нулся от оглушающего  гудка,  стремительно прыгнул с  путей  под
откос и,  уже стоя внизу, разглядел в наступающих дождливых сумерках, как из
кабины  паровоза пожилой  темнолицый машинист  в черном  замасленном ватнике
что-то   зло  прокричал  мне  и  погрозил  кулаком.  Мимо  меня  прогрохотал
пассажирский поезд "Владивосток -- Москва", на одном из вагонов я  разглядел
белый эмалированный  трафарет "Для  офицерского  состава"...  Именно там,  в
одном из залитых светом, за белоснежными  занавесками купе мне  бы следовало
сейчас  находиться, если бы сбылась  моя мечта  об  академии. Именно  там, в
мягком или купейном вагоне  пребывали,  направляясь  в Москву, счастливчики,
"баловни  судьбы,  избранные  офицеры  и  достойные  их прекрасные  нарядные
женщины,  обладавшие  помимо   безупречной   анкеты  внешней  и   внутренней
благовоспитанностью, выраженной линией бедра, ладными стройными ногами... да
и все остальное у них было устроено, надо полагать, несравненно лучше, чем у
женщин,  предназначенных  судьбой и  природой  для  штатских...  Как не  раз
говорил  мне  бывший  штабс-ротмистр  двенадцатого гусарского полка  капитан
Арнаутов: "Жена офицера  должна быть  красивей и грациозней  самой  красивой
кавалерийской  лошади!.."   --  старик  многажды  подчеркивал  значение  так
называемого экстерьера  в оценке женщины...  И пахло там в купе не махрой  и
нестираными портянками,  как в палатках  на  Артиллерийской  сопке, пахло не
казарменной  плотью -- "там дух  такой,  что конь зачахнет!"  -- а  хорошими
папиросами и сигаретами  и дорогой, наверняка заграничной, парфюмерией.  Это
был  особый  изысканный  мир,  элитарная часть  офицерского сообщества, куда
кадровики,  а  может, жизнь или  Его Всемогущество  Случай не захотели  меня
впустить.
     В  забытьи я прошел  от станции  километра полтора, волею судеб или  же
движимый  подсознательным  инстинктом,  а может, профессиональной офицерской
целеустремленностью,  я брел в направлении  Москвы,  однако до  нее, судя по
цифре  на придорожном  указателе, оставалось  еще девять тысяч  триста  один
километр...
     Я  был  ошарашен, раздавлен  и  оскорблен  в  своих лучших  чувствах и,
пожалуй, более всего тем, как чудовищно провел или заморочил меня однорукий,
по виду обаятельно-добродушный, благоречивый подполковник, к которому в этот
день меня,  естественно, уже не пригласили, а если бы по моему  требованию и
допустили, то  что бы я мог  ему  сказать?.. Что он запудрил мне мозги и при
его участии жизнь в очередной раз жестоко и несправедливо  поставила меня на
четыре  кости?..  Я  прошел  войну   и  был  не  фендриком,   не  желторотым
Ванькой-взводным -- осенью сорок пятого,  в  девятнадцатилетнем  возрасте я,
разумеется, уже знал, "сколько будет от Ростова и до Рождества Христова", --
вопрос, на который два года назад  я не смог ответить майору Тундутову, -- и
знал, что жизнь непредсказуема и беспощадна, особенно к неудачникам. Как  не
раз  напевал старик Арнаутов: "Сегодня  ты,  а завтра я!..  Пусть  неудачник
плачет..." Однако ни плакать, ни жаловаться я, как офицер в законе, или, как
тогда еще говорилось о лучших, прошедших войну боевых командирах, "офицер во
славу русского оружия",  не мог и не имел права, это было бы унизительно для
моего достоинства.  Осенью сорок пятого я  ощущал  себя тем, кем определил и
поименовал  меня в столь  памятный  субботний вечер  двадцать шестого  мая в
поселке Левендорф провинции Бранденбург,  километрах  в ста  северо-западнее
Берлина,  командир   второго   отдельного  штурмового   батальона,  стальной
военачальник  ("Не выскочил сразу  из  окопа, замешкался, оступился -- прими
меж глаз  девять  грамм  и  не  кашляй!"), легендарный  подполковник Алексей
Семенович Бочков, сказавший обо мне безапелляционно: "Штык!!! Русский боевой
штык,  выше которого ничего нет и быть не может!" И хотя приехал он тогда из
Карловки --  так именовали в то время Карлхорст --  заметно поддатый и выпил
за  столом еще литра полтора водки и  трофейного  шнапса  "Аквавит", отчего,
естественно...   (Я,  разумеется,  помнил,  как  в  минуты  отъезда  Алексея
Семеновича  повело на женщин,  буквально  зациклило на физиологии и как, уже
поместясь  на роскошное  заднее сиденье новенького  трофейного  темно-синего
"Мерседес-Бенца"  и  не  без  труда  ворочая языком,  он,  словно  мы  с ним
разговаривали   не  впервые,   а  были   давно  и  близко   знакомы,  совсем
по-товарищески  доверительно советовал: "Ты эту... Наталью...  через Житомир
на Пензу!.. Ра-аком!.. Чтобы не выпендривалась и не строила из себя целку!..
Бери  пониже  и ты... в  Париже!.. На-а-амек ясен?.." -- и как потом, должно
быть делясь жизненным  опытом, видимо,  на правах  старшего по возрасту и по
званию,  наставлял меня и  убежденно толковал совершенно непостижимое: "Была
бы  п...а  человечья,  а  морда  --  хоть  овечья!..  Рожу  портянкой  можно
прикрыть!..  На-а-амек ясен?.." Я помнил, как,  когда  возвратился  Володька
Новиков с темной четырехгранной бутылкой немецкого "Медведелова" и баночками
португальских  сардин  (подполковнику  --   для  утренней  опохмелки),  тот,
заподозрив Володьку  в угодничестве  и внезапно  ожесточась, в ультимативной
форме потребовал от нас  "обеспечить плавками  весь личный состав!" (об этом
он  озабоченно говорил  и за  столом),  чтобы,  когда  придется  купаться  в
Ла-Манше, мы "не позорили Россию своими мохнатыми жопами", и как затем отдал
мне, стоявшему перед  ним в  полутьме  у распахнутой дверцы машины по стойке
"смирно",  и обруганному им,  обиженно державшемуся за моей спиной  Володьке
категорическое,  нелепое и, по сути, абсурдное приказание, разумея годящуюся
нам в матери  госпитальную кастеляншу, добрую  толстенную  Матрену Павловну:
"Вдуть тете  Моте!..  По-офицерски!!!  Чтобы потом полгода  заглядывала,  не
остался ли там конец!.. Вдуть и доложить!.. Вы-пал-нять!!!")
     С каким неуемным волнением и откровенной преданностью я доложил тогда в
полутьме подполковнику, что лично у  меня плавки есть и я готов  хоть сейчас
-- могу купаться даже  в  Ла-Манше и  ничем Россию не позорить... И как же в
тот  момент мне хотелось  внести  ясность  и ради  истины  сообщить ему, что
вообще-то у меня...  не мохнатая...  Я,  безусловно, понимал, что  в  минуты
отъезда Алексей Семенович находился в состоянии алкогольной невменухи, и тем
не менее ничуть не сомневался, что в  сказанном обо мне его устами глаголила
истина. В те  годы я был настолько высокого мнения о себе как  об офицере  в
законе,  что  и  в мыслях  не  допускал  возможности  проявления  какой-либо
слабости, и мне, в очередной раз жизнью  или злым роком брошенному в кригере
на ржавые гвозди, оставалось лишь одно -- в молчании стойко выдерживать удар
судьбы и стараться на людях держать лицо или хотя бы физиономию.
     Позднее  я  не раз думал, почему  с такой легкостью согласился  и столь
поспешно   заявил,   а   вернее,   закричал:   "Так   точно!!!",   даже   не
поинтересовавшись, куда конкретно меня  собираются назначить и где находится
ГээСКа...   Почему?..   Прежде  всего  потому,  что  однорукий  подполковник
разговаривал со мною  по-хорошему, доброжелательно  или  даже дружелюбно.  В
отличие от других кадровиков в обеих половинах кригера он ни разу не повысил
голос, не говорил ничего обидного, оскорбительного, не кричал: "Вы что -- на
базаре?!."  или  "Вам объяснили, а вы  опять?!." -- не обзывал меня калекой,
"мымозой" или  "стюденткой"  и не унижал  предложением  выписать  со  склада
полпакета  ваты  и  другие   предметы  женского  туалета.  Более  того,   он
разговаривал со мной сугубо уважительно, дважды обращался по имени-отчеству,
как, судя по  рассказам, независимо от  званий было принято в старом русском
офицерстве, и я не  мог себе представить, что  столь доброжелательный боевой
подполковник, потерявший в боях за Отечество правую руку, воспользуется моей
недостаточной осведомленностью и кинет мне такую немыслимую подлянку.
     ГээСКа,   что  я  расшифровал  как   "гвардейский  стрелковый  корпус",
подразумевая конкретный,  дислоцированный  тогда неподалеку от Владивостока,
(казался  вовсе  не гвардейским,  как  я  предположил,  а  "горно-стрелковым
корпусом", что сокращенно тоже обозначалось ГээСКа, так что тут меня вроде и
не вводили в  заблуждение, я  сам чудовищно обманулся.  Единственное  такого
рода на Дальнем Востоке соединение, прибывшее месяца за два до того из Южной
Германии, как  раз в это время, в октябре сорок пятого, в связи с окончанием
навигации тринадцатью  крупнотоннажными пароходами --  по четыре  на  каждую
горно-стрелковую бригаду -- поспешно  перебрасывалось на Чукотку, куда и мне
командировочным предписанием предлагалось немедленно убыть.
     Насчет гвардейского  корпуса я просчитался  сам,  однако  подполковник,
вопреки кодексу чести русского  офицерства,  намеренно  обманывал меня. Свое
согласие быть назначенным в злосчастный ГээСКа я высказал после того, как он
заявил, что уже  весной  я могу написать  рапорт  и "с чувством выполненного
долга"  поехать  в академию, хотя, согласно  недавнего сентябрьского приказа
Наркома  Обороны  номер шестьдесят  один,  офицеру  надлежало  прослужить  в
отдаленной местности,  в данном случае на  Чукотке, и, таким образом, только
там выполнять свой долг,  не менее  трех  лет,  и  до  истечения этого срока
сколько  бы рапортов  ни  писалось,  ни в какую академию я убыть  не мог,  и
подполковник, безусловно, это знал.
     Этот  подполковник,  к  кому  я   ощутил  такую  симпатию,  уважение  и
признательность,  как позднее  выяснилось,  обманывал  меня, стыдно сказать,
даже в деталях, по  мелочевке.  Так, горно-стрелковая бригада, куда я попал,
получив  назначение на Чукотку, оказалась Краснознаменной, ордена Александра
Невского, и корпус,  в состав которого она входила, тоже имел на знамени два
боевых ордена, а  он, чтобы приукрасить, не раз говорил  мне о прославленном
"трижды орденоносном" соединении, прибавляя тем самым еще одну награду.
     Собственно,  как оказалось, назначение  в гвардейский стрелковый корпус
вблизи  Владивостока  я сам  себе  придумал  или  вообразил,  точнее,  после
вежливых обманных слов подполковника проникся  иллюзорной  надеждой и ничуть
не  сомневался,  хотя  покойный  дед,  с  четырех  или пятилетнего  возраста
воспитывая  во мне недоверие к  людям, в отсутствие бабушки как мужик мужику
настойчиво внушал: "Надейся на печь и на мерина! Печь не уведут, а мерина не
у.бут!"  -- в  истинности и справедливости этих предупреждений мне  довелось
убеждаться впоследствии многократно.
     Спустя десятилетия,  в сотый,  быть  может, раз вспоминая  и осмысливая
происходившее в кригере при получении мною назначения,  я вдруг осознал, что
ведь  и сам  вел себя  не лучшим  образом:  вопреки  кодексу  чести русского
офицерства  обманывал  старших по  должности  и по званию,  в частности, при
заполнении  анкеты  скрыл  отравление метиловым  спиртом  у  себя в  роте  и
последовавшее затем отстранение от занимаемой  должности,  а  также прибавил
себе  два  класса  средней  школы.  Вообще-то  получалось,  что  с одноруким
подполковником мы как бы поквитались: он присочинил орден,  а  я  -- среднее
образование, необходимое для  поступления в  академию.  Только он  соврал  в
разговоре,  не  оставив  следов,  да   и  свидетелей  бы  не  нашлось,  а  я
собственноручно нарисовал  в  анкете цифру "10", что  было  уже  несомненным
подлогом в  официальном документе. Однако осознание  собственной нечестности
пришло ко мне уже в зрелом сорокалетнем возрасте и за давностью случившегося
ни раскаяния, ни угрызений совести я не ощутил.
     Какое-то время  в неодолимом  смятении я  неприкаянно ходил  под мелким
дождем по  темным мокрым улицам  в окрестностях вокзала. Состояние душевного
расстройства    и   подавленности    перемежалось    короткими    приступами
самобичевания, и в  такие  минуты,  шагая  по лужам, я обзывал  себя всякими
нехорошими  словами,  из  них   самыми   мягкими  были   крайне   для   меня
оскорбительные: соплегон... соплегонишка... Я винил себя  за недоумство,  за
неопытность,  за  неумение  или  неспособность  достичь  поставленной  цели.
Удивительно, но в  тот  ненастный вечер и спустя  несколько  часов я  еще не
осознавал, что вселенная не перевернулась и ничего страшного не произошло, а
просто  жизнь, подобно  корыстной  женщине,  всего-навсего  в  очередной раз
вчинила  мне --  как выплюнула! --  свой основной незыблемый  принцип: "Твой
коньяк -- мои лимоны!.."
     О возвращении в батальон офицерского резерва на Артиллерийскую  сопку я
не мог и помыслить. После вчерашнего  шумного  праздничного забутыливания  с
генеральской без  преувеличения  закуской --  что  я  мог сказать и  как  бы
объяснил соседям по палатке произошедшее?.. В лучшем случае они посчитали бы
меня обалдуем или, как тогда еще говорилось, жертвой аборта.
     Ночь  я  провел  на  станции, в  зале  ожидания  офицерского состава на
широченном  облупленном  подоконнике  бок  о  бок  с   коренастым  рыжеватым
капитаном, летчиком, одетым в новенькую защитно-зеленоватую шинельку тонкого
английского  сукна. Он уже спал или  дремал  и, когда я присел  рядом с ним,
приоткрыв один глаз,  посмотрел на меня и хмуро  проговорил: "Пихота..." Мне
отчетливо послышалось "и" вместо "е",  а так как "пихать" и "пихаться" у нас
в деревне, как и  во многих местностях России, были глаголами  определенного
матерного значения,  я,  испытывая немалую обиду,  довольно остро ощутил его
недоброжелательность   или   пренебрежение  и   приготовился   к  дальнейшим
проявлениям его  неприязни  и к  себе  лично,  и  к  роду  войск, который  я
представлял,  однако ни словом, ни полувзглядом он  меня больше не удостоил.
Как  и многие в те первые послевоенные месяцы, он еще не мог во сне выйти из
боя, война для него по ночам продолжалась -- он то и дело невыносимо скрипел
зубами,  стонал, дважды кому-то кричал: "Уткин, прикрывай!" --  а под утро в
отчаянии заорал: "Уходи, Уткин, уходи!!!" -- и, с силой выкинув  перед собой
руки, чуть не сбросил меня с подоконника, а затем снова захрапел.
     Пребывая в тяжелейшем  душевном расстройстве, я почти не спал и мучался
всю ночь, однако нравственный или духовный стержень офицера в законе был  во
мне  крепок  и непоколебим, и  к утру я полностью  осознал, что все делалось
правильно:    для    усиления   обороноспособности   происходила    массовая
передислокация  войск  в  северные  отдаленные  районы,  и  личные  интересы
следовало  подчинять интересам государства. Будучи офицером,  я, безусловно,
являлся  государственной собственностью  или, как  еще говорилось  в  старой
русской  армии, казенным  человеком и, если честью офицера в  России испокон
века  являлась  готовность  в  любую минуту  отдать жизнь за  Отечество,  то
главным моим  жизненным предназначением  в мирное время было беспрекословное
выполнение воинского долга и приказов командования. Именно с этим убеждением
туманным  вечером  одиннадцатого  октября  сорок  пятого  года в  грязном  и
холодном   грузовом  трюме  десятитысячника   "Балхаш",  --  полученного  по
ленд-лизу транспорта типа "либерти", -- на третьем,  верхнем  ярусе жестких,
без  какой-либо подстилки  деревянных  нар, с  головой завернувшись  в  свою
старенькую незабвенную  шельму, ближе  и роднее которой на  всем  необъятном
пространстве от берегов Тихого океана и до самого Подмосковья у  меня ничего
и никого  не было, и ощущая себя  в этом  огромном, недобром  и непостижимом
мире обманутым, безмерно одиноким и  не нужным никому, кроме находившейся на
моем иждивении бабушки и Отечества, я убыл  из владивостокской бухты Золотой
Рог  для прохождения дальнейшей службы на крайний северо-восток Чукотки да и
всей России,  в район селения Уэлен,  откуда,  если  верить справочнику,  до
ближайшей железнодорожной станции  было шесть тысяч четыреста  двадцать пять
километров, а до Америки или, точнее, до Аляски -- менее ста...




     ©  2001  Журнальный  зал  в РЖ,  "Русский  журнал" |  Адрес  для писем:
zhz@russ.ru
По  всем  вопросам обращаться к  Татьяне Тихоновой  и  Сергею  Костырко  | О
проекте



   Богомолов Владимир Осипович
   Военные рассказы

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владимир Осипович Богомолов
     Богомолов В.О. Момент  истины. Роман, повести, рассказы.  - М.: Правда,
1985. -  560 с. Тираж  2 000  000 экз  // Текст  печатается  по изданию:  В.
Богомолов. - М.: Молодая гвардия, 1976.
     Издание: Богомолов В.О. Момент истины. - М.: Правда, 1985.
     Проект "Военная литература": militera.lib.ru
     Книга на сайте: militera.lib.ru/prose/russian/bogomolov4/index.html
     OCR, правка, оформление: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
---------------------------------------------------------------


     С о д е р ж а н и е
     Первая любовь
     Кладбище под Белостоком
     Сердца моего боль

Первая любовь
     Мы  лежали,  крепко  прижавшись друг  к  другу, и земля не казалась нам
жесткой, холодной и сырой, какой была на самом деле.
     Мы встречались уже полгода - с тех пор, как она прибыла в наш полк. Мне
было девятнадцать, а ей - восемнадцать лет.
     Мы встречались  тайком: командир роты и  санитарка.  И никто  не знал о
нашей любви и о том, что нас уже трое...
     - Я  чувствую,  это мальчик! - шепотом  в  десятый раз уверяла  она. Ей
страшно хотелось мне угодить: - И весь в тебя!
     - В крайнем случае согласен и на девочку. И пусть будет похожа на тебя!
- думая совсем о другом, прошептал я.
     Метрах  в пятистах впереди, в блиндажах и прямо в окопах, спали бойцы и
сержанты  моей роты.  Еще дальше, за  линией  боевого охранения,  освещаемой
редкими вспышками немецких ракет, затаилась скрытая темнотой высота 162.
     На  рассвете  моей роте  предстояло  совершить то, что неделю  назад не
смогла сделать  рота штрафников - захватить высоту. Об этом в батальоне пока
знало только пятеро  офицеров,  те, кого  вечером вызвал в  штабную землянку
майор, командир полка. Ознакомив нас с приказом, он повторил мне:
     - ...Значит,  помни:  сыграют  "катюши", зеленые ракеты, и ты
пойдешь... Соседи тоже поднимутся, но высоту будешь брать ты!
     ...Мы лежали, тесно  прижавшись друг к другу, и, целуя  ее, я не мог не
думать о предстоящем  бое.  Но еще  более меня  волновала  ее  судьба,  и  я
мучительно соображал: что же делать?
     - ...Я должна  теперь  спать  за  двоих, - меж тем шептала она  окающим
певучим говорком. - Знаешь, по ночам мне часто кажется, что наступит утро, и
все это кончится.  И окопы, и  кровь,  и смерть...  Третий год уже - ведь не
может же она продолжаться вечно?.. Представляешь: утро,  всходит солнышко, а
войны нет, совсем нет...
     - Я  пойду  сейчас  к майору! - Высвободив  руку  из-под ее  головы,  я
решительно поднялся: -  Я ему все  расскажу, все! Пусть тебя отправят домой.
Сегодня же!
     - Да  ты что? - привстав, она поймала меня за рукав и с силой притянула
к себе. - Ложись!.. Ну какой же ты дурень!.. Да майор с тебя шкуру спустит!
     И, подражая  низкому,  грубоватому  голосу  командира  полка,  натужным
шепотом медленно забасила:
     - Сожительство  с  подчиненными  не  повышает боеспособность  части,  а
командиры  теряют авторитет. Узнаю - выгоню любого! С такой характеристикой,
что и  на  порядочную гауптвахту  не примут... Выиграйте войну и любите кого
хотите и сколько хотите. А сейчас - запрещаю!..
     Голос у нее сорвался, а она, довольная,  откинулась навзничь и смеялась
беззвучно, - чтобы нас не услышали.
     Да, я знал,  что мне не поздоровится. Майор был человеком самых строгих
правил, убежденным, что на войне женщинам не место, а любви - тем более.
     - А я все равно к нему пойду!
     -  Тихо! - Она прижалась  лицом к  моей  щеке  и после небольшой паузы,
вздохнув,  зашептала: - Я все  сделаю сама! Я  у