адостно
шептала: "Отошел!", и те снисходительно качали головами.
     Переводчицы и начальник были, в  сущности, связаны круговой порукой. Он
понимал, как мало они работают, но они знали языки, могли ответить  на любой
вопрос, он же, сложным путем оказавшийся на своем месте, имел диплом учителя
географии и  умел разве распределить  заработанную другими премию. Где-то  в
глубине души он уважал  переводчиц за то, что к ним не подступишься, что они
всегда умеют найти прикрытие.  Те тоже  терпели его за снисходительное к ним
отношение.
     Антонину  же Трифоновну  не уважали ни те,  ни  другой. Переводчицы  не
уважали  Антонину  Трифоновну  за полное,  по  их мнению, отсутствие чувства
собственного достоинства, за несдержанность, с которой она первая  бросалась
к выдаваемым бесплатно ручкам и блокнотам, стремясь порадовать сына. Они  не
уважали  ее  за  то, что  она мало  следила  за  собой,  а их  новыми вещами
восхищалась без разбору, и даже о  самой неудачной вещи убежденно и искренне
говорила:  "Изумительно!  Вам  так  идет!", а  если  раздраженная  владелица
грубила: "Да  не говорите глупости! Первый и последний раз надела!", никогда
не  обижалась, а только  удивленно и печально  всплескивала руками: "Да  что
вы?"
     Переводчицы  были убеждены,  что  начальник  так  относится  к Антонине
Трифоновне, потому  что  она позволяет  ему так к себе  относиться и,  может
быть, были правы.
     Также, как переводчицы, не уважала Антонину Трифоновну и дочь, и только
двое  -  муж и сын не  думали, уважают ли  они ее,  а просто каждый вечер не
ложились  спать, не  рассказав ей обо  всех мелочах и о серьезном тоже, хоть
она  никогда не давала совета,  а  только  энергично и шумно соглашалась  со
всеми доводами, даже если они скакали и прыгали, отрицая друг друга.
     И хотя,  казалось, судьба должна бы  знать слабость Антонины Трифоновны
позволять и, попытавшись раз, и, поняв полную  неспособность данного объекта
к  сопротивлению, могла запросто  поразить  Антонину Трифоновну  несчастьями
(даже представить страшно, что бы сделалось  с Антониной Трифоновной, попади
она в ситуацию, в которой надо было бы за что-то бороться - устроить кого-то
из близких в больницу, доставать дорогое лекарство,  когда речь идет о жизни
и смерти, вытягивать  детей из засасывающей дурной компании, да  мало ли что
еще).
     Но  жизнь  Антонины Трифоновны, хотя и  не было в ней никаких особенных
взлетов, протекала без ужасных происшествий. Биохимик, наконец,  защитился и
стал лучше  зарабатывать, на  работе она  выучилась печать  вслепую  и стала
успевать делать все  в сроки, сын поступил в университет. Дочка же, выскочив
замуж за  иностранца и укатив  с ним за границу, сначала писала редко, потом
стала  - чаще,  а потом принялась то  и  дело ездить к Антонине Трифоновне с
одним, а после с двумя  детьми, и  ее голос  в дни  приездов  вливался в хор
делящихся и рассказывающих и даже становился солирующим.
     Судьба,  как  говорится,  хранила  Антонину  Трифоновну,  и  хотя  это,
конечно, вовсе не закономерность, что  судьба  хранит  отдающихся  вполне ее
течению, все-таки, глядя на Антонину Трифоновну, можно подумать о судьбе и в
таком аспекте.
     После бабьего лета

     Марья Степановна  сидела  на лавочке, прислонясь  спиной к теплой  коре
большой липы, и  смотрела, как  тоненькой кисточкой  художник подправляет на
холсте Асины растрепанные, как и в жизни, кудряшки. Ася стояла  вполоборота,
волосы ее развевал ветерок и, щурясь на  солнце, она смотрела туда, где, как
рыбья  чешуя, блестели волны,  а на них  покачивалась  моторка  перевозчика,
медленно пересекающая широкую реку.
     Вчера они тоже плавали на тот берег на плоскодонке, выпрошенной Асей на
часок у молоденького рыбака. Ася гребла умело  и ровно,  но Марья Степановна
боялась, что они не доплывут, со страхом вглядывалась в  мутную воду,  а тут
еще  Ася  вдруг в  одно  мгновение  свесилась  за  борт, и  не  успела Марья
Степановна  ахнуть, как она, и художник попали под душ холодных брызг. Марья
Степановна выставила  вперед ладони  и заругалась, бороздки капель полоснули
по  куртке  художника, заблестели на  его лице, а он  небрежно  смахнул  их,
весело погрозил  Асе  пальцем, она  засмеялась, а Марья Степановна с улыбкой
подумала: "Точно дед с бабкой внучку на прогулку повезли".
     А потом на том берегу Ася вприпрыжку бежала по лесной дорожке - летящая
челка, веселые янтарные  глаза. "А знаете, - останавливаясь, чтобы перевести
дух, - говорила она, - весна - это, все-таки время для гравюр! Смотрите, как
тонко на небе дерево  прочерчено! А вот лето, зиму  я бы писала  маслом, как
Шишкин!"
     - Ну, а Левитан, а Юон? Разве плоха у них весна? - щурился художник.  -
Нет, нет, это совсем не о том я говорю! - упиралась Ася. - Смотрите, - и она
показывала на гору, -  березы сиреневые, как  вуаль,  а  под вуалью -  елки,
крепкие, хмурые, да?
     Художник улыбался, глядя, как она, подпрыгивая, сбивала шишку с высокой
ветки, а Ася вдруг опрометью пустилась с крутого берега к Неману, и от самой
воды, помахав рукой,  крикнула: "А вы наверху гуляйте!"  -  "А я  тоже  могу
сбежать!"  -  задорно  отозвался  художник,  но Марья  Степановна  испуганно
покосилась на его кожаные ботиночки, поспешно сказала: "Нет,  вы уж лучше не
сбегайте!"  и  крикнула:  "Ася,  ну-ка  живо назад!" На обратном пути взялся
грести художник, и Марья Степановна с тревогой наблюдала, как он за  шутками
скрывает одышку, и думала, что ему надо бы ехать не в санаторий общего типа,
а  в сердечно-сосудистый, и,  конечно, невестка достала  ему первую попавшую
путевку, чтобы только скорей сплавить куда-нибудь и пожить полной хозяйкой в
доме.
     Марья Степановна  ездила в санатории часто  -  куда  было деваться еще,
жила она в большом городе, свою дачу ни она, ни сын с невесткой не завели, а
снимать было  не для кого -  внуков не было. Она давно уже  могла бы быть на
пенсии,  но  еще  работала,  на  работе  ей  охотно  давали  путевки.  Марье
Степановне нравился скромный комфорт палат, она ходила на все процедуры - не
зря  же  тратились   деньги,  чинно  гуляла  с  пенсионерками  по  дорожкам,
неторопливо говорила о детях, о ценах, слушала о чужих внуках, рано ложилась
спать, и дорожки многих санаториев слились для нее в  одно понятие -  отдых.
Она  ехала в санаторий,  будто сдавая  себя, как  свой  станок на  заводе, в
профилактический ремонт, чтобы  вернуться и, удовлетворенно сказав: "Ну, вот
и отдохнула!", снова взяться за работу и исправно отслужить еще год.
     Но в этот раз, неожиданно очутившись в палате с молоденькой  девчонкой,
Марья Степановна стала жить по совсем другому режиму.
     Ася была  спортсменкой - поздней осенью ее байдарка перевернулась, надо
было долечивать тяжелое и долгое воспаление легких, и  Асю с барабанным боем
отправили  в  санаторий родители  и тренер. Но она оказалась хитрее  всех  и
выискала  такой санаторий в  городке,  куда  на весенние сборы  должна  была
приехать  ее команда, а  пока  команда не приезжала, старалась не потерять в
санатории  даром   ни  минуты.  В  первый  день  она  обследовала  ближайшие
окрестности  одна,  но   на  второй,  уберегаясь  от  компании   молодящихся
санаторских кавалеров, потащила за собой Марью Степановну.  Марья Степановна
сама не заметила, как вместо чинного гуляния по тропинкам за неделю облазила
с  Алей окрестные городки,  охая  на подламывающихся каблуках, взбиралась по
гравиевым дорожкам  к  костелам, шла гулкими залами пустых  музеев на  Асино
призывное: "Да, скорее же идите, видите, как интересно!" В водовороте Асиных
выдумок скоро закрутился  и художник -  любопытная  Ася  очень  быстро с ним
познакомилась, когда он писал на набережной поворот Немана. Художник лечился
без особого пыла, тоже не посещал вечеров  отдыха, был занят работой, но все
же чуть-чуть скучал. Ася никогда еще  не видела настоящего  живого художника
и,  посмеиваясь,  он  начал отвечать на ее бесконечные вопросы.  Они  втроем
бродили на хутора, возвращались перед самым отбоем,  безбожно нарушая режим,
не  замечая строгих глаз дежурной сестры, ни недоуменного шушуканья  тянущих
воду из  кружек с носиками отдыхающих. Марья Степановна запустила и ванны, и
грязи,  к  вечеру  у  нее  гудели  ноги,  она  засыпала   мгновенно,   будто
проваливалась  в  яму,  а  утром,  проснувшись  от впущенного Асей в  палату
солнца, с удовольствием смотрела на веселую, румяную девочку, тараторящую  о
еще  какой-то  обнаруженной  достопримечательности.  Губы  Марьи  Степановны
морщились в улыбке,  и в душе поднималось какое-то забытое утреннее ощущение
праздника  предстоящего дня, и  она  дивилась  себе, но бодро,  как молодая,
вскакивала с постели и, подхватив художника, они мчались на автобус. Походка
Марьи Степановны была  упругой, не болели ни спина, ни печень, она  давно не
чувствовала себя так хорошо.
     Они  обошли,  объездили,  облазили  всю  округу,  и  художник   однажды
предложил Асе позировать,  и ритм их жизни переменился. Теперь они все  трое
жили портретом,  целыми днями пропадая на  набережной, и отдыхающие норовили
пронести свои кружки поближе, любопытно поглядывая на холст. Художник  писал
Асю, стоящей у парапета в  ветреный день, работая,  напевал и говорил, что у
него непременно получится.  Вчера он  пригласил Марью Степановну  с  Асей  в
ресторан отметить  близкое  и успешное окончание, и Марья  Степановна надела
шерстяное  платье,  а  Ася впервые  сменила  брюки  на  юбку. Они  сидели за
деревянным столиками и пили из крохотных рюмочек, и художник танцевал с ними
по очереди,  больше с Марьей  Степановной, потому что  Асю приглашали еще  и
бородатые  литовцы.  Потом  они   возвращались  по  коротеньким,  освещенным
фонарями улицам, мощеным плитками. Ася то мелко перебирала  ногами, стараясь
ступить  на  каждую плитку, то делала  большие шаги  -  через две,  и  Марья
Степановна все время  сбивалась с  шага. Они поравнялись с  темной  громадой
костела, и  Ася остановилась, закинув голову,  и сказала, что  колокольня  -
словно  огромный карандаш, кто-нибудь большой  мог  бы  писать  им  по небу.
Художник засмеялся и закивал, и звезды засверкали  в  его лысине. Они шли по
совсем пустой набережной мимо островерхих  теней гребной  базы, мимо узких и
черных, выставленных на  просушку  байдарок, и Ася, касаясь каждой  байдарки
ладонью, жаловалась, что ребята все не едут.
     Прощаясь,  художник  по-приятельски пожал  Асе руку, а Марье Степановне
галантно поцеловал  и, войдя в палату, Марья Степановна  первым делом зажгла
свет, разглядела руку  как следует  и даже понюхала ее,  а потом  взяла Асин
крем и помазала.
     Она  лежала,  вдыхая  непривычный сладковатый  запах  крема,  и думала,
сколько же лет не  была  в ресторане.  Она точно  помнила, когда  в первый и
последний раз была  - перед войной,  вскоре после свадьбы с Колей. Уговорила
тогда его она, ей давно хотелось побывать хоть однажды, и они шли по проходу
между  столиками, она  впереди - стоптанные  туфельки, но  нос кверху  - вот
какого отхватила морячка. Они танцевали и выпили  шампанского и, возвращаясь
в белую ночь в свою комнатушку, думали, что впереди долгая счастливая жизнь,
а счастья оказалось еще на месяц - Колин катер потопили в октябре, и он даже
не узнал, что должен родиться Колька.
     Марья Степановна лежала и думала, что вот сейчас весна, и у  человека в
жизни есть  и весна, и лето, и  бабье лето, а у нее была только та весна,  и
сразу  началась  война, завод  эвакуировался,  потом была  похоронка,  потом
рождение  сына  - и больше страха и тревоги за  него,  чем  счастья. Счастье
пришло  потом,  весной  сорок пятого, потому что  возвращались  в город, сын
вырос, несмотря ни на  что, а еще возникла вдруг надежда, что - ошибка,  что
Коля  вернется. Что было  еще? Может, и можно было  назвать бабьим летом тот
год, когда Дмитрий  Дмитриевич, Колин командир, учился в их городе. Он нашел
ее,  пришел и все рассказал,  а  потом стал  приходить еще, и Колька сначала
радовался, а потом стал хмуриться. У Дмитрия Дмитриевича умерла жена, и были
две девочки  в деревне у бабки, и перед отъездом он спросил: "Ну, так как?",
и  она, подумав  про Кольку, согласилась. Но  Колька  тоже подумал за себя и
удрал  из дома,  и  его  еле  нашли  через две  недели на  разбитом  складе,
невозможно грязного и худого, и он, уткнувшись ей в колени, рыдал: "Мамочка,
я все, что хочешь, буду делать, только не надо нам никого!", и при встрече с
Дмитрием Дмитриевичем она огорченно развела руками, и он уехал.
     Она лежала  и вспоминала, что Дмитрий Дмитриевич был хороший человек, и
писал ей потом, а вот Кольке не полюбился. И она подумала в который раз, что
всем бы была довольна, если бы  был внук  или внучка,  если б не случилось с
Колиной Раей той  с трудным названием операции, если б опять было кого взять
на  руки,  поцеловать,  подбросить. И снова  она  сказала  себе, что  делать
нечего, не виновата же Рая, и так можно жить, полежала еще и поворочалась, а
потом  удивилась вдруг, подумав, что никогда еще с той первой, довоенной, не
радовалась весне так, как в этот раз. Она  усмехнулась в  темноте, вспомнив,
что вот  судила  раньше стариков за  всякие сумасбродства, а сама, наверное,
еще много чего может наворотить, иначе почему же она так радуется солнышку и
врезающимся в лужи, как теннисные мячи воробьям. Она вспомнила о художнике и
принялась  размышлять, почему  он  не  женится  -  четыре  года  вдовства  -
порядочный срок и в его возрасте,  мужчина - не женщина, ему нужен присмотр.
И она порадовалась, что завтра они пойдут заканчивать портрет, порадовалась,
что не знает,  что они будут делать после  обеда - мало ли  что придет Асе в
голову.  И  эта  неизвестность  была так  нова - Марья Степановна всю  жизнь
знала,  что когда  будет делать, ее ждали всегда одни и те же дела и заботы.
Она ожидала завтрашний день, как раньше, в далекую деревенскую юность  ждала
праздничное гулянье, и удивлялась,  откуда  это  прорезалось  вдруг  у  нее,
старухи, и улыбалась и, не желая искать ответ, сразу заснула.
     А  утром художник уже ждал их  и,  заметив, взъерошил седые  прядки,  и
Марья  Степановна улыбнулась, но  пропустила  вперед поздороваться  Асю. Они
опять  шли  мимо  байдарок,  мимо понаехавших вчера,  заполнивших  всю  базу
гребцов,  и Ася высматривала своих, а  Марья Степановна  шла,  держа ее  под
руку.
     Они  сидели  до  обеда, и вечер  был особенно  хорош - закатное  солнце
золотило ствол липы, Марья  Степановна жмурилась,  но  теплые лучи светили и
сквозь  закрытые веки, маленькими  пузырьками плыли в яркой желтизне. Кругом
был гомон,  вскрики,  плеск весел,  мерные команды тренеров,  рассыпанные по
зеленому полю яркие костюмы, и Марья Степановна думала, что  вот так век  бы
сидел,  смотрел на все,  радовался  и никуда  не уходил.  Художник  шутил  и
улыбался, говорил,  что холмы на том берегу  такие же теплые  и круглые, как
булки,  которые дают  с кефиром. Он говорил, что никогда  не думал, что  ему
будет здесь так хорошо работаться.  Глаза его блестели, волосы растрепались,
и  он казался Марье Степановне молодым и красивым. Она  разглядывала готовый
уже  почти портрет и  думала, что вот теперь знает, как  пишутся  картины, и
можно считать, в этом деле немного разбирается. На портрете Ася была похожа,
но  казалась бледнее и  прозрачнее, и  Марья Степановна решила, что хорошие,
яркие краски трудно достать в магазине.
     Марья Степановна думала, что на свете есть еще много вещей, которых она
не знает  и не понимает, но которые еще есть время  понять. И когда художник
сказал,  что хорошо, наверное, жить в дальних  домиках  на том берегу, Марья
Степановна горячо поддержала:  "Да, благодать - там  у  них тишина, вкусная,
свежая сметана". И ей хотелось  слушать и откликаться и понимать все, что он
говорит, и она чувствовала  себя  готовой  и  ждала,  что он еще  что-нибудь
скажет.  Но Ася вдруг  воскликнула:  "Смотрите-ка!", и они  посмотрели туда,
куда смотрела  она, на причалившую моторку перевозчика - из  нее выгружалась
парни  и  девушки с  сумками  и  чемоданами.  Марья  Степановна  примерилась
загородиться от  солнца ладонью,  но  вдруг лежащая  на  мольберте  кисточка
полетела вниз, мольберт зашатался,  Марья Степановна подхватила его, а Ася с
визгом: "Приехали!" уже мчалась вперед. В  группе  на  берегу обернулись, от
нее вдруг отделился долговязый  парень и бросился Асе навстречу. Ася чуть не
сбила  его  с  ног,  подпрыгнув  повисла  на  шее а  потом, сдернув  с  него
спортивную шапочку, торжествуя, подбросила ее вверх.
     Марья  Степановна и  художник  застыли, неотрывно глядя  на берег.  Там
звонко выкрикивали что-то, смеялись, потом похватали сумки  и  пошли - Ася с
парнем в центре. Они приблизились, парень обнимал длинной рукой Асино плечо,
оживленно и громко что-то ей говорил, а она, сияя, улыбалась и ему,  и  всем
и, обернувшись, радостно улыбнулась Марье Степановне и художнику.
     Марья Степановна взглянула  на художника. Он внимательно смотрел  вслед
уходящим, и Марья Степановна посмотрела тоже еще раз и сказала: "Дождалась".
"Да-да", - кивнул художник и, постояв еще, принялся собирать кисти и краски.
Марья  Степановна  подобрала кисточку и протянула  ему,  он поблагодарил. Он
укладывал  свои  ящички, и Марье Степановне вдруг стало неловко молча сидеть
и,  посмотрев  на  часы, она сказала:  "Ужин-то  пропустили,  теперь  только
кефир..." "Кефир..." - с  невеселой  усмешкой повторил художник, вздохнул и,
собрав ящики, в замешательстве  посмотрел на нее и когда она быстро сказала:
"Вы идите, я еще посижу", сразу попрощался  и, вскинув ящики на плечо, пошел
по набережной ярко сверкая ботинками.
     Кора липы уже совсем остыла, когда  Марья  Степановна поднялась  и тоже
пошла к корпусу.  Ветер стих, солнце уже село, но  еще было не совсем темно,
из камышей вылетели, шлепнулись на воду, поплыли селезень и утка, и исчезли,
слились с серыми  сумерками. Марья Степановна  оперлась о парапет, стояла  и
думала, что  теперь Ася,  конечно,  будет целыми  днями пропадать  на  базе,
хорошо, что  художник закончил портрет, а то ему было бы обидно. Она думала,
что скучно  будет  ей  теперь ходить по  дорожкам, но что еще  в ее возрасте
делать? Прошло  ее время  понимать  всякие неизвестные  вещи, в  самую  пору
теперь заняться покупками, давно пора позвонить домой.
     И  все  сразу  стало привычно и обыкновенно, она  прокрутила  в  голове
оставшиеся  десять дней, поездку домой, начало работы, мысли были спокойные,
твердые, трезвые,  и странно было даже  вспомнить то, что она думала  вчера.
"Все  уже теперь, теперь  все",  - думала  Марья Степановна,  вглядываясь  в
темноту,  но в  этих мыслях не было  горечи - она  улыбалась, вспоминая  эти
ставшие уже  далекими необыкновенные две  недели. И, посмотрев на часы,  она
потихоньку пошла в палату.
     Запах жареной печенки

     Она  опять  выглянула на  лестницу,  захлопнула  дверь  и  вернулась  в
комнату.
     - Его, конечно, увезли, и думать нечего - увезли, - сказала она мужу, и
тот,   перелистнув   страницу,   переспросил:  "Увезли?",  и,  нахмурившись,
перекинул   ту  же  страницу  назад,   видно,  пропустив  что-то  важное  на
предыдущей.
     - Заманили в машину и увезли, - сказала она, подойдя к окну и укрывшись
ладонями от  света,  приникла к стеклу,  но видела  лишь глупо  сверкающий в
мокрое  окно  фонарь, а под ним плещущуюся  под  дождем,  широко разлившуюся
лужу.
     - Если хоть бы он  не лаял -  не  было  бы у него  этой дурацкой манеры
лаять, - сказала она, остановившись против мужа.
     - Убежал куда-нибудь, - сказал муж, и она покачала головой.
     - Ладно, перестань расстраиваться, - обняв ее за талию, проговорил муж.
- Им было почему-то ужасно весело позавчера - она строго спрашивала: "Будешь
кушать курицу?" Он с комической важностью говорил: "Да!" и, положив по куску
мужу и