Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
актичней и добродушнее; но звезды...
А может, они вовсе и не насмешничали?.. Может, наоборот, подбадривали
меня, мол: «Не робей!.. Смелостью берут города... Иди!..
Дерзай!»?.. Может быть - не знаю... Однако лицо Зоей сказало мне
больше, чем любые надежды, подбадривания и самовнушение; оно было нагляднее
и несравненно убедительнее всех остальных доводов.
Мне еще долго не спалось. Семенов с автоматом наизготове, как и
положено часовому, мерно расхаживал взад и вперед по саду. В глубине души у
меня даже ворохнулось сожаление, что я так резко с ним обошелся. Возможно,
следовало бы теперь сказать ему что-нибудь хорошее, одобрительное, но
заговорить я не мог. К тому же мне было стыдно перед ним, как перед
очевидцем моих энергичных приготовлений и моего незамедлительного
возвращения.
Я лежал, чувствуя себя глубоко несчастным и обездоленным, а по ту
сторону хаты танцевали под задорные звуки гармони, то и дело слышался смех,
веселые восклицания, и, как мне казалось, я даже различал среди других
звонкий и радостный голос Зоей.
Ей и без меня было хорошо!.. До боли, до муки ужасало сознание, что она
даже не думает, не вспоминает обо мне, что через несколько недель мы
двинемся дальше, а она останется со своей жизнью, созданная, несомненно, для
кого-то другого; я же - буду ли убит или уцелею - в любом случае навсегда
исчезну из ее памяти, как и десятки других посторонних, безразличных ей
людей...
Я думал о несправедливости, о жестокости судьбы, и чем дальше, тем
более обида и жалость к самому себе охватывали меня...
* * *
Я проснулся после полуночи от громкого разговора. В свете луны около
машины стояли Витька и Семенов, причем Витька, к моему удивлению, был пьян.
- Товарищ старший лейтенант, я одеяло из хаты принесу, - неуверенно
говорил Семенов, поддерживая его под руку. - И подушку...
- Отставить!.. Телячьи нежности, а также... Ты, Семенов, совсем
разболтался... Азбучных истин не понимаете! - рассерженно бормотал Витька, с
помощью ординарца забираясь в кузов. - Безделье разлагает армию... И никаких
пьянок, и никаких женщин!..
* * *
А на другой день, когда начало смеркаться, мы покидали Новы Двур.
Вечером перед самым ужином был получен совершенно неожиданный приказ: к
утру быть восточнее Бреста, в районе станции Кобрин, где уже, оказывается,
выгружалось маршевое пополнение и техника для нашей бригады.
Почти одновременно с приказом к нам на штабном бронетранспортере заехал
комбриг.
- Дней пять на ознакомление, на выработку слаженности и взаимодействия
и - в бой! - приподнятым молодцеватым голосом объявил он. - Нас ждут на
Висле! - обнимая за плечи меня и Витьку рукой и протезом, сообщил он с
гордостью и так значительно, будто без нашего небольшого соединения ни
форсировать Вислу, ни вообще продолжать войну было невозможно. -
Хорошенького, ребята, понемножку. Отдохнули - надо и честь знать...
Все было правильно. Наступление продолжалось, фронту требовались
подкрепления, где-то там, наверху, очевидно, в Ставке, перерешили, и потому
полтора-два месяца предполагаемого отдыха обернулись для нас всего лишь
тремя днями. Все было правильно, но получилось как-то очень уж неожиданно, я
даже письма матери не успел написать. Да и какой по существу это был отдых -
я трудился, почти не разгибаясь, с рассвета и дотемна.
Мы собрались за какие-нибудь полчаса.
Витька, развернув на коленях карту, сидел в головном «додже»
рядом с водителем, угрюмый и молчаливый. Весь день он ходил сумрачный и
мычал самые воинственные мелодии, а более всего: «В атаку стальными
рядами мы поступью твердой идем...» Поутру он несколько часов занимался
с бойцами строевой подготовкой, был до придирчивости требователен и грозен.
От Карева в обед я узнал, что прошлым вечером, когда после танцев
Витька попытался «по-настоящему» обнять Зосю, она взвилась как
ужаленная и в одно мгновение разбила о его голову гитару - прекрасную
концертную гитару собственноручной работы знаменитого венского мастера
Аеопольда Шенка.
- Так врезала, - не без восхищения сказал мне Карев, - вдребезгу!
Со стыда или от огорчения, обескураженный и, наверно, уязвленный Витька
в полночь напился.
Понятно, для меня это было неожиданностью, впрочем, услышав, что она
его ударила, я и не особенно удивился. В этой девчонке был норов и какая-то
диковатая горделивость и независимость - я почувствовал это в первый же
день.
Крестьяне нас провожали. К нашей машине подошли пани Юлия, Стефан и еще
кто-то. И другие машины окружили провожающие и просто любопытные. Но Зоей
нигде не было видно.
Пани Юлия принесла большой букет цветов и крынку сметаны. Витька, взяв
букет и что-то пробормотав, тут же сунул его за спину в кузов и снова
углубился в карту; принимая цветы, он даже не улыбнулся. Стефан притащил две
тяжелые корзины и с ядреной солдатской прибауткой вывалил на сено в кузове
яблоки и отборные зеленые огурчики. Он было заговорил, обращаясь к Витьке,
но, не получив ответа, сразу умолк и, вынув аккуратно сложенную газету,
оторвал ровный прямоугольничек и занялся самокруткой.
Последние запоздалые бойцы торопливо подбегали и влезали на машины.
Распоряжаясь погрузкой, я инструктировал командиров и водителей, проверял
размещение людей с оружием вдоль бортов и, беспокоясь, как бы чего не
упустить, отдавал и повторял все необходимые приказания по боевому
обеспечению марша.
Нам предстояло до рассвета, за какие-нибудь семь часов, с затемненными
фарами и ориентируясь в основном по звездам, проделать почти двести
километров, большей частью плохими рокадными проселками, в лесах, где, как
предупреждал штаб бригады, полно было немцев, разрозненными группами
прорывающихся на Запад, и где на каждом шагу мы могли подвергнуться обстрелу
и нападению из темноты. Однако для маскировки передислокации бригаде
предписывалось двигаться обязательно ночью, побатальонно - тремя
автоколоннами - и по разным дорогам.
Витька с угрюмо-сосредоточенным видом рассматривал карту, а пани Юлия,
стоя рядом и часто вздыхая, глядела на него растроганная, добрыми
благодарными глазами, глядела с такой любовью, сожалением и печалью, словно
навсегда расставалась с близким и очень дорогим ей человеком.
Целиком полагаясь на меня, Витька ни во что не вмешивался и во время
погрузки не проронил ни слова. Меж тем наступала минута, назначенная
приказом для выезда, и следовало подать команду, а я медлил: мне страшно
хотелось еще раз, хоть на мгновение, увидеть Зосю. Но она часа полтора назад
куда-то убежала со своей корзинкой и, надо полагать, до сих пор не
вернулась.
Чтобы помешкать и немного задержаться, я с озабоченным видом начал
проверять пулемет, установленный на треноге в «додже», и занимался
им несколько минут, однако Зося не появлялась. Тогда, презирая и проклиная
себя в душе за слабоволие и неспособность преодолеть свои чувства, я опять
обошел маленькую - восемь машин - колонну, снова инструктируя командиров и
водителей; затем, возвратясь к «доджу», глянул незаметно на часы:
тянуть долее было невозможно.
Стоя на обочине, я в последний раз с горечью и грустью посмотрел на
хату пани Юлии и, решившись, громко скомандовал:
- Приготовиться к движению!
Затем, легко прыгнув в невысокий кузов, выпрямился, слушая передаваемую
в хвост колонны команду, и в ту же секунду увидел Зосю.
Что-то крича, она со всех ног мчалась от хаты к нашей машине. Я мельком
подумал, что ей, наверно, неловко перед Витькой за вчерашнее и, чтобы
загладить свою излишнюю резкость, она решила попрощаться с ним и пожелать
ему перед отъездом «сто лят» жизни, как того желали нам пани Юлия,
Стефан и другие провожающие.
Задыхаясь от быстрого бега, она достигла нашей машины, но не бросилась,
как я ожидал, к Витьке, а, наклоня голову, сунула мне через борт какой-то
старый конверт и, показывая три пальца, что-то быстро проговорила.
- Три дня неможно смотреть! - хитровато улыбаясь, перевел Стефан.
Я покраснел и, плохо соображая, в растерянности машинально поблагодарил
и присел на скамейку у борта. А Витька, кажется, даже не обернулся.
Мотор заработал сильнее, но машина не успела тронуться, как неожиданно
Зося с напряженным испуганным лицом - в глазах у нее стояли слезы! - вдруг
обхватила меня руками за голову и с силой поцеловала в губы...
Я пришел в себя, когда мы уже выехали за околицу... До того дня меня
еще не целовала ни одна женщина, разумеется, кроме матери и бабушки.
Первой моей мыслью, первым стремлением было - вернуться! Хоть на
минуту!.. Но где там... Как?..
Мы быстро ехали в наступающих сумерках, не включая до времени узких
щелочек-фар, а полумрак все плотнел, сгущался, очертания дороги, отдельных
кустов и деревьев расплывались и пропадали. Высокий чащобный лес темной
безмолвной громадой тянулся по обеим сторонам, кое-где вплотную подбегая к
дороге.
Настороженно глядя вперед и по бокам, я сидел на ящике у пулемета,
машинально держа ладони на шероховатых ручках затыльника, готовый каждое
мгновение привычным, почти одновременным движением двух больших пальцев,
левым - поднять предохранитель, а правым - нажать спуск и обрушиться
кинжальным смертоносным огнем на любого возможного противника.
Я запретил на марше курить, шуметь и громко разговаривать, к тому же
внезапная перемена подействовала несколько ошеломляюще, и на машинах сзади
не слышалось ни голоса, ни лишнего звука.
В вечерней лесной тишине ровно, нешумно гудели моторы, шуршали шины, и
только в нашем «додже» молоденький радист с перебинтованной
головою - он так и не пожелал уйти в медсанбат, - пытаясь установить связь
со штабом бригады, как и четверо суток тому назад, упорно повторял:
«Смоленск»! «Смоленск»! Я - «Пенза»! Я -
«Пенза»! Почему не отвечаете?! Прием...»
Мы двигались навстречу неизвестности, навстречу новым, для многих
последним боям, в которых мне опять предстояло командовать, по крайней мере,
сотней взрослых бывалых людей, предстояло уничтожать врага и на каждом шагу
«являть пример мужества и личного героизма», а я - тряпка,
слюнтяй, сюсюк! - даже не сумел, не решился... я оказался неспособным хотя
бы намекнуть девушке о своих чувствах... Боже, как я себя ругал!
Витька, прямой и суровый, недвижно сидел рядом с водителем и смотрел
перед собой в полутьму, где метрах в двухстах впереди ходко шел приданный
нам комбригом в качестве головной походной заставы или же прикрытия его
личный бронетранспортер. Витька смотрел в полутьму и, не переставая, мычал:
«В атаку стальными рядами мы поступью твердой идем...» Немного
погодя, очевидно вспомнив, рывком обернулся и, задев локтем штырь антенны,
схватил букет, поднесенный ему пани Юлией.
- Как на похороны! - в сердцах закричал он, сильным движением
забрасывая цветы за кювет. - Телячьи нежности, а также... гнилой
сентиментализм!..
И снова в настороженной тишине ровно шумели моторы, и радист упрямой
скороговоркой вызывал штаб бригады.
- Что там в конверте? - шепотом приставал ко мне Карев. - Давайте
посмотрим...
- То есть как это посмотрим? - заметил я строго и не без возмущения. -
Ведь сказано: три дня!..
Однако я не удержался. В тот же вечер, на первом же привале, отойдя
потихоньку в сторону, я накрылся в темноте плащ-палаткой и при свете
фонарика распечатал заклеенный хлебным мякишем конверт. В нем оказалась
завернутая в бумагу фотография Зоей - наверно, еще довоенный снимок красивой
девочки-подростка с ямочками на щеках, короткими косицами вразлет и
ласковым, наивно-доверчивым выражением детского лица.
А на обороте крупными корявыми буквами, размашисто, видимо, второпях
было написано: «Ja cie kocham, a ty spisz!{6}..»
Города действительно берут смелостью. Витька - Герой Советского Союза
Виктор Степанович Байков - первым из нашей армии ворвался на улицы Берлина и
навсегда остался там под каменным надгробием в Трептов-парке... А вот чем
покоряют женщин, я и сейчас - став вдвое старше - затрудняюсь сказать;
думается, это сложнее, индивидуальнее.
Был я тогда совсем еще мальчишка, мечтательный и во многом несмышленый
- это было так давно!.. - но и по сей день я не могу без волнения вспомнить
польскую деревушку Новы Двур, Зосю и первый, самый первый поцелуй.
Вижу ее как сейчас: невысокая, ладная и необычайно пленительная,
раскачивая в руке корзинку, легко и ловко ступая маленькими загорелыми
ногами - как бы пританцовывая, - она идет через сад, напевая что-то
веселое... оскорбленная, пунцово-красная, разъяренная сидит за столом,
высоко вскинув голову и вызывающе выпятив грудь с католическим серебряным
крестиком на цветастой блузке... Представляю ее себе необыкновенно живо, до
мелочей, до веснушек и точечной родинки на мочке крохотного уха...
Представляю ее себе то по-детски смешливой и радостной, то строгой и до
надменности гордой, то исполненной удивительной нежности, кокетства и
пробуждающейся женственности... Вижу ее и в минуту расставания -
напряженное, испуганное лицо, дрожащие, как у ребенка, брови и слезы в
уголках глаз...
Сколько раз за эти годы я вспоминал ее, и всегда она заслоняла
других... Теперь она, наверно, уже не та, должно быть, совсем не такая,
какой осталась в моей памяти, но представить ее себе иной, повзрослевшей, я
не могу, да и не желаю. И по сей день меня не покидает ощущение, что я и в
самом деле что-то тогда проспал, что в моей жизни и впрямь - по какой-то
случайности - не состоялось что-то очень важное, большое и неповторимое...
1963 г.
Примечания
{1}Противохимическая защита.
{2}Противотанковая оборона.
{3}Спасибо! Не хочу!., (польск.)
{4}Мы молоды, мы молоды,
Нам бимбер не повредит.
Так пьем же его стаканами,
Кто с нами, кто с нами!., (польск.).
{5}Ничего нет (польск.).
{6}Я тебя люблю, а ты спишь! (польск.)