м состраданием, на  лбу ее  -  тонкая
морщинка,  она  о  чем-то  думает,  и вдруг глаза  ее  загораются,  и она  с
радостным нетерпением восклицает:
     - Слушай, а помнишь, как ты приехала с гор?
     - Когда это? - делаю вид, что не понимаю, я.
     - Ну, как же? - обиженно протягивает она. - Когда ты приехала на первом
курсе,  весной, после зимних каникул!  Ты так  похудела и  была черная,  как
негритянка, и у тебя еще был  такой белый пушистый свитер, и... ой, какая же
ты была тогда!
     Я, улыбнувшись  и пожав плечами, расставляю на столе  чашки, и она тоже
улыбается, вспоминая что-то, и с удовольствием на меня смотрит.
     - Слушай,  - мечтательно  говорит  она, - ты тогда еще  и начала  петь,
помнишь? - "Я люблю, он действительно очень хорош..." И за тобой после  того
вечера прямо выстраивалась очередь к концу лекций! И какие мальчики - а тебе
было и не до них! Господи, как я тебе тогда завидовала!
     - Да брось ты, - отмахиваюсь я.
     - Знаешь, - говорит она, раскачиваясь на стуле, - когда девчонки узнали
еще и  про Олега - этого они тебе не могли простить, от зависти даже шипели,
что  ты  из-за него только пошла работать на кафедру!  Шутка ли - сам доцент
Кедров, - как он читал, нет, ты помнишь, как он читал?
     - Еще бы, - говорю я.
     - Но и  в  тебя-то нельзя было не влюбиться, - убежденно говорит она. -
Ты во  всем  была первая: все,  ну,  все  тебе удавалось, а чем ты только ни
занималась! И кафедра, и  лыжи,  и гитара,  - загибает она пальцы, -  уж про
пятерки  твои   я   не  говорю...  Она  восхищенно  качает  головой,   потом
задумывается, недолго молчит.
     - А знаешь, - тихо говорит  она, - а я ведь тебя прямо ненавидела тогда
из-за Вадьки. Знаешь, я, наверное, и влюбилась-то в него сначала из жалости,
когда у тебя он оказался за бортом.
     - Знаешь,  -  опять,  помолчав, глядя  куда-то  за  окно, почти шепотом
продолжает она, - мне кажется, он и женился-то  на мне тогда с досады, когда
ты вышла за Олега.
     - Не выдумывай! - отойдя к окну, бросаю я.
     - Точно-точно, - тихо говорит она и вдруг  с возгласом "Ой!" смеется. Я
быстро оборачиваюсь, она  смеется очень весело и очень  искренно, смотрит на
меня, машет рукою.
     - Что ты, что  ты! - перестав смеяться,  беззаботно говорит она.  - Так
ведь это когда  было!  Мало ли что было! Разве я тебе что хочу сказать?  Что
ты! У меня и мыслей никаких нет! Да у него теперь и один свет в окне - Ленка
с Мишкой!
     - Очень любит их? - с улыбкой теребя штору, спрашиваю я.
     - Что  ты! - и глаза  ее вспыхивают.  - Он  их так понимает, и  они его
тоже. Знаешь, я даже иногда не могу взять в толк, что это они такое удумали.
Недавно смотрю - сидят втроем, хохочут, подхожу  - что  это у них за книга -
господи - телефонная! "Мама, мама - Укушин!" - и  так и заливаются.  Фамилию
нашли - Укушин. Я  говорю:  "Укушин -  ну и  что?" - куда там,  как грохнут,
Вадька громче всех - большой, а хуже маленького, ну скажи...
     - Укушин, - улыбаюсь, - надо же, отыскали ведь - Укушин!
     - Да брось  ты, -  отмахивается она, но на лице ее довольная  улыбка. -
Вадька, он их так любит... - хочет продолжать она, но...
     - Что ж ты ничего не ешь? - перебиваю я. - У меня есть еще котлеты...
     - Нет, нет, -  сразу переменив тон, трясет она  головой. - И так у тебя
все съела. Когда теперь к тебе придут...
     И  взгляд  ее опять делается  серьезно-сострадательным, она смотрит  на
меня,  видно, что хочет сказать что-то  такое, что сразу  не может выразить,
наконец, решается.
     -  Знаешь,  -   медленно  начинает  она.  -  Мне  кажется,   есть  люди
обыкновенные, а есть  особенные. Так  вот  - особенным,  им всегда... -  она
запинается, подыскивая  слово, - им труднее, что  ли, жить, наверное,  да? У
них другие  запросы, наверное, оттого,  что они внутренне  богаче; им всегда
надо что-то необыкновенное, они и страдают от этого - ведь да?
     - Не знаю, - пожимаю я плечами.
     - Не знаю... -  укоризненно передразнивает она меня.- Кто бы развелся с
таким мужем, как Олег?
     - Ну, и что? - усмехаюсь я.
     - А то,  -  говорит она  с удовлетворением,  - что  другие бы счастливы
были, а тебе - все не то, все что-то более настоящее надо... А возьми меня -
вышла за Вадьку,  родились дети, и - господи - да мне как в голову ударило -
до сих пор  не верю, что мне такое счастье.  Да и  что, кажется, особенного:
дети - так у всех дети, Вадька - что,  думаешь, так уж он меня любит? Привык
- жена, - и в уголке ее губ впервые появляется намек на складочку, но тут же
исчезает, и она по-прежнему весело улыбается...
     - Мне как в голову ударило, -  повторяет она. - Хожу - счастливее  меня
на  свете  нет.  И  знаешь, - она  как-то  по-детски,  будто  поверяя тайну,
приближается  ко  мне. Мне  кажется, теперь  уже со  мной  ничего  не  может
случиться, - шепчет она. Я удивленно смотрю, и она отводит глаза.
     - Даже если с Вадькой  у нас -  ну, мало  ли  что,  все равно, - упрямо
трясет  она головой  и вскидывает  глаза на  меня. В ее взгляде - упрямство,
решимость, какая-то удалая решимость.
     - Все равно у меня Ленка с Мишкой, все равно... Все же ведь у меня было
- понимаешь!
     И  она  секунду глядит на  меня этим удалым  взглядом, потом удаль в ее
глазах гаснет, и она смотрит, как и раньше, внимательно и серьезно.
     - А у тебя все будет хорошо! - убежденно говорит она. - Конечно, будет.
И  не  кое-как, а по-настоящему - вот увидишь.  И  я  буду за  тебя  рада, -
уверенно  говорит  она,  машет рукой  "Ну, пока!", поворачивается к  выходу,
спохватывается, вытаскивает из мешка связку  яблок,  связку апельсинов,  еще
какой-то кулек и,  не слушая моих протестов, скрывается  за дверью. Я трогаю
кулек - в нем вареная  курица, подхожу к окну  и  наблюдаю, как, спотыкаясь,
быстро двигается через двор  ее маленькая фигурка. У арки она оборачивается,
машет рукой, я тоже машу, и она исчезает.
     От окна дует, я плотнее запахиваюсь в теплый  халат, поправляют шарфик,
стою и смотрю, как хлопьями падает густой, тяжелый снег.
     "Ударило  в  голову"... - вспоминаются  мне  ее  слова.  -  "Ударило  в
голову"...  "Тебе  что,  в голову что ли что ударило?" - всплывает  следом и
десятилетней  давности  мамин  удивленный  возглас.  Я  вспоминаю  и  другие
удивленные возгласы: "Ну, тебя,  мать, не узнаешь...  И  загар... Как это ты
делаешь?"  Я  вспоминаю,  как под  последний  аккорд  гитары  черная  тишина
институтского конференц-зала впервые взорвалась аплодисментами  и криками  -
выкрикивали мое имя. Я вспоминаю  одинаковые улыбки  мальчиков, мелькающих в
танце,  и  другую холодную улыбку,  от которой  захватывало дух и  с которой
недоступный доцент, глядя на меня и листая мою курсовую работу, говорил, что
я - если не  будущая Эдит Пиаф, то  уж, конечно,  Мария  Кюри.  Я помню, как
закружилась голова  от мыслей, что  будущее  у  меня  непременно должно быть
особенным, что  надо только не разбросаться,  сосредоточиться  на главном  и
отбросить  остальное. И  в  главное попали занятия  наукой  под руководством
будоражащего  воображение доцента, занятия пением  -  это все  были  приметы
особенного, а  в  остальное - толстый, рыжий, такой  обыкновенный мальчик, с
которым, правда, было  когда-то очень весело  разъезжать в трамвае по  одной
карточке, болтать  обо  всем  на свете,  хохотать над смешной фамилией вроде
Укушина.
     "Ударило в  голову",  -  усмехаюсь  я,  оглядывая комнату, в  одном  из
секретеров которой  хранятся брошюры  с моими работами и  дипломы  конкурсов
пения. И  передо мной встает ее серьезное лицо, когда она убежденно говорит,
что есть особенные люди.
     Я вспоминаю, как в институте она всегда  давала всем  на экзаменах свои
аккуратные, хорошо написанные шпаргалки, и  как часто на этом попадалась.  Я
вспоминаю  ее  беспомощную  и добрую  улыбку,  когда  ей предлагали  забрать
зачетку. Я сажусь  за стол  и, обхватив  голову  ладонями, сижу с  закрытыми
глазами. И когда, наконец, звонит телефон, и я, не открывая глаз, протягиваю
руку, прикладываю трубку к уху и слышу горячо и сбивчиво говорящий  знакомые
слова голос, у меня перед глазами - и эта ее  улыбка, и устремленный на меня
серьезный,  сострадательный  взгляд,  и как  она говорит,  что ей  ударило в
голову.
     Голос  в трубке убеждает меня и горячится. Где-то там, за ним, звонко и
весело звучат и детские голоса.


     Пианино

     Мне его купили, когда я еще был совсем малыш. Мама  вечером спрашивает:
"Сережка, хочешь пианино? Играть на нем будешь, на клавишах, а там, глядишь,
может, артистом станешь!" А я развесил уши, думаю - артистом в кино можно из
автомата стрелять! - и заорал: "Хочу пианино, хочу!" Ну, значит, и купили. Я
весь день ждал-ждал, а вечером четверо  звонят, я выбежал, а они по лестнице
несут, будто хотят  всех  передавить - я  только вижу, что большое. Тут один
как гаркнет: "Берегись!" - я и убежал, а выхожу - стоит, а в нем наша люстра
отражается. Я потрогал - гладко, пальцы липнут, а мама рада: "Нравится, да?"
Потом  мама крышку открыла - оно как зубы показало - оказались клавиши. Я-то
сразу засек педали,  вот если б еще руль был -  здорово б играть  в МАЗ-504!
Ну,  и на клавишах ничего  выходило  - как  левой стукнешь - будто  грузовик
проехал,  правой  - легковушка.  А мама говорит: "Ладно громыхать-то, завтра
учительница придет", и крышку и закрыла.
     А  с  завтра  тоска и началась. Пришла эта Алла  Павловна, толстая,  за
пианино-то еле лезет, и  как начала шпарить. Шпарит-шпарит, у меня  даже шея
зачесалась - только почешу, а мама мне с дивана злое-презлое лицо сделает. А
потом Алла  Павловна  и  меня  посадила:  вот  это  -  гамма,  - говорит,  -
называется. Раз сыграли, два сыграли, у меня стало ноги выворачивать, - я их
на педаль, а Алла - "нельзя!" Ушла и говорит: "Не знаю, как ребенок освоит -
слух у него, знаете ли..." А я-то думаю: совсем уже, что  ли, да я ее музыку
и со двора услышу! Только собрался гулять, а мама - хвать за кушак: "А гамму
Пушкин выучит?" И сама час на карауле простояла.
     А  во двор потом вышел - Петька  одуванчиков  набрал, разболтал  всем и
издевается:  "Цветочки  юному артисту!" Я ему,  конечно, дал, а потом пришел
домой  и  говорю:  "Мам,  может,  свезти его  назад,  а  кровать  сюда опять
поставим?" А она: "Нечего на попятный - занимайся-ка теперь!"
     С тех пор - как пятница, мама на  меня рубашку напяливает выходную, а в
полседьмого Алла уже звонится. "Опять,  - говорит, - здесь оттенков нет, это
наизусть не выучил, а то сдать не можешь!" А уж Петька проходу не давал: еще
в школе - как увидит - аж на цыпочки встанет. "Крепнет, - говорит, - талант,
да?" Хоть получит за это, а весь день все равно испортит.
     А тут я еще стал  в хоккей играть. Мы всей командой пошли в спортшколу,
а взяли меня,  да Петьку - защитником -  в нападающие-то ему, небось, слабо.
Времени в обрез, Алла жалуется: "Не хочу деньги ни за  что получать - он  уж
год  "Маленького командира"  сдать не может". А  я очень-то и не хотел -  уж
лучше "Маленького командира" учить, чем гаммы  с остальной нудой: в нем хоть
басы  - что надо, как из  пушки ударяет: "Бум,  бум!"  Но  мама  - ух, она и
ругалась: "Артист, - говорит, -  хоккейный! Инструмент я себе что ли купила?
Ни разу гостям не сыграл!"
     И вот пришли в Новый год  тетя Катя  с дядей Славой,  а  с ними -  дяди
Славин брат, который в отпуск приехал.  Он  мне вроде  показался  ничего - с
длинными волосами, и в хоккее разбирается, а  потом  дядя  Слава как скажет:
"Боря у нас в ансамбле на гитаре выступает".  Тут и  мама вскочила: "Ай, вот
хорошо! - говорит. - И у нас Сереженька  на пианино играет! Иди, иди, сынок,
сыграй!" А сама мне так  под столом ногу жмет, что - чего же  делать, взял я
"Маленького командира" и поплелся.
     Заиграл вроде  нормально. Играю,  по  аккордам все громче  бью - самому
приятно, и вдруг как  этот дядя Боря захохочет  -  рюмки зазвенели. Я ничего
понять  не могу,  а он  прямо  стонет: "Чудак, -  говорит, - чего  ж это  ты
делаешь?" Тут до меня и  дошло, что вместо диеза бемоль везде всаживаю  -  с
перепугу ошибся.
     В общем,  мама после со мной три дня не разговаривала, а в пятницу Алла
приходит, а мама ей с  порога и  выдает: "Спасибо вам, Алла Павловна, только
зря  это все - его, уж видно,  не научишь". Алла  говорит: "Ну, и хорошо! По
совести - давно пора". Ушла, а я прямо остекленел: "Мама, - говорю, - ты что
- серьезно, да?"  А  она  рукой махнула и к окошку отошла,  а я  как  заору:
"Ура!" И давай ее тормошить, а она и плачет и смеется.
     Как его увозили, я не видел, только из школы прибегаю - просторно. Мама
говорит: "Где теперь будешь хорониться?" А это я раз под чехлом спрятался  -
она час найти не могла, пока сам не вышел. Я и говорю: "Не маленький. А куда
увезли-то?"  - "В комиссионный,  за углом, - мама отвечает. - Снова покупать
собрался?" - "Ага, сейчас, - говорю, - взял коньки и пошел".
     А  по  дороге  решил, дай,  заверну  я  в этот комиссионный,  посмотрю.
Прихожу,  по проходу толкнулся  - смотрю - стоит в углу в самом, за каким-то
вырезным сервантом. - Что это, -  думаю, - его в угол-то затолкнули. И вроде
и  не  блестит совсем.  Потрогал - палец все же липнет, а из-за  столика дед
заворчал:  "Мальчик,  мальчик,  не трогай мебель, коньками не  поцарапай!" Я
говорю: "Хочу и  трогаю - наше  пианино!"  А он: "Уже не ваше,  а того - кто
купит, иди, мальчик, иди!" Я притворился, что иду, а сам - за сервант. Вдруг
приходит дядька с  малышом, дядька  сходу крышку  открыл  и  забрякал -  без
диезов и бемолей. А малыш ноет: "Ну, папа, ну, купи!" Дядька говорит: "Цена,
конечно, подходящая,  но  полировка  мрачновата -  если уж лучше  ничего  не
попадется..." И ушли. А малыш напоследок как  даст  кулаком по нижнему ля, я
прямо подпрыгнул, и дед  за  столом - тоже.  Ну, думаю, такой  сыграет. Цена
подходящая, видали! Стою, грызу ноготь и вдруг смотрю -  на серванте бирка -
и кому такой за две тысячи нужен? И тут меня как клюшкой по голове  - хлоп я
эту  бирку  на  наше  пианино,  а пианинную  -  на  сервант!  Берите  его за
подходящую цену, а на пианино - нечего зариться. А уж я послежу, как оно тут
стоит,  иногда, может,  "Маленького  командира"  сыграю -  тот-то брякал,  и
ничего!
     В  тот  вечер  мама  все вздыхала,  а  потом  спрашивает: "Ну, как?"  -
"Ничего",  - говорю. - "Рад, небось,  да?"  -  "Отчего  ж не  радоваться", -
отвечаю.
     А вот  на завтра... Я пришел, удивился еще,  что сервант цел,  а  потом
глянул...  А  его-то и нет... Подбежал - нет, а  на  серванте бирка прежняя,
значит,  дед тот проверил. Вечером прихожу - мама уже довольная: "Продали, -
говорит, - пианино! Коньки теперь купим тебе хорошие,  как  у Пети, и  сумку
спортивную, да?" А я говорю: "Да ну... Не надо..."

     Велосипед

     Она стояла у афиши, призывающей пойти в ресторан с цыганским варьете, а
когда взглянула вниз, увидела рыжего пса, который обнюхивал ее ноги. Пес сел
и, вскинув уши, повернул голову  набок, и глаза у него оказались янтарными и
грустными.
     - Ну, что,  собака? -  вздохнула она.  -  Ух ты,  какая умная,  хорошая
собака.
     Пес  настороженно  вильнул  хвостом  и,  когда  она  погладила  его  по
жесткому, покатому лбу, зажмурился и не шевелился.
     Она пошла дальше, пес побежал за нею. Дождик кончился, но волосы ее еще
оставались мокрыми, и ладонь тоже - после мокрой собачьей головы. Она брела,
заглядывая  во  влажные, блестящие  витрины,  по  промокшей  и  притихшей  в
сумерках улице, вдыхая пронзительно чистый  после дождя воздух. Пес семенил,
независимо и деловито обнюхивая столбы и стены, иногда задирал на них лапу.
     Она подошла к подъезду, обернулась к псу и села на корточки.
     - Что, собака? Пойдешь со мной?
     Пес смотрел озабоченно, и она взялась за ручку двери, а пес постоял, не
зная на что решиться, и все же быстро шмыгнул в дверь, словно боясь, что его
прихлопнет.  Она  поднялась  по  лестнице,  пес  -  впереди, у квартиры  она
остановилась, открывая дверь,  а пес задышал, высунув  язык и часто раздувая
бока.
     Из маленького коридорчика была видна комната, окно, стол и  неподвижная
спина ее мужа за столом.
     Она отвела пса на кухню, налила суп, и он начал  хлебать, а сама прошла
в комнату.
     - Геша, я привела собаку, - сказала она, садясь в кресло.
     - Зачем? - спросил он, взглянув на нее.
     Взгляд был рассеянный, но она сказала:
     - Может быть,  нам оставить ее? Все же веселее, и я буду гулять подолгу
с  ней,  а  потом  -  с  маленьким и  с  ней,  а  иногда, может  быть, и  ты
погуляешь...с ней, а, Геша?
     - Как хочешь, - ответил он, уже не глядя, и она встала и вышла.
     В  другой  комнате,  бывшей  "большой", а  теперь  - "ее  комнате", был
беспорядок:  колготки  свешивались  со спинки стула, пыльное пианино  стояло
открытым,  на столе - засохшие цветы, купленные ей уже давно.  Она сидела на
кровати, в доме  напротив кто-то, как всегда, громко запустил  магнитофон, а
ей хотелось плакать, но она не  заплакала, а пошла на кухню посмотреть, поел
ли пес.
     На кухне пса уже не оказалось, и она заглянула в комнату. Там пес сидел
перед мужем, и муж почесывал его за ухом.
     Она вошла и села на диван.
     - Правда, хорошая собака? - спросила она,  радуясь, что  он уже  не так
неуязвим, как за своим столом, и с ним можно будет поговорить.
     -  Хорошая, -  без выражения  сказал он,  но пса все  же поглаживал, не
меняя позы.
     - Так оставим ее, да?
     - Давай оставим, - ответил он и прибавил, - если захочет.
     Она  присела рядом и тоже стала гладить пса.  Она старалась не касаться
рук мужа, но,  случайно задев его пальцы, вздрогнула и подняла ресницы.  Его
длинные пальцы не остановились, а  все также гладили рыжую  короткую шерсть,
взгляд был тверд, губы сжаты, и  весь он был укрыт от нее плотной оболочкой.
Ей захотелось  прижаться  к его плечу, ей  страшно захотелось потрогать  его
выбритую  щеку,  но делать это было нельзя, и  она опустила глаза. Они молча
гладили  пса, пес положил голову на ее колени, и муж убрал  руку и отошел  к
окну. Он стоял  у  окна, она знала почему - ждал, когда она уйдет, но она не
уходила. Она напряглась и смотрела на его плечи, рубашку, а он вдруг закинул
руку  назад  и почесал под рубашкой спину.  Видно  было, как его  пальцы  то
собираются  в кулак, то расходятся, сильно скребя кожу под майкой  и бугрясь
под рубашкой.
     Она отвернулась, вышла и опять села на кровать в своей комнате.
     Пес простучал  когтистыми  лапами  по  паркету, потом  мягко  прошел по
ковру, сел  рядом  и заскулил. Он  начал высокой свистящей нотой, а закончил
ворчащим басом, прервался,  чтобы  перевести дух, и засвистел снова,  толкая
мордой  ее  руку.  Она  не смотрела  на  него, не  слышала  его,  перебирала
покрывало и прислушивалась к  шагам мужа за  стеной.  Шаги  были  от шкафа к
дивану, дверцы шкафа скрипели. Она слушала шаги - вот он надел пиджак, вот -
сел на диван надеть носки - и думала, что вот сейчас он уйдет, и  еще не раз
будет уходить, и она все также  будет слушать его шаги за стеной. Он затих -
причесывался или  застегивал запонки. Она подумала, какие он взял - янтарные
или  черные. Шаги стали ближе -  она  вздрогнула и  напряглась - он вышел  в
коридор.  "Сейчас, сейчас хлопнет, и  все!" - подумала она и, закусив  губу,
стараясь сдержаться, стала  вызывать одну за другой мысли,  что все равно он
должен, должен вернуться, что есть ведь такое слово "долг", что он будет так
возвращаться и уходить и, все-таки, возвращаться. "Это самое главное  слово,
- думала она, - остальное  возникает и исчезает, мало ли что бывает в жизни,
долг - стержень, он победит, все держится на долге!"
     -  На  долге! - почти  вскрикнула она в ответ на щелчок  захлопнувшейся
двери.  Пес вскочил  и побежал к  выходу. Он заскулил там, а потом  перестал
скулить  и залаял.  Этот лай был так г