ая,  и  представляю,  что вот  она сделает это  и  вообще
перестанет  болтать и смеяться, ее как переедет трамваем, и я вдруг понимаю,
что и я не могу, не хочу, чтобы это было.
     - Оля, - говорю я страшным шепотом, - не надо ничего делать, выходи  за
меня замуж!
     И  после  этих  вырвавшихся неизвестно  откуда слов  с  нами происходят
невероятные   вещи   -  начинается  период  фантастических   превращений.  Я
превращаюсь сначала во вцепившегося в Олю мертвой  хваткой бульдога, потом -
во  вдохновенного  вруна,   наговорившего  обомлевшим  родителям   о   своем
предполагаемом ребенке, затем во вполне приличную няньку. Оля из беззаботной
хохотушки  превращается  сначала  в нервное, издерганное существо,  рыдающее
вечерами  после того, как моя  мама напичкивает ее икрой и орехами: "Если бы
она  только  знала!" Потом  она делается бессонной,  тревожащейся  за каждый
всхлип Сонечки  мамой, кидается все делать сама,  и у  нее  приходится силой
отнимать половую  тряпку. После всех этих превращений, когда,  наконец,  все
становится  на свои места, и мы  с  Олей  вечером лежим рядом  и,  улыбаясь,
вспоминаем  все, что  было,  и  загадываем о том, что  будет, тогда-то Оля и
начинает со мной первые разговоры о Жене.
     Мы учились  тогда  на  втором  курсе,  и многое уже переменилось. Мы  с
родителями получили  квартиру - наши  комнаты  стали  всем тесны. Женя  тоже
уехал из старой  коммуналки - он переселился в общежитие. С первого курса он
занялся  общественной работой, стал активистом факультетского бюро, метил  в
институтское.  Наш  домашний  Женька,  стал  очень  независимым и  серьезным
мужчиной. Молчаливый и сосредоточенный,  он  появлялся на  собрании  группы,
выходил  к  доске  и   говорил:  "Так  вот,  ребята,  по  поводу  телефонных
звонков..."  Он начинал официально скучным тоном, и  всем сразу  становилось
ясно, что получена инструкция из деканата провести работу, чтобы студенты не
пропускали  лекций,  ссылаясь  на   заказанные  междугородные  переговоры  с
родительским домом, и что инструкция есть инструкция, долг  Жени поговорить,
а их - послушать, а  дальше все опять  пойдет по-старому. И то, что  говорил
Женя,  никак  не  ассоциировалось  именно  с  ним,  он  оставался  для  всех
нормальным парнем, но за ту официальную строгость, которой он пользовался во
время  выступлений, и которую  моментально  оставлял, спускаясь  с  трибуны,
некоторые уважали его, считая, что Лазарев понимает, что к чему, а другие, в
том числе и моя Оля, его не любили.
     - Он проныра,  ты  что не видишь?  - горячилась  Оля,  приподнявшись на
локте  и сверкая  в темноте глазищами. -  Ему плевать  на  всю  общественную
работу - была бы личная польза!
     -  Наверное, так, - соглашался я, - но  мы с тобой не жили так, как он,
нам можно не делать то, что  не хочется,  а было бы, как у него, неизвестно,
куда бы мы бросились,  чтобы оторваться  -  вот получил  же  он  через  бюро
общежитие.
     - И ты вот тоже, и тебя он использует, - упрямо гнула Оля, - теперь как
экзамены, так тут как тут, а вспомни-ка экономику в прошлом семестре!
     В прошлом семестре, когда  Сонечка была совсем маленькая,  мы ходили на
лекции  по  очереди, а по экономике  у нас  совсем не было  конспекта,  и  я
попросил Женю принести перед экзаменом свой  и почитать его вместе с нами. В
этот день  Соня  особенно капризничала, и  в  доме, когда пришел  Женя,  был
полный  бедлам: безуспешное укачивание, теплые пеленки, укропная вода, и тут
еще Женя открыл сумку и хлопнул себя по лбу - забыл конспект в общежитии. Он
не  ушел - вызвался помочь, но Оля  его зло  шуганула, а потом вдруг  быстро
влезла к нему в сумку, порылась, вытащила тетрадку и издала  победное "Вот!"
Женя сказал, что  от этих экзаменов  скоро  совсем свихнется,  и мы  кое-как
занимались, а когда он ушел, Оля  спросила:  "Ты что,  ничего  не понял?" "А
что?"   -  удивился  я.  "Нарочно  же  припрятал,  увидел,  как  у  нас  тут
позанимаешься - не то, что одному в читалке!" И я обозвал ее фантазеркой, но
она  упорно  вспоминала это при каждом  удобном случае типа: "Женя  обещал и
забыл", и грозилась мне неведомыми бедами от Жени: "Вот  ты еще увидишь, вот
посмотришь!"
     Я не хотел ничего  видеть и  никуда смотреть. Он, действительно, иногда
подводил  меня хотя бы и на кафедре,  куда тоже устроился на пятом курсе. Во
время авралов, когда надо было в конце квартала  писать отчет или доканывать
прибор,  вдруг приезжала какая-нибудь делегация  или устраивался праздничный
вечер, и  все  это  не могло обойтись  без  Жени, и  я сидел  вечерами один,
дергаясь, что там дома, если болела Сонечка, но я всегда помнил, что работой
в бюро  держится  его  дефицитное и для иногородних  общежитие, а в случае с
конспектом,  даже  если  Оля  и  была  права,  я  знал -  кому-кому,  а  ему
действительно  жизненно  нужна была  стипендия, он,  действительно,  не  мог
заваливать, как могли, на худой конец, мы  - нам, семейным, ее все  равно бы
потом дали, да и не оставили бы нас родители.
     И потом, теперь этого уже нет,  а  тогда  мне было не  то что не важно,
какой Женя человек, но я просто подходил к нему совсем с иной  меркой, чем к
другим людям.  Несмотря на все  то, что я о нем тогда уже  знал, он был  мой
человек,  как Оля с Соней, как родители. Он  был не  просто высокий парень с
серебристыми  волосами  и  твердым  подбородком,   за  его  спиной  прятался
испуганный  до  полусмерти мальчишка, и  было распиравшее  мне грудь чувство
жалости  и  бессильной злобы. За  его  спиной был черный зимний вечер,  свет
фонаря, косо летящие хлопья снега, два мальчика - он и я, присевшие  рядом в
сугроб,  горящие  щеки,  сбитые  шапки,  растерзанные  шарфы,  пресный  вкус
зачерпнутого пригоршней снега, удивленные глаза  одного,  таинственный шепот
другого. Что он говорил мне тогда, теперь я уже не помню, да и не это важно.
С Женей был связан целый мир, невозвратный и прекрасный, и никакие мелочи не
могли затушевать его, заслонить, испортить.
     Да и  вообще, от всех этих  рассуждений, кто  что да почему сказал  или
сделал, кто  какой человек, кто как к кому  относится, от всего  этого я был
далек, я был равнодушен к таким вещам, как и к художественной литературе. Во
всем  этом  очень  любила  разбираться  Оля,  а  у меня  всегда была  только
радиотехника,  и пока  я  думал  о  случайных  процессах,  мир  казался  мне
гармоничным и стройным, и ничего в нем не могло быть непоправимо плохого.
     И когда  на распределении  Женя перешел мне дорогу с  аспирантурой,  я,
конечно, расстроился, но больше оттого,  что расстроится Оля; оттого, что не
будет относительной  свободы со  временем, а Оля  ждала второго  малыша.  Я,
действительно, хотел, как и говорил Жене накануне распределения, посмотреть,
как  работают в больших институтах и как делают  настоящие вещи - на кафедре
все  было  все-таки  уже  такое  знакомое  и  как  будто  кукольное.  Но  от
аспирантуры  сам я, конечно бы,  не отказался, мне интересно было  закончить
тему. Но перед распределением ко мне подошел мой руководитель доцент Смирнов
и,  заикаясь, как  всегда  при  волнении,  сказал: "П-пивоваровский  обалдуй
п-попал в милицию за хулиганство, а твой п-прохвост его покрыл на бюро. Если
оставят его, я  уволюсь". Пивоваров был наш профессор,  обалдуй -  его  сын,
обучающийся  на  первом курсе, а прохвост -  Женя, - Смирнов его не любил. И
все  случилось  так,  как  говорил  Смирнов, только  он  не  уволился.  "Все
рассчитал, примазался на пятом курсе!" - кричала Оля. - Да после этого, да я
бы!"  Больше всего ее  выводило из себя, что на распределении ко мне подошел
Пивоваров, и, сочувственно хлопая по  плечу, сказал, что, конечно, понимает,
что  я в  равной степени с  Лазаревым занимался этой темой,  но оставить они
могут  одного,  а  Лазарев  -  общественник. "В  равной  степени!  - стучала
кулачком Оля. - Это ж в лицо надо было плюнуть!"
     Но еще возмутительнее с ее точки зрения было то, что Женя стоял рядом и
не возражал, не отмахивался, а только вежливо улыбался.  Она не слышала еще,
как он сказал мне с улыбкой, когда отошел Пивоваров: "Тебе ведь до лампы вся
эта  аспирантура,  да, Петька?  Сам  же  говорил!" И  все  же,  когда  после
распределения мы с ребятами пошли в шашлычную, и там он страстно кричал  мне
в ухо: "Петька, мне  аспирантура позарез,  женюсь на Тане Беликовой, она  на
первом  курсе  еще,  папашу  с  мамашей  не  уломать,  а  буду   аспирант  -
расколются!",  тогда  я  все  понял.  Я  знал  проректора  Беликова,  с  его
дифирамбами ученым, которые  он расточал  по любому поводу на  лекциях, и  я
обрадовался, я  понял,  что  Жене, на самом деле, стыдно  и неудобно  передо
мной,  но  я  также  помнил,  как  и  сам  тогда  вцепился  в  Олю,  готовый
использовать все; я налил нам обоим еще вина, и поздравил его, и сказал, что
мне, действительно, плевать на аспирантуру, я даже  рад, что  так вышло, что
отказаться самому у меня  бы  не хватило духу. И все  было прекрасно, только
стучал кулачок  Оли,  и  дробь  ее кулачка  подвела черту под периодом нашей
жизни,  когда моя душа была  еще открыта  Жене, после этого все у  нас пошло
вкривь и вкось.
     Действительно, распределившись в НИИ, я, в общем,  был доволен - обидно
было не  видеть  ничего,  кроме кафедры,  и все же  сердце щемило, я отдавал
тему, которой занимался уже три года,  в чужие, пусть в Женины, но все же  в
другие  руки. Утешением  было то, что, общаясь с  Женей,  я все-таки буду  в
курсе, и  что у Жени хорошая хватка -  чувствуя, что это  действительно  ему
надо, он будет как следует  работать. Сейчас я  понимаю,  я уговаривал себя,
потому  что  беспокоился,  сомневался,  вспоминая,  как,  запустив  в  схеме
пустяковый  усилитель, Женя радовался: "Ай да я! Сидишь ты тут, Петька,  три
года,  а  я вот  пришел  и запустил!"  Мало-мальски разобравшись, он  спешил
верить в то, что ему уже ведомо абсолютно все. И когда  случилось то, чего я
опасался  - мы работали вместе последние дни перед  дипломом, и в статистике
вдруг начал появляться незапланированный выброс - это ставило под сомнение и
предыдущие  результаты и, вообще, диплом, и Женя сказал: "Нет этого выброса,
нет, ясно? Кто  будет проверять?", тогда мне стало по-настоящему нехорошо, я
сказал:  "Есть выброс,  Женя, есть!", а  он твердо повторил:  "У меня нет!",
собрал бумаги, ушел и больше не  появлялся до защиты. Я разбирался,  в схеме
оказался незначительный сбой, пришлось кое-что переделать, в дипломе у  меня
было так, у Жени - иначе; никто, действительно, не проверял, но нехорошо мне
было  не от  свалившейся вдруг нервотрепки, нехорошо  мне было  оттого,  что
понял,  что,  действительно, делаю  в  жизни  что-то  неправильно.  Когда  в
последний  раз я  выключил свою установку, это было  похоже на  то,  как  мы
отдавали в  первый раз  в ясли  Соню, она плакала, а мы бежали, как воры, но
там можно было  себя  уговаривать, что иначе  нельзя и, в конце концов,  она
привыкнет. Здесь уговаривать себя больше  было нечем:  в Женины,  теперь уже
определенно ненадежные руки, переходило мое  детище, должно было  пострадать
дело,  которое не пострадало бы, занимайся им я. И я  переживал  тогда очень
долго. Я  начал понимать, что все эти "кто чего  и почему сказал" тоже очень
важны,  что,  не понимая  в  них, и ставя  в вершину  всего  радиотехнику, я
загубил именно радиотехнику. Я  мучился оттого,  что  почувствовал, что есть
вещи, в  которых я так,  наверное, ничего никогда не пойму,  я взялся читать
"Войну  и мир", но  не дочитал и до середины, потому что родился Петька, а в
НИИ, где  я начал работать,  тематика оказалась, действительно, интереснее и
шире. Женя же совершенно скрылся с нашего горизонта.
     А  через  двенадцать  лет,  когда  Сонька  и  Петька выросли  в больших
человечков, когда я сделался начальником отдела, когда от этих моих сомнений
не осталось даже осадка, когда все  забылось настолько,  что  имя Жени опять
подкралось ко мне и, вспоминая былое,  я стал подумывать, что интересно было
бы  его повидать, узнать, как он и что, тогда-то вся эта история сделала еще
один круг.
     На этот раз все началось с твердо сжатых губ Оли и с появившегося из-за
двери  такого  знакомого, постаревшего лица - серебристые волосы  на  висках
стали  седыми.   Все  началось  с  его  рассказа  -  он  был  откровенен  до
беспощадности. Диссертацию прокатили на черных шарах, и поделом - не хватило
усердия  да  и  ума  дотянуть  до  уровня.  Папа-Беликов  -  на  него сильно
рассчитывал - оказался  правильный старик: твердо заявил -  все  должно быть
честно. Плюнул на все, на  кафедре без денег сидеть не собирался, если уж не
диссертация,  то  что-нибудь  из  ряда вон, знакомые из комитета устроили на
научное  судно. Проболтался  три года в море,  пока не засекли  с валютой на
таможне - надо было платить за строительный кооператив - шуму  особенного не
поднимали, но списали. Потом  работал в такси  и в авторемонте,  деньги были
тоже  не  те, огляделся -  ни  статуса, ни жены - Таню  Беликовы сманили, ни
путевой  работы. Подумал: вот, просуетился, все  старался скорее и больше, а
надо было потихоньку,  как муравей -  само  бы пришло.  Сквозь сарказм в его
речах прорывалась боль. Слушая его, я думал о том, что хорошее, что я всегда
пытался сделать  для него и старался думать о  нем, не должно  пропасть  зря
даже  и по  законам сохранения:  его,  наверное,  просто не накопилось  еще,
сколько надо, а когда накопится, тогда и произойдет качественный скачок. И я
устроил  его к  себе в отдел, ходил с его трудовой книжкой и давал гарантии,
оправдываясь,  говорил  Оле,  что он  начал  хорошо работать, и  видел  лишь
яростную обозленность в ее глазах.
     И опять Оля оказалась  права - став председателем  профбюро, он  сильно
поддержал  оппозицию  несогласных с  распределением  премиального  фонда.  Я
распределял  эти приличные деньги всегда почти между одними и теми же, теми,
кто действительно хорошо работал:  при  нашей уравниловке  это  единственный
способ поощрить ребят, на которых все держится.
     Оппозиция,  в  основном,  состояла из постоянных  обитателей курилки  и
заварщиков  чая; присутствие Жени, тоже получающего из фонда,  придавало  ей
вес.  Он нисколько не  скрывал  своей причастности, сам приходил  ко  мне  в
кабинет  и, разводя  руками,  говорил:  "Что  ж, Петька,  народ  требует  по
справедливости,  а то любимчики  у тебя - хоть  вот  я,  например!"  "Народ"
написал   бумагу,   спустили  комиссию,  Женю  заметили  и  назначили   моим
заместителем. И тогда мне стало очень трудно работать: на всех совещаниях на
мои  доводы звучали  контрдоводы Жени, не всегда  по-серьезному  обдуманные,
часто взятые  с потолка, но  для непосвященных вроде бы убедительные.  И при
этом он  всегда  догонял  меня, когда  мы шли с работы  и болтал,  как будто
стычек в кабинете не было и в помине.
     И  вот  теперь  он понял,  что  опять сорвался  и  поспешил  - поспешил
выполнить задание раньше  всех,  выглядеть самым  достойным руководителем  в
вот-вот  сорвущем  сроки  отделе,   поспешил   отмахнуться   от  технических
сложностей, которые ему не хотелось замечать, и теперь он придет ко мне, и я
не знаю,  что он будет говорить, но знаю только, что не хочу больше думать о
нем, не хочу знать, что с ним дальше будет.
     И он приходит, и  я  не  знаю, какое у него  лицо, я смотрю  на обои, в
окно,  только  не  на него. Оля затаилась в кухне,  слушает. Он говорит,  он
просит поверить ему еще один, последний раз, он несет какую-то чушь, что мог
бы сойтись с  Таней, что  у них все-таки ребенок, а теперь все снова летит к
черту. Я знаю,  Таня давно замужем, я морщусь,  слушаю дальше. Он предлагает
мне взять вину на  себя, якобы это  было мое распоряжение не учитывать фазы:
"С  тобой  же  ничего  не сделают,  ты -  фигура,  удивятся  и  пожурят!"  Я
выслушиваю  до  конца и твердо говорю: "Нет!" "Нет? - восклицает он.  - Нет?
Петька,  да ты вспомни,  как мы с тобой..." И тут  из  кухни вылетает Оля  и
кричит:  "Все тебе  уже сказали!" "Ах,  вот  почему!  -  усмехается  Женя. -
Значит, тебе, наконец, поведали тайну?" И будто видя себя со стороны, я, как
автомат, выбрасываю кулак в направлении его уха, кажется, его задеваю, но он
лишь изумленно на меня смотрит.  Оля идет в  коридор, открывает ему дверь на
лестницу, он разворачивается, дверь захлопывается, и мы остаемся.
     Когда вваливаются с лыжами Соня и Петя, мы еще не успеваем  заговорить,
я смотрю на Соню, Оля - на меня, и я быстро отвожу глаза. "Ну, погода-блеск,
киснете тут!" - кричит Соня.
     А  ночью Оля  шепчет мне, что всегда мучилась, знаю я  или нет,  хотела
заговорить,  и не  могла,  ждала,  что  я сам заговорю  об этом,  готовилась
отвечать,  а я все не спрашивал. Ее голос дрожит, как тогда, много лет назад
в мороженице, и мне также ее жалко. Я говорю ей, что я всегда предчувствовал
ее испуганный взгляд и вспоминал, как дрожали у нее тогда пальцы. Я обнимаю,
успокаиваю ее, обещаю, что он никогда больше не появится в нашей  жизни, она
бормочет, что  он нам  хуже, чем  никто, и  ничто не  может это  изменить. Я
киваю, соглашаюсь, но она  недоверчиво  вглядывается в темноте в мои  глаза,
засыпает нескоро и тревожно стонет во сне.
     Страх

     В двадцать пять его мучили  мысли не о смерти, не  о том, как  это  все
вокруг останется,  а он не будет жить.  Такие думы томили его, когда он  был
мальчиком  с тонкой шеей и обгрызанными ногтями.  Тогда он плохо спал,  ни с
кем не разговаривал и часто плакал, а мама ходила с ним к невропатологу.
     А  началось  все  с  поездки  к  дяде  Сереже  в  деревню. Они  с мамой
отправились туда на  август,  и  это  было  чудесное время,  но незадолго до
отъезда, когда он предвкушал уже встречу  со школьными ребятами, в маленьком
домике напротив умерла  старушка. Она долго болела, и в последнее  время уже
не вставала,  а  до  этого  изредка  появлялась  на  завалинке.  Она сидела,
сморщившись, укутавшись в  платок,  и  ее  пергаментное  лицо  противоречило
жаркому солнцу, зелени деревьев и радости мальчишеской жизни.
     Однажды  вечером  дядя  сказал:  "Петровна-то  совсем  плоха...  Может,
сегодня и кончится". Мальчику стало не по себе, и он долго не мог заснуть, а
кровать  его  была у окна, и, просыпаясь  ночью, он  видел огонек  в  окошке
соседнего дома. Вспоминая страшное лицо Петровны, похожее на обтянутую кожей
маску  он  думал, что  сейчас, совсем рядом с ним, в этом доме не спят - там
умирает  человек, Петровна, и  он это знает, и все знают,  и ничего не могут
сделать. И ему был страшно.
     Потом это поутихло, забылось, он улыбался, вспоминая те страшные ночные
часы, но  не  был  спокоен  до конца, словно что-то в  нем осталось  от того
мальчика, кутавшегося в одеяло и  старавшегося не смотреть на желтое окошко.
Он  вспоминал и  следующую  ночь, когда  все было кончено, и у  двери стояла
крышка гроба. Тогда он спрашивал, зачем это; дядя отвечал, что таков обычай.
И ему снова  было страшно, на этот раз -  оттого,  что  эту  крышку спокойно
выставили  на улицу, зная, что  ее никто не украдет,  и что все  так  ясно и
неизбежно. Он не мог  определить это словами, но страдал и мучился, а  когда
они уезжали, забыл уже и про купания и про лес.
     Эти воспоминания приходили  все  реже. Но  когда он стал постарше,  они
навлекли новые мысли.
     В кино показывали героев, которые ничего не боялись. Они умирали, гордо
отвечая  врагу  перед  смертью.  Бесстрашные  разведчики выходили  навстречу
засаде,  стреляли из-за  дерева в вооруженного врага, оставаясь  неуязвимыми
для пуль, каждая  из которых  несла смерть. Смерть была  той  же,  что  и  у
старушки за желтым  окном, но они  не боялись  ее. А он? Он  мог  драться  с
мальчишками и  не плакать, получая фонарь под  глаз,  но ведь  это же совсем
другое... И он однажды попробовал свои силы,  на спор спрыгивая с грузовика,
когда их класс