возили  в колхоз убирать морковку. Во  второй раз он опять же
на спор прошел по узкой стенке между крышами домов. Было  страшно,  хотелось
сесть на  корточки,  ухватиться за  стенку  руками, и, закрыв  глаза, ждать,
когда кто-нибудь придет и снимет его  оттуда, а  потом даст хороший нагоняй.
Но  на  него  смотрели  ребята,  и  он прошел туда, потом -  обратно, сердце
колотилось, но было приятно вразвалку подойти к зрителям и  махнуть рукой на
восхищенное: "Ну, Валька, ты даешь!"
     Потом  прошло и  это. Он  вырос,  стал работать,  женился.  Они с женой
любили  друг  друга, жизнь была  радостна,  хороша,  и  все-таки  от прежних
детских страхов  и попыток  пересилить  себя осталась неясная,  неосознанная
тревога. Он вспоминал,  как  боялся  желтого окошка,  и как  доказывал,  что
ничего  не боится, шагая по крыше, на  самом деле, ужасно  боясь. Теперь его
страшило, что в обыденной жизненной суете он так никогда и не узнает, на что
же он способен, и скорее всего, ему так и не удастся совершить поступок, что
перебросил  бы его  с одного полюса на другой - оттуда, где смерть страшна и
неизбежна, туда, где не боятся смерти, а жизнью распоряжаются сами.
     Эта  тревога  накатывала редко,  больше его волновали  заботы  о жене -
тоненькой  девочке  с темными  кудряшками:  он  помогал  ей  чертить, делать
курсовые проекты. Он любил навещать с женой друзей, у которых был сынишка, и
мечтал о  своих будущих детях. Ему нравилась размеренная семейная  жизнь,  в
которой каждый  вечер - хоть и похож на предыдущий, но спокойный, надежный и
счастливый.
     То утро был  субботним. Оно  началось непривычно  тихо и поздно -  жена
уехала на неделю к родителям, и он проснулся один, раздумывая, который может
быть час, и  надо ли  ему  подниматься.  Хорошо было  немного  поваляться  в
постели,  зная, что никуда не надо идти, но потом он вспомнил, что пойти все
же придется в булочную за хлебом.
     Утро оказалось солнечное и обещало приятный и теплый день.
     Он шел, помахивая сумкой,  высчитывая, через сколько дней приедет жена,
и  думал,  что надо  убрать в  квартире к  ее  приезду. Навстречу  проходили
женщины с сумками, полными продуктов, спешили мальчишки с бидонами молока, и
медленно  ступали  мужчины с картошкой  в  больших  пакетах. Двери магазинов
скрипели  и  хлопали,  поминутно  открываясь,  показывая  большие очереди  и
торопливых продавщиц.
     Булочная  уже появилась за углом.  Оставалось пройти только  один  дом,
пересечь улицу, и он  был бы в булочной и купил бы хлеб, пройди  он минутами
раньше мимо сберкассы в этом единственном, оставшемся до булочной доме.
     Впереди шла женщина с большим целлофановым мешком,  на вершине которого
угрожающе клонился пакет с молоком. Он смотрел на пакет и все думал, как  бы
сказать женщине,  что она сейчас разольет молоко, но так  и  не успел: пакет
шлепнулся  на  асфальт.  Женщина  охнула,  стараясь  подхватить  мешок,   но
рассыпала  еще  и яблоки.  Она  начала собирать их,  бросаясь  от  одного  к
другому,  а  молочная  лужа  разливалась  все  шире  и  шире.   Одно  яблоко
подкатилось ближе  к  нему,  и  он  нагнулся, чтобы подобрать его,  но вдруг
увидел, как из двери, на которой висела вывеска, выскочили двое.
     Было что-то неестественное в их быстроте, и в руке у первого он отметил
не  то игрушку,  не то  пистолет.  Другой тащил  сумку,  и  они бежали в его
сторону, отпихнув застывшую на их пути женщину. А из сберкассы вдруг понесся
крик, но в этом крике он ничего не понял, машинально нагибаясь за яблоком, к
которому  бежал  человек  с  пистолетом.  Широконосые ботинки  оскорбительно
уверенно и быстро растоптали молочную  лужу и приближались, грозя расплющить
и ярко-розовое блестящее  яблоко. Его возмутила эта  уверенность, потому что
сам он так и не решился сказать женщине, что пакет ее упадет. Но ботинок уже
навис  над  красивым  яблоком, он не выдержал, толкнул бегущего человека,  и
яблоко  осталось  цело. На  мгновение он  успокоился, но  когда  выпрямился,
увидел  очень  близко  остервенелое лицо,  которое наплывало узкими  губами,
скривившись  в  крике,  а круглое  дуло почти  упиралось  в грудь.  Он четко
вспомнил узкую кирпичную стенку между  крышами домов.  Как тогда  захотелось
исчезнуть,  раствориться, не  видеть, но  нельзя было  отступить и надо было
сделать  еще шаг. И он сделал  его, изловчившись, стараясь  схватить твердую
сталь, и в эти мгновения борьбы страх пропал, вместо него поднялось яростное
торжество,  он изо  всех сил  отталкивал  руку  с  пистолетом, а  в душе был
ликование,  что страха нет,  и еще  - сводящая скулы ненависть к  этим узким
губам, а еще через секунду  дуло выскользнуло из  пальцев, в  ушах зазвенело
предчувствие, но грудь обожгло и дышать стало нечем. Он упал, сжимая в руках
пакет для хлеба, больше  всего на свете желая все  повторить и схватиться за
дуло иначе. И опять не страх, а лишь сожаление мучило его. И еще была боль в
груди и тоска по кудрявой девочке,  но  над всем этим - досада,  что он  так
неловко   схватился  за  дуло.  Когда  приехала  "Скорая  помощь",  женщина,
рассыпавшая  яблоки,  плача  говорила, что  ничего  бы  с  ним не случилось,
останься он на месте. А он об этом не успел подумать.

     Дачный рассказ

     - Регина Павловна! - кричит со своего крыльца Дарья Федоровна. - Идите,
дам семян! Говорят, не цветы, а загляденье - беленькие да розовые!
     - Как называются? - выходит на террасу Регина Павловна и вздергивает на
лоб проволочные очки.
     -  А кто их знает? -  отмахивается Дарья Федоровна. - Мне Сыромятниковы
дали, идите, вдоль канавы посеете!
     -  Нет!  -  качает  головой  Регина Павловна.  - Вдоль  канавы  у  меня
запланирован дельфиниум.
     И, скрывшись на веранде, она ворчит:  "И что за охота ходить по дачам и
собирать у всех все подряд! Терпеть не могу такой манеры!"
     Регина Павловна в прошлом  - учительница  географии, Дарья Федоровна  -
слесарь шестого  разряда,  а  теперь они обе  пенсионерки  и садоводы.  Чуть
забрезжит рассвет,  они  уже  открывают парники.  У Дарьи  Федоровны  огород
разбит по давним деревенским воспоминаниям:  половина  его занята картошкой,
высокие грядки капусты в четыре ряда, яблони, горох - все чин чином, и между
грядками  кое-где  для забавы -  цветы.  И сама  Дарья  Федоровна под  стать
огороду - плотная, крепкая: ее белый платочек мелькнет то в палисаднике, то,
глядишь,  уже у  соседского  колодца.  Дарья  Федоровна  любит  походить  по
соседям,  посмотреть,  что  и  как  у  кого  делается,  кто  чем  борется  с
долгоносиком и с мучнистой росой, напавшей на смородину.
     У Регины  Павловны принципиально  иной  подход. На веранде у  нее стоит
стол,  весь  заваленный  садоводческой  литературой,  и вечером, покончив  с
прополкой  и   поливом,  Регина   Павловна  зажигает   керосиновую  лампу  и
усаживается конспектировать. Она всю жизнь живет  в городе, зато  из  книжек
теперь  очень  хорошо знает,  как мульчировать малину  и когда подкармливать
почву суперфосфатом. Садик у Регины Павловны маленький, зато  повсюду цветы,
и есть такие диковинные растения, как актинидия и лимонник.
     Взаимоотношения двух садоводов - не  простые. Не успеет Дарья Федоровна
заметить  плывущую  над  вишенными зарослями в  сопровождении лязганья колес
панаму, она сразу  смекает,  в  чем  тут дело, хватает ведро и задами, будто
ненароком,  выходит на  дорогу.  Там  уже, склонившись,  собирает что-то  на
тележку Регина Павловна.
     Ох, навоз-то какой хороший!  - удивленно  протянет  Дарья  Федоровна. -
Видно стадо только прошло! И все-то вы, Пална, примечаете!
     -   Так  и   вы,  я   вижу,   тоже   не  зевали!   -   поджимает   губы
первооткрывательница.
     -  Да  уж  где  мне  - проходила  мимо...  -  смиренно  отвечает  Дарья
Федоровна, ловко орудуя совком. - И вот, пожалуйста, нате вам!
     Регина Павловна хмыкает, губы  ее превращаются  в  ниточку, но коровьих
лепешек много, соседки доверху наполняют и ведро, и  тележку, и идут  назад,
уже мирно беседуя.
     -  Удобряют малину ранней  осенью,  -  разъясняет  Регина  Павловна.  -
Молодые же побеги укрепляют кольями и обвязывают шпагатом.
     Дарья   Федоровна   помалкивает,   слушая    такую   премудрость,   но,
приблизившись  к  соседкиному  огороду,  вдруг  задерживается  и роняет:  "А
малины-то  у вас, Пална,  нынче  немного... ой,  да совсем даже немного... У
меня, конечно, тоже не густо, но шесть литров все ж таки наварила!" В глазах
ее лукавинка:  "Вот, мол, мы и без книжек всяких урожаи собираем!", и Регина
Павловна, громыхая телегой, сворачивает к себе и на веранде  бурчит: "Да где
уж там шесть - трех от силы не будет!  Подумать  только, до чего хвастливая,
завистливая женщина!"
     По пятницам  они обе моют полы и ставят на  скатерти  вазы с цветами. В
этот день у них не  спорится работа, они то и дело  выходят на дорогу - ждут
своих.  Прикрывшись ладонями  от  последних  ярких  лучей укатывающегося  за
болото  солнца,  они  наперебой  доказывают  друг  другу,  что  дети  у  них
чрезвычайно  занятые -  у Дарьи Федоровны сын  - врач, а  у Регины  Павловны
дочка - концертмейстер.
     Вдруг из-за поворота показывается  светло-голубой  "Запорожец", и Дарья
Федоровна  цепенеет, всплескивает руками и бежит навстречу перекатывающемуся
по ухабам автомобильчику. Регина Павловна любезно здоровается с  приехавшими
и  продолжает  упорно стоять  одна пока,  наконец,  за тем  же поворотом  не
покажется темно-зеленый "Москвич". Тогда она охает,  срывает с головы панаму
и  машет  ею;  следуют  женские   сбивчивые   возгласы,  скачущие  туда-сюда
разговоры, в которых не принимает  участия зять, флегматично таскающий сумки
с продуктами.
     На  следующее утро, боясь разбудить гостей, Регина  Павловна  лежит, не
вставая, до десяти  и прислушивается к вжиканью садовых  ножниц в огороде  у
Дарьи Федоровны. "Ну, надо же! - досадуя, делится она потом с дочкой. - Уж и
в субботу не отдыхает, а между тем - высокое  давление!  Конечно, обработать
такую плантацию... Сын-то не очень помогает!"
     -  Да  и мы тебе совсем не помогаем, мама! - сокрушенно вздыхает дочка,
поедая клубнику.
     - Тебе нельзя портить руки! - уверенно парирует Регина Павловна. - Да и
что там особенного делать на моем пятачке?
     Тем не  менее, дочка берет  ведерко и идет обрезать  клубничные  усы, а
мужа заставляет чинить верандную крышу.
     Сын  Дарьи  Федоровны  ушел  с  семьей на  озеро,  и  она старается  не
попадаться на глаза гордо дефилирующей между работающими детьми соседке. "Ой
ты,  господи!"  -  с  презреньем шепчет  Дарья  Федоровна,  поглядывая из-за
занавески,  как вытирает  пот  со лба концертмейстер.  - Уже и уморилась! Не
смешили бы лучше людей!
     После сытного  дачного обеда дочка  Регины Павловны,  глядя в  сторону,
вдруг, как бы невзначай бросает:
     - Знаешь, мам, нас сегодня в гости звали. Мы поедем, а?
     -  Что  ж ... -  растерянно  разводит  руками  Регина Павловна. -  Если
обещали, то конечно...
     Проводив их до дороги, она возвращается. И первое,  что видит - стоящую
на крыльце Дарью Федоровну.
     - Раненько  что-то ваши, раненько! - с ехидством  восклицает та,  а  на
заднем плане вернувшийся с озера сын колет дрова.
     -  Да  билеты  у  дочки  на  поезд!  -  сумрачно  врет Регина  Павловна
запирается у  себя  и принимается  ожесточенно  конспектировать  "Справочник
садовода".
     Но сын  Дарьи Федоровны,  наколов  дрова и  неприкаянно  пошатавшись по
огороду, вдруг тоже внезапно собирается  и  уезжает. И,  увидев из-под шторы
возвращающуюся  с дороги, пригорюнившуюся  соседку, Регина Павловна  решает,
что уподобляться ей и  спрашивать:  "А  чего ваши на завтра не  остались?" -
недостойно.
     И, вдохновленная своим великодушием, она открывает дверь и кричит: "Так
что там за цветы-то вы мне предлагали, Дарья Федоровна?"
     Несколько  секунд соседняя дача  молчит,  а потом, будто  бы  с опаской
из-за двери появляется Дарья Федоровна и в нерешительности начинает:  "Белые
такие да розовые - плохо вот не помню, как называются!"
     - Ну-ка,  ну-ка! -  надевает очки Регина Павловна, направляясь смотреть
семена, и через несколько минут они уже сидят  рядышком на  крыльце, и Дарья
Федоровна,  словно  оправдываясь,  уверяет,  что  у сына завтра операция,  а
Регина Павловна, понимающе кивая, расписывает завтрашний дочкин  гастрольный
концерт.  Обсудив  детей,  они некоторое время молча наблюдают  за вьющимися
вокруг  лампы мотыльками,  размышляя каждая о своей  городской  жизни. Дарья
Федоровна плохо ладит с невесткой, но  думает, что  лучше все-таки  до белых
мух сидеть на даче, чем разменивать квартиру и насовсем бросать сына  на эту
недотепу. Регина Павловна тоже сокрушается про себя, что некому сейчас там в
городе налаживать питание, что дочь - тощая, и что, кроме матери, никого это
не волнует. Но, растравив обиду на зятя, Регина Павловна все же сознает, что
не только его, но  и  дочку тоже вовсе не тяготит  летнее, раздельное  с ней
житье, и соскучившаяся дочка в дни приездов внимательна, ласкова и совсем не
та, что бывает в городе. И, встряхнув головой, Регина Павловна, говорит, что
в  городе сейчас  -  жара, нечем дышать,  и уморят очереди. Дарья Федоровна,
будто давно дожидалась  этих слов,  поспешно вторит, что в городе не пойдешь
на грядку,  не сорвешь клубничку, и они ругают город и ласкают взглядом свои
освещенные луной владенья.
     Такие дни  - лучшие в их дружбе, они допоздна сидят у керосиновой лампы
и играют в дурака. Потом Дарья Федоровна провожает уносящую неведомые семена
соседку, а та думает, что завтра, пожалуй, отдарит луковицами дельфиниума.
     А назавтра Дарья Федоровна  тыкает  редкостные луковицы  где  попало, в
капусту,  и Регина Павловна ужасается, бурчит про  себя  на  веранде и опять
норовит незаметно ускользнуть за навозом.


     История о но-шпе, накрахмаленном колпаке и театральных билетах

     Она была фармацевтом, продавала  в  ручном отделе лекарства, никогда не
кричала на  покупателей и даже при самой большой очереди  очень  вежливо ему
предложила: "Если  хотите, молодой  человек,  можете  взять  аллохол  вместо
но-шпы". А  он был совсем  не  молодой человек,  а  уже сорокалетний,  а  по
аптекам ходил часто, потому что печень у  него  была нездоровая,  а готовить
ему домашнюю пищу было некому.
     И чем-то она  ему понравилась - то ли  ловкими  белыми  руками,  то  ли
халатом с  иголочки,  то  ли  приветливой  улыбкой,  но  нежданно  для  себя
негаданно он ей в ответ тоже улыбнулся, аллохол взял, а, придя домой, протер
валяющийся  на  шкафу осколок  зеркала,  потрогал  бледные залысины, покачал
головой,  осколок назад забросил, прогулял  собаку Жучку и уселся думать над
компьютерной программой.
     А фармацевт Полина Кирилловна его  тоже  приметила -  уж очень взгляд у
него  был  печальный, печальней, чем у пони в зоопарке,  и,  обсуждая  перед
закрытием  с уборщицей Маргаритой многосерийный фильм,  она припоминала, как
он  душевно  сказал:  "Убедительно  вас  благодарю!"  и  смутился.  А  когда
Маргарита  сняла резиновые  перчатки, раскатала джинсы  и убежала  к  мужу и
дочке,  Полина  Кирилловна заперла  помещение и пошла  в  свою однокомнатную
квартиру,  купила  по   дороге  пирожное-"картошку"  и,  включив  телевизор,
принялась пить с пирожным чай. Когда серия кончилась, в который раз подумала
Полина  Кирилловна,  как   нехорошо  жить   одной   и  какая  она   все-таки
несчастливая.  Но на следующий день и виду не подала, что у нее такие мысли,
и  опять стояла за  прилавком в  воздушном накрахмаленном колпаке, а, увидев
снова делового с виду, но с робким взглядом  покупателя, радостно улыбнулась
и сказала: "Нет у нас еще но-шпы - завтра, пожалуйста, заходите!"
     И он  повадился  туда заходить, и даже  бриться стал не через день, а -
каждый,  но однажды вдруг увидел, что около нее  налег на  прилавок шикарный
мужчина в  велюровом пальто  и с цветами, и что-то ей нашептывал  чуть  не в
самое ухо. Он подумал:  "Ну, мало ли кто?",  но  на завтра этот же тип опять
оказался у прилавка, и он уже  повернулся,  чтоб уходить, но она  высунулась
из-за велюровой  спины и вдогонку крикнула: "Погодите  же,  молодой человек,
вот но-шпу только что привезли!" Он машинально купил один пузырек, а тип его
прямо глазами изъел  и, то на него, то на нее глядя, мерзко усмехался.  И он
тогда ушел, затосковал и больше в аптеку эту решил не ходить.
     А  у  него  был  сослуживец,  Аркадий  Павлович,  человек  не  очень-то
работящий, зато очень деловой. Аркадий Павлович  тоже работал программистом,
но  имел еще и подпольный  бизнес по торговле икрой, и  работа и бизнес  для
него часто  пересекались, и еще он очень любил  ходить с женой в театр и мог
достать любые билеты, а  когда получалась  накладка -  и  в  театр надо было
идти, и работать, Аркадий Павлович только его и просил: "Подежуришь за меня,
Петруша, а?"  И  никогда  отказа  не  имел,  и,  сидя  среди  интеллигентной
театральной публики, говорил своей жене Маргарите:  "Надо бы Егоркина как-то
отблагодарить, не будет же он просто так за меня столько вечеров вкалывать!"
     А  Маргарита  это  была  та  сама  уборщица  - она вообще-то тоже  была
программистом, но в двух аптеках за два часа имела те же деньги. А в вечера,
когда  надо  было  идти в театр, просила Полину Кирилловну посидеть с дочкой
Дашенькой, и та всегда охотно соглашалась, потому что очень любила  детей, и
Маргарита, вспоминая  про нее, прибавляла:  "И Полину надо поощрить,  как ты
полагаешь?"
     - Только как его отблагодаришь? - размышлял Аркадий Павлович, - икру он
не  ест  со своей  печенью, в  театр ходить - не любитель, и  вообще  у него
весьма скромные запросы...
     - Только как  ее поощришь? - рассуждала Маргарита. - В тряпках она, как
я - в электронике, и косметикой совсем не интересуется, а в театр ей и пойти
даже не с кем.
     Так у Аркадия Павловича с  Маргаритой руки ни до чего  не  доходили, но
однажды  вечером  Маргарита прочитала в газете,  что много  сейчас  одиноких
мужчин и женщин, и что неплохо бы их как-нибудь и где-нибудь знакомить.
     - Слушай, - сказала  она  Аркадию Павловичу,  - а ведь  и  Полина  одна
живет.  Может,  познакомим  ее  с Егоркиным, чтоб  одним  махом  двух зайцев
ухлопать?
     -  А кто  ж  с Дашкой  сидеть будет,  если они  вдруг  женятся? - сразу
предположил Аркадий Павлович.
     -  Фу,  какой  ты  все-таки   архипрактичный  человек!   -  возмутилась
Маргарита. - Неужели тебе такое доброе дело сделать не хочется?
     А Егоркин в то время опять брился только через день; аптеку ту завидев,
сразу  вспоминал,  как двадцать лет  назад  написал одной  красивой  девушке
письмо,  а  та  его с  хохотом  вслух прочитала,  и,  помня, как народ тогда
институте потешался, обходил аптеку за  три версты. И такая его тоска начала
разбирать, что хоть вешайся; шкаф захламленный, и драный диван, и даже милые
сердцу компьютерные программы так его раздражали, что домой он стал заходить
на минутку, и к Жучкиной радости таскался вечера напролет по холодным улицам
и думал: "Надо что-то предпринимать!"
     И  как раз  в этот  критический период  ему  Аркадий  Павлович говорит:
"Кончай  киснуть,  Егоркин,  давай с  девушкой  познакомлю! Ну,  не  первой,
конечно, молодости и красоты,  зато с квартирой и  новым  телевизором!"  Ну,
Егоркин, понятно, сначала руками в шоке замахал: "Что,  говорит,  я обалдел,
что  ли?" Но, пошатавшись два вечера с дворнягой своей по улицам, решил, что
невозможно дальше так существовать, что под лежачий камень  вода не потечет,
что  не  ему с его внешностью  и  возрастом мечтать  о  красивой женщине  из
аптеки, а если новая знакомая будет  плохо к собакам  относиться, то  всегда
можно будет извиниться и уйти. "Должен же, в самом деле, мужчина решаться на
какие-то поступки!" - подогревал себя Егоркин и Аркадию Павловичу решительно