сказал: "Ладно,  знакомь,  только, вот это...  неловко  все  же,  а?" "Вот и
молодчина!" - похлопал его по спине Аркадий Павлович.
     А Маргарита в этот  же день говорит Полине Кирилловне: "Полина,  у меня
для вас жених - ну, само собой, не Аполлон, росту маленького, лысоват,  зато
ужасно умный, с большими перспективами!"
     А Полина к тому времени уже  рассталась с надеждой, что  симпатичный  и
грустный  мужчина, особенно  как-то  на  нее  глядящий,  ходит не  только за
но-шпой.  Как  купил  он флакончик,  так  и  сгинул, а то,  что виной  всему
красавец в велюре, Полине и  в голову не шло, потому что красавца она  в тот
же  день еще прогнала, чтоб не вымогал себе букетами по рецептам для больных
только  отпускаемую успокоительную  настойку. Вот и думала про себя  Полина,
что у нее уже  сдвиг на этой почве. Вспомнила  она сразу, как пятнадцать лет
назад казалось, что  сосед с верхнего этажа тоже с каким-то особым значением
с ней здоровается.  А тот взял, да  и женился, а Полине он до того нравился,
что  других  она  от  себя  отвадила,  все  по   нему  сокрушалась,  вот   и
досокрушалась  до тридцати  пяти,  а теперь опять  невесть что выдумала  про
обычного, жаждущего но-шпы печеночника.
     -  Так  тебе   и  надо,  дуреха  несуразная,  -  бичевала  себя  Полина
Кирилловна,   а  когда   ей   Маргарита  такую  штуку  предложила,   сначала
категорически отказалась, но потом пришла домой, посмотрела очередную серию,
поплакала, слезы  вытерла  и сказала себе: "Хватит  в  облаках  витать, пора
стать практичной, были бы  только дети, а там с ним  и  разойтись  можно". А
назавтра подозвала Маргариту и говорит:  "Ну, ладно, ведь не съест он меня -
знакомьте!"
     И  принялись  думать  Аркадий  Павлович  с  Маргаритой,  как  это  дело
устроить,  и  решили,  что  ничего лучшего  быть  не может,  как  пригласить
Егоркина  и  Полину   в  театр  на   нашумевший  спектакль  "Бедная   Лиза",
познакомить, посадить отдельно,  чтоб  они  были  сами  себе предоставлены и
начали свободно самовыражаться.
     И в  этот вечер Егоркин побрился, чистую рубаху надел, а на душе у него
было так муторно, будто он наглотался касторки с английской солью.  А Полина
Кирилловна  сделала  стрижку, но перед  самым театром решила  уже  сбежать и
сбежала бы,  если бы не встретила  одну знакомую, которая спросила: "Ну, как
вы поживаете? Здоровы? А телевизор ваш как? Не испортился?" "Спасибо, мы оба
в порядке!" - ответила Полина, и набрав полную грудь воздуха, бултыхнулась в
театральный  подъезд очень решительно. И в этот самый момент в  другую дверь
вошел  с  нахмуренными бровями Егоркин, и они друг друга  увидели, и  Полина
подумала: "Ну, и пусть! Хватит фантазий -  пойду знакомиться,  какое  ему до
меня дело?"  и гордо прошла  мимо. А Егоркин, увидев ее, такую красивую и со
стрижкой,  остолбенел,  представил, что  она  сейчас  пронаблюдает,  как  он
знакомится  с  уродиной  какой-то   при  телевизоре  и  квартире,  от  стыда
закраснелся и,  нахлобучив шапку, как заяц, удрал,  и  в первый раз  за  всю
жизнь  напился,  таким пьяным, что  собака Жучка забилась  в  угол и жалобно
завыла.
     А Полина Кирилловна, вся в напряжении,  стараясь  спокойно и независимо
держаться,  вела  непринужденную беседу  о старой сентиментальной истории  с
Маргаритой  и  нервно  озирающимся  на  дверь  Аркадием  Павловичем.  Но вот
прозвенел  один  звонок, потом - другой, потом  - третий, потом  и  свет уже
начал гаснуть,  но  никто  не пришел, и Маргарита убийственно посмотрела  на
мужа,  а  вокруг зашикали, и они пошли  на свои места, виновато оглядываясь.
Полина Кирилловна  же  сидела рядом с  пустым местом  справа, и в душе у нее
было такое смятение - даже самый плюгавый жених  не пришел с нею знакомится,
что он проглотила слезы, а потом начала смотреть по  сторонам,  не видит ли,
не дай Бог, такого ее позора мужчина из аптеки.
     И  все-таки она  взяла  себя  в  руки, высидела  первое действие,  и  в
антракте, как ни в  чем ни бывало, будто и не знакомиться пришла, а смотреть
спектакль, обсуждала  Лизины горести  с Маргаритой. И если поначалу, прокляв
все  на  свете,  вместо того, чтобы  смотреть на сцену, Маргарита беспощадно
испилила  Аркадия  Павловича,  то  после  антракта  она  сказала:  "Все-таки
бесчувственная какая-то Полина. Я бы на ее месте удавилась или убежала, куда
глаза глядят. Вот и недаром ее никто замуж не взял!"
     А  Полина  Кирилловна,  в  одиночестве топая  со спектакля,  заливалась
слезами и  считала  себя  даже беднее  бедной Лизы - той  хоть было  бы  что
вспоминать. И всю ночь она так проревела, дала себе зарок больше  ни в какие
авантюры не втравливаться, смириться, что она уже пожилая женщина, и, может,
завести какую-нибудь собаку. И когда на следующий день  Маргарита подошла  к
ней и сказала: "Ради бога, Полина, извините!", она славно так  улыбнулась  и
ответила:  "За что же, Риточка, такой  хороший  спектакль!", чем еще  больше
Маргариту в ее вчерашнем мнении утвердила.
     А  Аркадий  Павлович при встрече подмигнул Егоркину и  сказал: "Шутишь,
брат?  Смотри,  как  бы до  пенсии не просмеяться -  женщины  таких шуток не
понимают".
     И Егоркин  весь  скособочился,  готовый  сквозь  землю от  своих дурных
поступков провалиться, и  еще  пару  раз  нарезался,  и  печень у  него  так
прихватило, что он зарекся такими вещами заниматься, но-шпу очень быстро всю
выпил, аллохол тоже  и  появилась  у него причина, все ходит с Жучкой вокруг
аптеки и думает: "А не зайти ли, не спросить ли но-шпу опять?"
     И  заглядывает  в  витрину,  и   видит  накрахмаленный   колпак  Полины
Кирилловны, но все ему что-то  мешает:  то о красавце  вспомнит  в велюровом
пальто, то о незнакомой, обиженной им в театре женщине, и сделается сам себе
гадок,  и проведет Жучку мимо. А колпак  светится, заманивает, и Егоркин все
чаще и чаще к аптеке подходит, все чаще думает: "А, может,  плюнуть на все и
зайти?"

     Моя героиня

     Мы уже  рассказали друг другу все конкретное,  что происходило  в нашей
жизни  за  долгое время от предыдущей встречи до  этой,  рассказали кто  про
непутевого мужа, кто  про неудачных  детей, все -  про опостылевшее домашнее
хозяйство,  рассказали  про схемы,  чертежи  и  отношения  с  начальством  и
трудовым коллективом.  Одна шепотом рассказала еще  про кое-какие отношения.
Потом повспоминали, какими  мы были в студенчестве, и что это  сулило, потом
помолчали, повздыхали, и мои подруги принялись предлагать способы добиваться
того, что  должно бы  сбыться, но не  сбылось. Они вспомнили пару случаев со
знакомыми,  когда  за  одним  неожиданным  крушением всех  замыслов  тут  же
следовала другая  беда,  а потом  и  третья, и, посокрушавшись еще и поохав,
принялись  обобщать, выстраивать замысловатые закономерности достижения если
не счастья, то хоть того, чтобы  жизнь протекала  в некотором соответствии с
нашими пожеланиями.
     -  Главное, это всегда подстерегать возможное несчастье, - сказала одна
подруга. -  Когда собираешься что-то  совершить, надо обязательно  подумать,
что может помешать вот это и то...
     - Тогда ничего уже не захочется,  - усмехнулась другая.  - Надо  просто
ставить цели, сосредоточиваться на них полностью, все остальное  отмести - и
обязательно добьешься, никакая судьба не посмеет вмешаться.
     - Наоборот, надо сразу настроиться на то, что  ничего из задуманного не
выйдет,  надо помнить, что  и то,  что у тебя есть -  не вечно, тогда скорей
всего все сбудется, и ничего не потеряешь, а уж если потеряешь, будет не так
обидно...
     -  Какие  глупости!  Наоборот,  надо  сразу  быть  уверенной,  что  все
получится, а  все, что получилось -  твое и ничье другое, и пойди попробуй у
тебя это отними!
     Они спорили и делились вынесенными из собственного опыта соображениями,
а потом опять замолчали,  думая каждая о  чем-то важном, своем. Они молчали,
затаившись, и были  похожи на  охотников, обдумывающих, как  лучше выследить
дичь, теоретически подкованных  уникальными методиками. Продумано  все  было
прекрасно, силки были надежны  и крепки, дичь непременно  должна  была в них
забежать,  но - на удивленно-разочарованных лицах  подруг было написано, что
она  все-таки  не  забегала.   И  когда  пауза   затянулась  настолько,  что
становилось  ясно, что никто  причин  этого  так и  не  понимает,  я  решила
рассказать им про Антонину Трифоновну.
     Она  была машинисткой  в  отделе  информации  конторы, где  я  когда-то
работала. Контора  звалась институтом,  некоторые сотрудницы этого института
особенно не перетруждались, сновали по коридорам меньше с бумагами, больше -
с чайниками. С  утра из стеклянного подъезда выбегали  стаи женщин с пустыми
сумками, а после обеда подтягивались по одной, тяжело груженные.
     В  отделе  информации  переводчицы  тоже  успевали  многое, а в  случае
претензий  начальства знали, что  сказать. И  если  начальнику хотелось-таки
выместить  неудовлетворенность,  под   рукой  всегда  была  она,  машинистка
Антонина Трифоновна.
     Ей было  тогда  под сорок,  она выглядела  старше, но, все равно, видно
было, что в  молодости она  была  красива. Красивыми к тому времени остались
только  черные волнистые  волосы и глаза, тоже  черные. Остальная  внешность
была запущенная. Одеждой служили бабушкины самовязки и помятые брюки, фигура
была маленькая,  от таскания сумок чуть кособокая,  глубокие морщины у  рта,
когда улыбалась  - улыбку портил небрежно помещенный на самом  видном  месте
металлический зуб. Улыбалась  она,  правда, редко, большей частью на лице ее
было озабоченно-растерянное выражение.
     И  немудрено.  Весь  отдел собирал информацию - печатала ее  она  одна.
Работы было много. День в неделю, по  уговору  с  начальством,  она печатала
дома.  И этот ее домашний  день, в который она успевала сделать  раза в  два
меньше,  чем  когда  была  на   работе,   и  вызывал  у  начальника  большое
неудовольствие.
     Вообще-то,  все знающие  переводчицы подсказывали Антонине  Трифоновне,
что то, что она делает дома, и есть где-то норма для машинистки, а на работе
она  сдуру вкалывает за двоих. Сами они в библиотечные дни,  предназначенные
для  работы  с  отсутствующими в  институте материалами  редко  доходили  до
библиотек, потому что, если покопаться, многое из якобы отсутствующего можно
было найти-таки в своем фонде и потихоньку перевести на той же работе, благо
время позволяло.  Начальник об этом догадывался, но он не знал ни японского,
ни  даже  английского, и  когда переводчицы,  пожимая  плечами, болтали  про
сложность  японских  оригиналов  и разрозненность  источников, помалкивал  и
копил раздражение. С Антониной же Трифоновной все было проще, - сделано - не
сделано, а если не  сделано, то почему? Но главное было  не в том, что с нее
было  проще  спросить.  Другая  на  ее  месте,  наверное,  тоже  сумела   бы
отчитываться о работе за все  дни  одинаково, Антонина же Трифоновна хитрить
не умела. И если переводчицы всем своим гордым от знания экзотических языков
обликом показывали, что работают много  и плодотворно, то весь  виноватый  и
готовый к раскаянью вид Антонины Трифоновны говорил  о том, что она сознает,
что  работает  недостаточно  и  выражает  готовность   и  к  выговорам  и  к
порицаниям.
     Антонина Трифоновна вышла замуж восемнадцати лет за тридцатипятилетнего
биохимика. Она познакомилась  с ним на популярной лекции  в университете,  а
затащила  ее  туда  увлекающаяся  биологией  подруга.  Антонина   Трифоновна
оканчивала  английскую  школу,  имела способности  к языкам  и собиралась на
английское отделение филфака, а с подругой пошла за  компанию.  После лекции
подруга начала задавать вопросы, а светловолосый  и тихий, в круглых  очках,
биохимик  вдумчиво  отвечал.  Антонина  же  Трифоновна  крутила  головой  по
сторонам, рассматривая висящие на  стенах портреты, копна ее черных кудрявых
волос переливалась под льющими в большое сводчатое окно солнечными лучами, и
биохимик  делал в объяснении паузы,  сбивался и  пригласил их обеих  на свой
факультатив.  Подруга пошла, и  через  год  поступила на биофак, а  Антонина
Трифоновна  через год  родила  сына.  Следом появилась дочка, а потом, когда
дети чуть подросли, и она все-таки  собралась на филфак, случился инсульт со
свекровью, и учиться Антонине Трифоновне опять не пришлось.
     Свекровь,  церемонная   и  интеллигентная,  смотрела   на   снующую   в
замызганном халате  между  нею  и детьми Антонину  Трифоновну, сокрушалась и
говорила:  "Скорее  бы  мне тебя  развязать!" Антонина Трифоновна  бросала в
ведро  половую  тряпку, подбоченивалась, подходила  к  свекрови  и  начинала
громко  возмущаться:  "Ну, как же вам  не  стыдно, ну, зачем вы мне  все это
говорите, ну, неужели же я...?"
     Антонина  Трифоновна, действительно, и в мыслях не имела, что  жизнь ее
могла  сложиться  как-то  иначе. Ее подруга  училась в  аспирантуре,  другие
знакомые тоже все к чему-то стремились; одна - инженер - все меняла работы в
поисках  той, которая бы ее удовлетворяла, другая - филолог, в четвертый раз
выходила замуж,  стремясь  к более совершенной личной  жизни.  У  всех  были
запросы и  требования. Антонина же Трифоновна всех заходящих в гости  подруг
выслушивала, ахала,  охала  и всей  душой проникалась  их помыслами, а когда
подруги  уходили,  принималась скорее наверстывать  упущенное  в  разговорах
время - достирывать, доглаживать, и не успевала подумать по аналогии, а есть
ли  все-таки  что-то,  что  хотела  бы  получить  от  жизни  она.  Когда  ее
приятельницы пытались  намекнуть ей, что она хоронит себя, просиживая лучшие
годы с парализованной старухой, она, широко  открыв глаза спрашивала: "А что
же можно сделать?", и приятельницы, в  глубине души знавшие, что  бы сделали
они, отводили взгляд и не умели ей как должно ответить.
     Детей  своих  Антонина  Трифоновна   обожала.  Когда  они  были  совсем
маленькие, она их поминутно целовала и то и дело просила свекровь смотреть и
умиляться.  "Забалуешь!"  -  с  улыбкой предостерегала  свекровь. "Ага..." -
сразу  грустно  соглашалась  Антонина  Трифоновна,  а  через  секунду  опять
кричала: "Ну, посмотрите же, как он морщит лобик!"
     Капризам детей  она потакала. Они никак не могли успокоиться перед сном
и  бегали  по очереди то пить, то на горшок или обращались  к ней с вовсе не
актуальными вопросами  и  предложениями, и даже интересный фильм  перед сном
она могла смотреть лишь урывками. Но она не раздражалась и, забыв про фильм,
изумленно ахала и  втихаря шептала мужу: "Ты подумай только, чего  выдумали,
лишь бы не  спать!" Глаза ее сияли от  восхищения их изобретательностью, она
шла на цыпочках к их  комнате подслушать, что еще они там замышляют, а когда
они ее  обнаруживали, то начинали  визжать от восторга  с такой силой,  что,
нарушая все режимы, бог знает когда успокаивались.
     Дети  подросли, а  Антонина Трифоновна так  и  не научилась требовать и
наказывать. "Ну, что же это  такое? Ну, у тебя же опять двойка!  Ну, как  же
это  так?" - округляя  глаза говорила она сыну, и когда тот  бормотал что-то
вроде: "Учительница придралась, а я все  знал!", тут же начинала возмущаться
уже  учительницей:  "Как  же  так  можно,  парень  все  знал,  а  она!"  Сын
конфузился, дочка  наблюдала  из-за  его  спины,  чуть  усмехаясь.  Биохимик
семейными делами не то, чтобы не интересовался, но  приходил обычно с работы
поздно, с наморщенным лбом, за  ужином слушал, спрашивал, но  лоб  продолжал
морщить,  а  после   ужина   пристраивался  в  уголке  дивана  с  книгой  по
специальности и в поисках нужного по работе момента морщил  лоб еще сильнее.
Сын подрос, стал неплохо учиться, почитывал отцовские книжки, развел морских
свинок  и,  держа  их  в  разных  коробках, творил какие-то  опыты. С  сыном
Антонине  Трифоновне  было  легко: если  не  дотягивалось  до  получки,  она
шушукалась  с ним  и, вздохнув  и почесав  затылок, он  отбирал часть  щедро
рождавшихся свинок, нес на птичий  рынок,  а  потом  совал  ей  пятерку  или
трешку. С дочкой было иначе - если сын, как и отец, мог выйти из дома хоть в
разных ботинках,  дочка выросла смуглой и  красивой -  в мать, и  поэтому не
могла спокойно относиться к тому, что у нее не было приличного платья, кроме
формы, что  пальтишко она носила  чуть не с  начальной школы.  Ее  раздражал
витающий по комнате запах морских свинок,  раздражало то, что мать можно как
угодно обмануть, и она всему поверит, а у отца она  однажды спросила: "Папа,
почему  же ты до сих пор не  защищаешься?" "Вот закончим эту  работу, может,
займусь оформлением", -  отвечал отец, не  отрываясь от листка с  формулами.
Денег  в семье,  действительно, всегда было мало, и  когда  умерла свекровь,
Антонина Трифоновна сразу собралась на работу.
     Ей тогда было уже за тридцать,  но, все равно, она решила устроиться на
какую-нибудь  работу,  связанную  с  языком.  От  английской  школы  кое-что
осталось, и она  пошла  лаборанткой в отдел информации, надеясь  мало-помалу
вспомнить то,  что  знала,  окончить  курсы,  а там, глядишь,  и  понемножку
переводить.
     Начальник посадил ее на разбор  статей, но, остро нуждаясь в машинистке
и увидев  однажды, как  лихо  она  печатает  -  а единственное,  чему она за
семейную жизнь выучилась кроме домашнего хозяйства - это печатать для  мужа,
-  начальник принялся уламывать  ее, посулил домашний день, но, в  основном,
сломал  неуверенное  сопротивление  воззваниями к  гражданскому  долгу.  Она
согласилась,  стремясь  после  многолетнего  сидения   дома  делать  что-то,
действительно, общественно  важное,  вздохнув о языках и  утешаясь  тем, что
будет все-таки печатать на машинке с латинским шрифтом.
     На работе она печатала,  не разгибая спины,  но дома, как ни старалась,
сделать столько же не могла.
     Она  не могла не выслушать  прибежавшего  из школы сына, не поахать над
его  рассказами,  не посидеть с ним около ящиков со свинками, не посмотреть,
как он ест и не проводить его в биологический кружок.
     Не могла она также не приставать к дочке, куда та идет, и с кем и зачем
и не повозмущаться: "Ну, почему ты не рассказываешь?" А когда дочка уходила,
Антонина Трифоновна  не  могла работать, раздумывая, что дочка - все дальше,
размышляла,  отчего.  А там  приходил муж, и все собирались, всех  надо было
кормить,  расспрашивать,  удивляться,  тормошить, недоумевать,  а потом  она
печатала  до ночи,  пока не  засыпала за машинкой,  и все равно,  получалось
мало, а назавтра ждала расплата.
     -  Недоделала, -  скорбно  шептала  она  переводчицам. -  Опять  сейчас
разнесет!
     -  Антонина Трифоновна, - укоризненно увещевали те.  - Да плюньте вы на
него, дурака! Сам-то он что делает? Кто ж больше вас у нас работает?
     - Ну, вы-то с языками, - с благоговением бормотала Антонина Трифоновна,
отмахивалась  и уходила на ковер,  а  переводчицы только  переглядывались  и
пожимали плечами.
     А  в кабинете  у  начальника все  развертывалось каждый  раз по  одному
сценарию.
     -  Недоделала,  -   опустив   повинную  голову,  признавалась  Антонина
Трифоновна.
     - Почему? - холодно интересовался начальник.
     - Недоделала... - горестно повторяла она и вздыхала,  и  начальник клал
ручку на стол и сначала тихо, потом громче и громче принимался ее распекать.
Из   кабинета   доносились  такие   возгласы,  как:   "Бездельничаете!   ...
Распустились!...  На  работу  наплевать!..."  Появившаяся  в отделе  молодая
специалистка,  слышавшая  это  в первый раз, тоже кричала  потом на Антонину
Трифоновну: "Да как вы можете позволять? Он же вас унижает!"
     - Недоделала, - в  ответ  вздыхала  Антонина  Трифоновна,  отправлялась
печатать  и  стучала  без передыха, несла,  наконец,  начальнику, тот  хмуро
просматривал, бурчал: "Хорошо!",  уже  спокойно  давал новое задание, и  она
хватала и  убегала  опять к  машинке,  проносясь мимо  переводчиц,  р