  количестве
обнаруженного в одном из складов, -- пахнувшее по-родному деревенским дегтем
темное пойло именовалось  "гутяк", очевидно, по созвучию с  коньяком. Однако
лучшим, самым  дорогим,  а  главное, безопасным алкоголем  в Харбине  осенью
сорок  пятого   года  безусловно  считался   ханшин  --  семидесятиградусная
китайская водка  заводского изготовления; ее выменивали у местных лавочников
на советское военное обмундирование, особенно ценилось офицерское, и не было
сомнений, что я оказался жертвой подобной коммерции. Так исчезла моя, сшитая
еще в  Германии,  защитного  цвета  начальственная  с  матерчатым  козырьком
фуражка --  самоделковая, полевая, какие носили  в войну  не только ротные и
батальонные, но и  полковые  и даже дивизионные командиры, и пошитые  там же
стариком  Фогелем  из  лучшего  трофейного   хрома  великолепные   сапоги  с
двухугольными тупыми носками и накатанными в рубчик рантами -- такие  сапоги
в послевоенной армии выдавались  генералам и полковникам. Взамен при выписке
из  госпиталя  мне пришлось получить  даже  не  суконную, а хлопчатобумажную
пилотку и стоптанные, когда-то, очевидно, яловые, третьей, если не четвертой
категории сапоги  с короткими жесткими голенищами. Я был счастлив,  что  мне
вернули мою серую фронтовую шинельку, столь дорогую мне шельму или шельмочку
--  я  ее иначе не  называл  и по-другому к ней не обращался  -- старенькую,
потертую,  с полевыми петличками и  пуговицами защитного цвета, в нескольких
местах  пробитую  пулями  и   двумя  осколками  и  старательно  заштопанную,
побывавшую в Европе на Немане, на Висле, на Одере и на Эльбе, а в Азии -- на
Амуре и  Сунгари и  обманувшую всех: полтора  года  она  не только  верой  и
правдой служила мне, но и была поистине бесценным талисманом -- полтора года
я  фанатично верил, чти пока она  на мне или  со мной, меня не убьют, и меня
ведь действительно не убили;  при выписке  я обрадовался  ее возвращению  и,
понятно,  не пожелал бы  никакой другой, однако представительного  вида  она
опять же не имела  и  защитить меня в кригере от властной ведомственной воли
кадровиков никак не могла. Естественно, внешне, по обмундированию я выглядел
не  ротным   командиром,   прошедшим  Польшу,  Германию  и   Маньчжурию,  не
благополучным трофейно-состоятельным  офицером-победителем,  а  скорее всего
захудалым  Ванькой-взводным  из  тыловой, провинциальной  или  даже  таежной
гарнизы.
     Монетка  вращалась на  ребре все  медленнее и в  любое  мгновение могла
улечься вверх решкой, а я был  бессилен  овладеть ситуацией,  хотя говорил и
делал  все  возможное  и насчет академии  ничуть  не обманывал. Я стоял  без
преувеличения насмерть, но  меня дожимали, вытесняли с занимаемой позиции, и
надо было срочно от обороны переходить к наступлению, надо было атаковать --
немедленно!
     --  Товарищ  подполковник, разрешите... -- сделав  волевое  решительное
лицо, громко, пожалуй излишне громко, проговорил,  а точнее, выкрикнул я. --
Меня  ждут в академии,  в Москве!.. Я не могу!!! Я должен туда прибыть!!!  Я
ведь зачислен -- честное офицерское!..
     -- Вы что здесь себе позволяете?!! -- вдруг  возмущенно и  оглушительно
закричал обгорелый майор. -- Фордыбачничать?! Вы кому здесь  рожи корчите?!.
Ка-кая академия?!!  Вы что -- ох.ели?!! Вам объяснили,  а вы  опять?!!  -- в
сильнейшей ярости проорал он. -- Вы что, на базаре?!! Чуфырло!!!
     При  этом  у  него дергалось лицо и  дико  вытаращились глаза, он делал
судорожные  подсекающие движения нижней челюстью слева направо, и  мне стало
ясно, что он не  только  обгоревший, но и  тяжело  контуженный,  или, как их
называли в госпиталях и медсанбатах, "слабый на голову", "чокнутый", "хромой
на голову",  "стукнутый"  или  даже  "свободный от головы", что означало уже
полную свободу от здравого  мышления и любой ответственности. Я видел и знал
таких   сдвинутых,  особенно   меня  впечатлил   и  запомнился  Христинин  в
костромском  госпитале,  старшина-сапер,  подорвавшийся  в  бою  на  мине  и
потерявший зрение и  рассудок. Незадолго до  моей выписки, где-то в середине
декабря, при раннем замере температуры  перед побудкой, еще в предрассветной
полутьме, молоденькая медсестренка ставила  ему  градусник, нагнулась, а он,
спросонок,  возможно, приняв  ее за  немца и дико заорав,  обхватил намертво
обеими  руками  за  голову  и  напрочь откусил кончик носа. Таких,  как этот
гвардии майор, я видел  не раз  и в медсанбатах, -- я сразу сообразил, с кем
имею дело, и потому внутренне сгруппировался и был наготове увернуться, если
бы он по невменяемости запустил бы в меня стакан с горячим чаем. Я знал, что
для таких, как он, откусить кому-нибудь  нос или проломить без всяких к тому
причин и оснований голову -- пустяшка... все равно, что два пальца обоссать.
     Он заорал на  меня с такой  ошеломительной яростью, что  в кригере вмиг
наступила тишина, затем  плащ-палатки посредине раздвинулись и оттуда, с той
половины на эту, шагнул  саженного роста,  амбального телосложения капитан с
орденами  Александра  Невского и Красной  Звезды  и гвардейским  значком над
правым  карманом кителя. Его властное,  красивое,  с темными густыми бровями
лицо дышало решимостью  и готовностью  действовать, и посмотрел он на меня с
неприязнью, угрожающе и  с невыразимым презрением. Подполковник, уловив  или
услышав  движение за спиной, повернул голову, увидел и  легким  жестом левой
целой   руки   сделал   отмашку  --  капитан,  помедля   секунды,  исчез  за
плащ-палатками, не сказав  и слова, но одарив  меня напоследок испепеляющим,
полным неистовой гадливости или отвращения взглядом.  На меня, награжденного
четырьмя  боевыми  орденами,  офицера  армии-победительницы,  поставившей на
колени две сильнейшие  мировые державы -- Германию  и Японию, он  посмотрел,
без преувеличения, как на лобковую вошь...
     Позднее, вспоминая, я предположил -- и  эта догадка сохранилась  в моей
памяти, -- что именно этот офицер столь напористо разговаривал повелительным
хриплым баритоном в  другой половине  кригера с командирами взводов,  заявив
одному,  что  на  нем  "пахать  можно", а  другого  уличив,  что  тот  якобы
прикидывается  "хер-р-рувимой,   прынцессой   на  горошине"  и  настороженно
осведомлялся: "Вы что  -- стюдентка?.." -- а затем впрямую навязывал  сугубо
женскую физиологию...
     Меж тем подполковник, допив  чай, отодвинул стакан и с удоволенным, как
мне показалось, видом посмотрел в лежавшую перед ним на столе мою анкету.
     -- Василий... Степанович... -- негромко проговорил он, слегка  улыбаясь
стеснительно  и  вроде даже виновато, --  тут возникли  элементы  некоторого
взаимного  недопонимания,  и мне  хотелось бы  внести  ясность...  Академия,
поверьте,  никуда не уйдет,  и  шансы попасть  в нее у вас преимущественные!
Набор  будет и  в следующем  году,  но  сегодня... Давайте оценим обстановку
объективно, учитывая не только личные интересы, но и  государственные, как и
положено офицеру... Армия сейчас переживает ответственнейший период перехода
на  штаты  мирного времени.  Ответственный  и архисложный!..  К  лицу ли нам
оставить  ее,  бросить  фактически  на произвол  судьбы  в такой  труднейший
момент?.. Сделать это даже мне, --  он приподнял от  бумаг  обтянутый черной
лайкой  протез на правой руке, напоминая о своей физической неполноценности,
-- не позволяют ни убеждения, ни совесть, ни честь! И вам, надеюсь, тоже!
     Он  говорил спокойно, мягко,  благожелательно или даже  дружелюбно, чем
тут же  снял,  вернее, ослабил  клешнившее меня внутреннее напряжение,  хотя
куда он клонит и что  за этим может  последовать, я еще  не сообразил. Между
тем подполковник после недолгой паузы спросил:
     -- Скажите, старший лейтенант... Ваше понятие о чести офицера?
     --  Честь офицера -- это готовность  в  любую минуту  отдать  жизнь  за
Отечество! -- немедля ответил я.
     ...Сколько  раз  и  в своей  дальнейшей офицерской  жизни  я с  великой
благодарностью  вспоминал  старика Арнаутова,  еще осенью  сорок третьего  в
полевой   землянке   на    Брянщине    просветившего    меня...   соплегона,
семнадцатилетнего Ваньку-взводного, -- с его  слов я исписал  тогда половину
самодельного карманного  блокнотика разными  мудрыми мыслями и потом  выучил
все наизусть. И позднее, в послевоенной службе я неоднократно убеждался, что
не только младшие, но и старшие офицеры, в том числе  и полковники, не знали
и  слыхом не слыхивали  даже основных первостепенных  положений нравственных
устоев, правил и законов старой русской армии, хотя обычно любили поговорить
о  преемственности и  "славных боевых традициях". Сколько раз  знание истин,
известных когда-то  каждому поручику  или даже прапорщикам,  выделяло  меня,
возвышало в глазах начальников и офицеров-однополчан...
     --  Готовность  в  любую минуту  отдать  жизнь  за  Отечество...  --  с
просветленным значительным лицом повторил подполковник и снова приподнял над
столом обтянутый черной лайкой протез. -- Отлично сказано! Откуда это?
     -- Это первая из семи основных заповедей кодекса чести старого русского
офицерства.
     -- От-лично!.. Первую вы  знаете,  ну а,  к примеру, третью? ''  --  Не
угодничай, не заискивай: ты служишь Отечеству,  делу, а не  отдельным лицам!
-- также без промедления и без малейшей запинки отвечал я.
     --  По-ра-зительно!..  -- не  без  удивления  протянул  подполковник  и
посмотрел  на  шепелявого  капитана;  как я  осмыслил или  предположил,  его
взгляд, наверное, должен  был сказать: "А ведь он не пальцем деланный!.." --
Извечная  мудрость  русского  офицерства! -- приподнятым голосом  сообщил он
капитану и повернул лицо ко  мне. -- Вы что, и пятую  или, к примеру, шестую
заповедь тоже помните?
     -- Так точно!.. Обманывая начальников или подчиненных, ты унижаешь себя
и весь офицерский корпус и тем самым наносишь вред армии и государству!
     --  От-лично!..  --  Подполковник смотрел  на меня  с  явным интересом,
словно только теперь увидел и оценил, и я подумал, что он выделил меня среди
других,  и  хотя выглядел я непредставительно,  однако дела  мои не так уж и
плохи. -- Отлично! -- в задумчивости повторил он.  --  Весьма!.. По счастью,
сегодня Родине требуется не ваша жизнь, а всего лишь честное выполнение вами
воинского долга. Вы это понимаете?
     --  Так  точно!  --  Я  тянулся  перед ним до хруста  в  позвоночнике и
преданно смотрел ему в глаза.
     --  Более всего армия сейчас нуждается  в офицерах, прошедших войну, --
продолжал он.  --  В  первую  очередь как  воздух необходимы командиры рот и
батальонов с  хорошим боевым опытом.  И  потому ваше настойчивое  стремление
поехать в академию может быть расценено сегодня даже как дезертирство, пусть
замаскированное, но -- будем называть вещи своими именами -- дезертирство!..
-- сокрушенно проговорил он, и  лицо его  выразило такое огорчение, что  мне
стало  его жаль; вместе  с  тем я ощутил к нему чувство  признательности  за
столь своевременное  предостережение: еще не хватало, чтобы меня заподозрили
в  дезертирстве...  --  С  другой  стороны,  и  ваш  бесценный  боевой  опыт
необходимо  осмыслить  и  закрепить  хотя бы годом  службы и  командования в
послевоенной  армий. Прежде всего для  того, чтобы полностью раскрылись ваши
офицерские способности и ваш,  мне думается, незаурядный воинский потенциал!
А  весной  подадите рапорт  и  с  чувством выполненного долга  отправитесь в
академию...
     --  Выть  может,  с  должности не  ротного, а  командира батальона, его
заместителя или  начальника штаба, что для дальнейшей службы весьма и весьма
существенно!   --  с  приветливо-радостным   оживлением  внезапно  вступился
шепелявый капитан  со  шрамом, всего  лишь минуты  назад удивлявшийся, как я
командовал  ротой,  и  в  раздумье определивший, сколь узок мой  кругозор --
"полметра, не шире"...
     --   И   это  не  исключено!  --  доверительно   улыбаясь,   подтвердил
подполковник.   --  Василий...   --  он  снова  глянул  в   мою  анкету,  --
Степанович...  Вам  предлагается  должность  командира  роты  автоматчиков в
прославленном  трижды  орденоносном  соединении...  ГээСКа,  -- посмотрев на
капитана, пояснил он.
     "ГээСКа"! Я  сразу  определил, что речь  идет  об известном гвардейском
стрелковом корпусе, воевавшем на Западе  и  в  Маньчжурии и  дислоцированном
теперь  в  Приморье,  неподалеку  от Владивостока,  в старых,  обустроенных,
обжитых гарнизонах, где, как я слышал, даже младшие офицеры-холостяки жили в
отменных  условиях:  всего  по  два-три  человека  в  отдельной  общежитской
комнате.  О  таком  назначении -- если нельзя сейчас  поехать в  академию  и
требовалось  еще месяцев десять  прослужить на Дальнем Востоке -- можно было
только мечтать.
     -- Вы согласны? -- спросил подполковник.
     -- Так точно!!! -- щелкая  каблуками и донельзя выпятив грудь, поспешно
подтвердил  я;  при  этом,  сдерживая  охватившую  меня радость,  я преданно
смотрел в глаза подполковнику и тянулся перед ним на разрыв хребта.
     -- ГээСКа, -- сказал он капитану, тотчас сделавшему какую-то  пометку в
лежавшем  перед  ним  большом  листе  бумаги, и  снова с  явным  дружелюбием
п