себе, она  скормила  псу  куриные потроха,  и  пес сожрал их  в один
момент, а потом  залился писклявым каким-то лаем, и она стала его угомонять,
а он, подпрыгнув, лизнул ее прямо в глаз и перепачкал ей халат и, вжавшись в
угол и умильно прижав уши, замолотил по полу своим пушистым кренделем.
     -  Зачем же  ему убегать? - спросила она  и  снова пошла  на  лестницу.
Соседние двери были наглухо закрыты, ее старая куртка валялась на месте, вся
в рыжей шерсти. Она не могла оставлять пса на  целый  день в  квартире - они
уходили  рано  на  работу, а потом,  до позднего вечера  - в  институт,  пес
ночевал у них, а  на день она выносила куртку на лестницу, чтоб он мог спать
на ней, если  надоест гулять  во дворе. Она  вспомнила, что вчера, когда они
уходили на работу, пес не хотел идти  из  квартиры  и  на секунду замялся на
пороге, и ей пришлось его легонько подтолкнуть. Вечером, когда они пришли из
института,  он ждал их на куртке, а  сегодня утром выбежал из квартиры сам и
затрусил  вперед по лестнице и проводил  ее  до поворота и побежал гулять во
двор, а вечером его уже на куртке не было.
     - А кормиться мы  сегодня  будем?  - вздохнув,  перевернул еще страницу
муж.  - Нет,  нет  - это я просто так спрашиваю, ты же знаешь, я  никогда не
хочу! - улыбнулся он.
     Она  пошла  на кухню  и достала из  холодильника  печенку  и,  отлепляя
приставшую клочочками бумагу, подумала, что надо  будет еще  что-то делать с
почками,  приложенными  к печенке в нагрузку, которые она планировала отдать
псу. Она бросила печенку на  сковородку, налила воды, чтобы замочить почки и
сказала вслух: "Нашелся добрый человек!" Она вспомнила, как пес зашел  к ним
впервые месяц  назад,  очень  похожий  на лисицу, подогнув хвост,  извиваясь
длинным телом,  прямо  стелясь  по  земле. "Нашелся! Нашелся!"  - со злобным
удовольствием  повторила она,  не  замечая  яростно  шипящей печенки,  потом
спохватилась, убавила огонь и пошла в комнату.
     - И  кому  понадобилось?  -  спросила она, глядя  в упор на мужа, и муж
захлопнул книжку, наморщил лоб и, глядя в одну точку, задумался.
     - Мне все-таки кажется - сам убежал! - наконец, сказал он, и, досадливо
махнув рукой, она возвратилась на кухню
     - Ладно,  ну то  же  теперь?  - усевшись на  табуретку,  подумала  она,
обстоятельно  огляделась  вокруг  и  придвинула  вазочку с  лежащими  в  ней
бусинами. Старая нитка перетерлась, и вчера  она начала  надевать  бусины на
новую, но не закончила, и теперь послюнила нитку и принялась просовывать  ее
в узкие дырочки.  "Я сегодня видела материал в елочку  на  костюм,  как раз,
какой  ты хотел", - объявила он вошедшему за  ней  мужу, он спросил,  что за
материал,  сколько  стоит,  и  где  можно сшить. "Договоримся  с  Нелли",  -
пообещала  она,  но ей  показалось, что за  нее  говорит  кто-то  другой,  и
складывать  слова  во  фразы  было  также  тошно,  как нанизывать  бусины на
лохматившуюся нитку. Муж сказал: "Я тебе советую намылить -  будет удобнее",
и  она  кивнула  и, прибавив:  "Ты  иди,  почитай еще  -  я  позову",  стала
переворачивать на сковородке печенку.
     - Ну что же это в  самом деле? -  думала она,  вспомнив пустой коридор,
запертые двери,  и их старая лестница показалась ей незнакомой и неприятной.
Она подумала, что, как ни в чем  ни бывало, жарит сейчас печенку, потому что
все покупали ее, идя с работы, в угловой  кулинарии, - в двухстах пятидесяти
шести  квартирах  весело жарят  печенку,  и  никто  ничего не  знает  -  она
вспомнила, как на ее звонок открыла соседка слева, массажистка, и,  овеянная
запахом печенки, в недоумении покачала головой. Она вспомнила, как в детстве
после сказки, в которой по  дворцу бродило  невидимое чудовище, она  боялась
выйти  в коридор, и, поежившись, ощутила что-то похожее и сейчас при  мысли,
что надо  вынести мусор  на  эту пропитанную печеночным ароматом лестницу, с
которой неизвестно куда  делся пес, и никогда она не узнает, что же все-таки
такое с псом  случилось.  И  ей  захотелось  плакать от проникающего  в душу
запаха печенки, а потом ее царапнула  мысль, что через месяц-то  точно, даже
через  неделю, а, может, и  через день,  и  она тоже,  все  позабыв,  будет,
смеясь,  болтать чепуху. "Позабудется и пройдет?" - растерянно спросила себя
она, и  вдруг подумала,  что,  если  все  равно пройдет, то  пусть  проходит
скорее. И, уже желая избавиться, махнув рукой, она рванулась из кухни к мужу
и налетела  на  него  -  он  поворачивал из коридора, говоря  с  интонациями
услышанной   в   воскресенье  по  радио   эстрадной  миниатюры:  "У!   Запах
специфический!"  Он  удивленно  отпрянул, засмеялся:  "Что  такое?",  и  она
побежала назад, разложила печенку по тарелкам и, только теперь почувствовав,
как голодна, жадно втянула острый, чудесный запах, и,  энергично взявшись за
вилку и нож, ответила: "Ничего".

     Ухо черного быка

     -  Зайдем  сюда! - шепнул он, приоткрыв тяжелую дверь подъезда.  Внутри
было темно  и  тепло,  только  робкий огонек мерцал за решеткой полукруглого
лифта. Они юркнули к батарее, она зубами  стянула перчатки и  сунула розовые
от  холода руки между  звеньями, а  он,  шурша  по нейлоновой куртке, быстро
обнял ее и поцеловал. Он  целовал с закрытыми глазами,  и она скосила взгляд
на его черные  ресницы и взъерошенные брови. Она думала, что он теперь - ее,
и ей завидуют все девчонки на потоке. Еще на картошке его прозвали Матадором
за имя Матвей, за испанские глаза и за песню "Ухо  черного быка", которую он
тревожно пел  под гитару. Лена  тогда  ужаснулась:  "Какой  красивый!", а он
смотрел куда-то мимо - не то на огонь в печке, не  то - за окно. А потом все
получилось очень просто  - их послали на станцию за продуктами. Они ехали по
намокшей  и  чавкающей  дороге  за  спиной  у  дяди  Саши,  который  изредка
подергивал  вожжи, и молчали.  А  когда вернулись, она  словно  очнулась  и,
сообразив, что  ведь сейчас  все кончится, принялась с отчаянья кокетничать:
"Ну  можно  я  на лошади  попробую, ну, дядя Саша,  ну,  милый!" И дядя Саша
крякнул и подсадил  ее на распряженную  тихую клячу, и,  силясь  удержаться,
неловко подпрыгивая на ней, Лена чувствовала взгляд несущего  мешки  Матвея.
Но  вдруг  навстречу  вывернул  колхозный  газик,  лошадь  дернулась,  круто
повернула, и Лена тут же плюхнулась в грязь и вывихнула ногу. Было больно, а
главное  -  стыдно,  но  зато  Матвея  послали сопровождать  ее в  город,  и
тогда-то,  в  прорезанном электрическими  бликами станций  вагоне, в  другом
конце которого спали на лавках два солдата, Лена изо всех сил болтала и даже
читала  стихи, а  Матвей  слушал, упершись локтями  в  колени,  тоже  что-то
рассказывал, и она со всем соглашалась.
     - Наверное, -  оттого, что мне вообще везет,  - думала Лена.  -захотела
поступить в  институт -  сдала и  поступила; захотела, чтобы он  влюбился  -
пожалуйста! --  И она, зажмурившись, представила,  что  впереди - неизвестно
что, но еще лучшее, и ей захотелось хлопнуть в  ладоши,  засмеяться, но  она
только ежилась от радости, как от щекотки.
     - Подожди, - сказала  она,  вдруг осененная идеей. Он неохотно отпустил
ее, нетерпеливый и готовый  снова целовать. Она сняла  с него  шапку,  ловко
натянула  вместо  нее  свой красный с черным  помпоном  берет и  откинулась,
глядя, как идет красное к его черным волосам. Он смотрел, смущенно улыбаясь,
а глаза  были молящие, как у соседского  Андрюшки,  когда тот  просит купить
собаку. И, пораженная своим владычеством, она  потянулась к нему, но радость
чертиком  вырвалась наружу, и она рассмеялась, озорно отпрянув, и, чувствуя,
что это будет хорошо и необыкновенно, сказала:
     - Я теперь знаю,  на кого ты  похож! Ты похож на французского  матроса.
Да-да, и не спорь!
     -  Почему? - удивился он, пытаясь  снять берет, но она  перехватила его
теплые твердые ладони, опустила вниз и сдвинула берет на бок.
     -  Ну, не  хочешь быть матросом -  оставайся  Матадором! Представляешь,
белая от солнца и пыли арена, а бык  -  огромный, хрипящий и страшный, но ты
убиваешь его, отрезаешь ухо и даришь мне. А я ... Хочешь, я брошу тебе розу?
     - Не хочу. Я хочу тебя поцеловать...
     - Слушай, а представляешь, ты бы поступил в другой институт, или - я? А
что, я же хотела в медицинский... Что бы с нами было?
     - То же...
     - Нет, не  то  же... Ты бы мне только снился,  и я  никак  не  могла  б
сообразить  - кто ты.  Нет, правда,  сегодня  я тебя видела во сне. А  потом
проснулась, вспомнила вчерашнее и подумала: ведь, наверняка,  ты забыл пойти
в сберкассу! Тебя мама ругала, да?
     - Нет, я ходил...
     -  Ходил?  -  разочарованно протянула Лена, потому что  вчера, как  она
считала,  он должен  был забыть  про сберкассу. Вчера она долго  ждала его у
метро и  в конце концов ехала в  институт одна, а он явился только на вторую
пару.  После лекции  он  подошел  к ней с  виноватым  видом,  но  ничего  не
объяснил. Ей очень хотелось спросить, где он  был, но Матвей  как-то перевел
разговор  на завтрашнюю контрольную, и Лена, почувствовав себя  одураченной,
решила  отомстить. Она сделалась рассеяна, и когда он, похлопав по  карману,
доложил, что  купил,  как и  обещался  билеты  в кино, только  до  кино надо
забежать в сберкассу, Лена устало покачала головой и сказала, что в кино  не
хочет. Огорченные,  его ресницы разъехались  и  хлопнули: "Почему?", но  она
пожала плечами и замолчала. Он проводил ее, понурив  голову,  и  она не дала
себя  поцеловать на прощание, и он так  жалобно  смотрел, что весь вечер она
каялась в суровости и уже не думала о его опоздании, считая это ерундой.
     Но,  оказывается,  что после  такого  расставания он  все-таки не забыл
сходить  в  сберкассу  и, значит, не  так уж  страдал, и даже,  может  быть,
притворялся. И вчерашняя обида вновь затопорщилась внутри, но Матвей смотрел
так преданно и  нежно,  что Лена  встряхнула  головой,  не желая размышлять,
сказала:  "Ну,  ладно", -  но  все-таки, будто  проверяя, все  ли сегодня  в
порядке, произнесла:
     - Завтра встретимся пораньше у метро - пройдемся пешком, да?
     Он отвел глаза, тихо сказал: "Я боюсь, не смогу", потупился и замолчал.
     -  Почему?  -  требовательно  спросила она,  но где-то в  вышине  вдруг
приглушенно хлопнула дверь, сверху посыпались быстрые шаги, Матвей подхватил
портфель, и они выскочили из парадной.
     Ветер сразу надул Ленину куртку, распахнул полы Матвеева плаща и погнал
их, толкая  в  спину и  в  бок. Матвей загораживал  Лену, но ветер все равно
сбивал их обоих, и Лена  шла сгорбившись и утопив шею в толстом шарфике. Она
ждала, когда он объяснит - почему, но он молчал, и, резко повернувшись,  она
пристально  посмотрела  на  Матвея, а он  спросил: "Холодно, да? Хочешь  мои
перчатки сверху?" Она  покачала  головой  и  вздохнула, но былая уверенность
укатилась  куда-то вместе с шагами  на лестнице, и  она почувствовала вдруг,
что он совсем еще - не ее, и ничего о нем она еще не знает, и в карман этот,
в котором  сейчас греется  ее рука, может с легкостью,  бесцеремонно и нагло
забраться чья-то другая.
     От  такой  открывшейся  вдруг зыбкости  стало бесприютно и  страшно,  а
Матвей  замедлил  шаг, когда  они  поравнялись с "Гастрономом",  взглянул на
синие витрины, потом - на часы и в нерешительности остановился.
     - В магазин  надо, да? - повернувшись к  ветру  спиной,  подняв  плечи,
спросила  Лена. Он кивнул и огорченно посмотрел на нее, и Лена сказала: "Ну,
пошли".
     В  магазине  было  ярко,  тепло,  и  им, как  и всем,  дали  решетчатую
корзинку.  Матвей деловито укладывал в нее хлеб и еще что-то, а  Лена ходила
следом, а потом отошла  к стенке. Засунув руки в карманы, она смотрела,  как
мясник рубит мясо, а женщины с озабоченным нетерпением смотрят на весы.  Над
мясником висела схема с  расчлененной  на пронумерованные куски тушей, и эти
куски напомнили  Лене слова песни: "Ухо черного быка я  любимой подарю". Она
поискала  взглядом  Матвея,  нашла  его   в  другом  углу,  тоже  озабоченно
рассматривающим пачку чая и мысленно приказала ему подойти, но он отправился
в другую сторону, и Лена почувствовала себя лишней в магазине, чужой  всем и
ему  тоже. "Что же  дальше-то  будет?"  - с  тоской подумала она, а  Матвей,
наконец, подошел к ней от кассы с полной корзинкой.
     - Надо бы еще картошки, ну да ладно, -  сказал он,  перекладывая все  в
пакет, улыбнулся ей, спросил: "Ничего, что так долго?", а потом, вглядевшись
в ее поскучневшее лицо, нахмурился и добавил: "Ну, что ты?"
     - Ничего больше не  забыл? - уклонилась  она от ответа,  Матвей покачал
головой, и они вышли из магазина.
     Ветер  немного стих, и они  пошли медленнее. Он не заговаривал, вел ее,
глядя  прямо  перед  собой  и  задумавшись,  а  она  следила  за  прыгающими
светящимися буквами  витрины на крыше  и  шевелила губами,  складывая  их  в
слова.  У нее замерзли ноги, и ей было жалко себя за это, она вспомнила, что
вчера у метро тоже было очень холодно.  И Лене  было жалко  себя и за это, и
жалко было  десятикопеечной  монеты, которой она ему звонила,  потому что не
нашлось двушки, и, которую ни за что ни про что съел автомат. От всего этого
слезы  навернулись  на  глаза,  она порывисто вздохнула,  он  остановился  и
спросил: "Что случилось, а?"
     - Ничего, - ответила она. - Да и не все ли равно?
     - То есть как?
     - А так... Ты ж мне не говоришь, где был вчера, куда пойдешь завтра...
     Матвей попытался возразить, но она с вызовом перебила:
     - Ну, и  правильно.  Конечно,  я теперь  понимаю...  Мы  два  отдельных
человека,  каждый со своей, в общем-то,  жизнью.  И  неизвестно,  что с нами
будет хоть через  месяц, и смешно  тогда  будет  вспоминать, что  сейчас  за
каждые два  часа, за  каждый вздох мы друг  другу... - она укусила перчатку,
подыскивая слово,  - отчитывались... И, вообще,  мне пора домой, а  ты - иди
завтра с кем хочешь...
     И  она,  будто  уверившись  в чем-то, выдернула  руку из  его  кармана,
развернулась и пошла назад.
     Он побежал следом, размахивая  тяжеленным пакетом, схватил ее за плечо,
остановил и повернул к себе.
     - Ну, зачем ты такое говоришь? - умоляюще прокричал он, но она горестно
смотрела на него,  упиваясь  собственным несчастьем и где-то желая, чтобы он
действительно ее разлюбил, и было бы совсем плохо.
     - Ну, с кем  я завтра пойду  - ни с кем я  не пойду! - приговаривал он,
запинаясь.  Она стояла  неподвижно, и он  в последний раз взмолился: "Ну, не
надо!",  уже  понимая,  что  придется сказать,  и,  наконец, опустив голову,
выдохнул "Ну, хорошо", и, словно прыгая в прорубь, бухнул:
     -  Я утром  мусорные  бачки  вывожу,  мать  работает  дворником,  я  ее
подменяю...
     Он перевел дух и опустил стыдящиеся и обиженные глаза, а она всплеснула
руками. Прыгающие буквы рекламы закружились перед нею в разноцветном ореоле,
в котором трепетало его лицо.
     - Ой,  -  сказала она и  тронула его за пуговицу. Он не  пошевелился, а
сзади, поворачивая, зазвенел трамвай, и она вздрогнула, а потом уткнулась  в
его серый шарфик и заплакала.
     - Ну, чего же теперь-то?  -  хмуро спросил он, пытаясь освободиться, но
она крепко держалась за плащ, вздрагивая и шмыгая носом. - Ну, не надо, а? -
пробормотал он,  неловко гладя рукав  ее куртки. - Я  тебе  теперь  все буду
говорить, не плачь, ладно? Я ведь без тебя... Ну, куда ж я без тебя?
     Она судорожно  обняла его, и ей  по-новому открылось  вдруг, что он и в
правду - ее, и от  этого уже не было радостно, а только страшно и жалко его,
и, обнимая, она  проникалась  всей его уязвимостью. Она почувствовала в  нем
каждый  нерв, каждую обиду, и прижала к себе еще крепче, словно защищая. Мир
вокруг замер вместе с нею: трамваи отзвенели за поворотом и не возвращались,
прохожие шли  стороной, для нее существовал только  серый колючий  шарфик  -
драгоценная частица его, а он прижимался щекой к твердому помпончику берета.
     - Пойдем  на  автобус? -  тихо спросила  Лена,  схватила его за руку  и
побежала  к  остановке.  Матвей  летел сзади  большими  шагами;  в последний
момент, не дав двери закрыться, они с  грохотом вломились в  автобус, и  уже
коснувшись ногой подножки, Лена загадала: "Если успеем - все будет хорошо!"

     Мои гадания

     Теперь, когда беспомощно разводя руками, я гадаю, как могла  я  выбрать
такой путь - заняться делом, к которому всегда, во все времена не испытывала
ни любви, ни даже интереса, и как я  умудрилась пройти мимо любимого дела, я
всегда  вспоминаю две  ситуации  из детства.  Я  раскладываю  их  в  памяти,
вытаскивая из колоды воспоминаний, как гадальные карты  - я гадаю о том, что
было.
     Воспоминание первое. Я  сижу на уроке английского. Английский кабинет -
веселенький,   с   бархатными   зелеными   шторами,   мягкими   креслами   и
магнитофонами. Наша маленькая - всего семь  человек  - подгруппа. У  каждого
свое  английское  имя,  которым  зовет  сухонькая,  с  рюшками  и  сережками
старушка-учительница,  и  которым  насмешливо  -  Эй,  Фредерик, дай  физику
списать!  - обращаемся друг к другу мы. Я знаю английский с детства - с пяти
лет  со мной занималась  соседка,  жена  профессора тетя Лиля, мне  никакого
труда  не составляет ответить на  любой вопрос,  выйти  к  доске и  наплести
чего-нибудь на заданную тему, а  если наскучат грамматические "констракшнз",
я могу  клятвенно пообещать выучить все это дома и выпросить разрешение уйти
в дальнее кресло переводить стихотворение Стивенсона для английского вечера.
     Я помню, как весело мне, когда на маленькой коричневой доске англичанка
пишет новые  слова, как я  предвкушаю, что  вот  сейчас  из округлых,  мягко
перекатывающихся, но еще  бессмысленных в  своем наборе звуков родятся целые
слова, и я удивляюсь: "А  вот, оказывается,  как  это по-английски!" Я помню
радостное удивление  с  первого  урока  с тетей Лилей, когда  я услышала два
первых английских  слова  - "a boy"  - мальчик,  и - "a girl" -  девочка. До
этого я была уверена, что если русские слова читать задом наперед, получатся
иностранные, но, повторив несколько раз "a boy" и "a  girl",  сразу забыла о
прежнем  заблуждении,  потому  что  короткое, как  щелчок,  "boy",  как  раз
подходило для мальчишки со двора, а нежное, не поймешь - то ли через "е", то
ли через "е" "girl" - именно  для девочки, в шелковом платьице и  с огромным
бантом.  И я  ходила  по  двору  и,  счастливая  открытием,  делилась  им  с
подружками и дворниками.
     Я помню  портрет добродушного Диккенса  в  английском кабинете, где все
просто,  все - игра: и  английские имена, и  плавно  льющиеся записи Ричарда
Диксона, и  яркое пятно проектора на экране. Я вспоминаю то  чувство веселой
уверенности, с которым я бралась за любой перевод. "А ну-ка, а вот я его!" -
так  можно  было  выразить  это чувство,  и  я знала  наперед, что все равно
переведу хорошо и быстро, и любая контрольная была развлечением, и никогда я
не готовилась к ней с той старательностью, с которой учила другие, серьезные
и трудные предметы.
     Вторая картинка воспоминаний - это как я сижу на уроке математики.
     Кабинет  математики,  светлый  и  строгий.  На стене висит таинственный
Лобачевский,  глядящий  с печальным укором: таинственный  оттого,  что  я  и
близко не могу  представить, что  такое изобретенная им геометрия; укор же в
его взгляде  чудится, потому что, слушая,  как говорит  суровая математичка,
ударяя длинной указкой в вершины параллелепипедов, я ничего не понимаю. Я то
и дело отвлекаюсь, смотрю в окно, как на соседней крыше скалывают лед, потом
спохватываюсь  и возвращаю взгляд на  доску, где уже много чего появилось, и
начинаю  быстро писать в  тетрадь и, списывая, не могу уследить, что  теперь
говорит математичка, все  время хочу догнать ее, и никак не могу, потому что
отвлекаюсь опять,  пялюсь,  как соседка выпускает из ручки чернила, и  снова
дергаюсь, и снова ст