сумку,  говорит она,
Если скажут усыплять - не  отдавай. Если только  - нет, не отдавай! Таблеток
пусть дадут! Уколы я умею. Пусть лечат!
     Под  ее  взглядом  я ухожу. Мы садимся  в  полупустой трамвай, я ставлю
сумку рядом, пес кладет голову мне на колени, дремлет.
     Мы  едем,  я  смотрю на  знакомые и чужие  теперь кварталы.  Вот здесь,
вместо  этой  транспортной развязки  был старый  деревянный  мост, ухабистая
набережная,  здесь бегали, играя  в  казаки-разбойники и стрелки я,  Витька,
Валька и девчонки. Мариша с нами не бегала никогда.
     Я  смутно  помню, какой  она  была  тогда - худенькая,  тихая девочка с
тощими косичками,  говорили, она долго лечилась в  детском санатории. Она не
бегала, лишь следила из беседки за играми в мяч, за нашими полетами с горки,
а когда  все, накатавшись, разбегались, забиралась на горку тоже и осторожно
съезжала разок  на корточках - совершенно мне неизвестное существо  какой-то
другой породы, но явно дружелюбное,  судя по понимающему радостно-улыбчивому
взгляду.
     Однажды, где-то в те же времена, наказанный за шалость, я долго сидел в
беседке между  мамой  и тетей  Маней.  Мама,  отругавшись,  смотрела  вдаль,
подперев  кулаком   щеку  и,   поучая,  говорила:  "К  людям,  Юрочка,  будь
приветливым и  добрым,  старайся,  делай,  что  можешь, и  все у  тебя будет
хорошо!"
     Но разве надо было мне стараться,  а,  значит, заставлять  себя  делать
что-то, когда  только  при одном взгляде  на Маришину  склоненную голову  на
длинной, тонкой шее, на слабые руки, комок подступал к горлу, я даже обнимал
ее бережно и  осторожно,  я боялся, что она такая маленькая и  сломается,  я
готов был  бежать и творить самое невыносимое и трудное, и как жадно я потом
кидался на те мелочи, с которыми надо было справляться.
     Я помню первый обед у нее дома, Мариша смотрит, будто ждет, то на меня,
то на  маму с папой. Благосклонная Анна Николаевна кладет  нам в  тарелки по
рыбке, Мариша серьезно  ест ее  маленькой,  оставшейся от детства  вилочкой.
Теперь эта вилочка перешла к Сережке.
     Потом  был  и  первый  серьезный  разговор с  Анной Николаевной  и  Пал
Палычем. Анна Николаевна, печально глядя  на меня, говорила, что прежде, чем
связать судьбу с Маришей, я должен все продумать,  потому  что хоть здоровье
ее теперь налажено, все равно желателен щадящий режим.  Я быстро перебил ее,
что, конечно, во всем  буду помогать, многое  по  хозяйству я и теперь умею.
"Что вы там шептались? Почему без меня?" - обижалась потом Мариша.
     Мы  много шептались и  после, когда должен  был появиться  Сережка, мне
казалось немыслимым, что у нее, хрупкой и маленькой, должен еще кто-то быть,
мы очень боялись, но все обошлось. Мы привезли их, и Мариша плакала, боялась
подойти к Сережке.  Она так и  не научилась хорошо пеленать, и ночью Сережка
признавал  только  меня, я наловчился вставать  и не будил ее,  и она  снова
плакала,  проснувшись утром, переживала,  что опять не  разбудил.  Она тогда
ходила по дому в одном и том же халате, с гладко зачесанными назад волосами,
вдумчиво советовалась со мной в любой мелочи:  как  ты думаешь, дать Сережке
сухаря  с маком? А  как ты думаешь,  открывать на  ночь  форточку или нет? А
когда через год Анна  Николаевна отправила ее  на  работу, и  Мариша  надела
новое платье, Сережка не узнал ее, прижался ко мне и горько заплакал.
     Работа  Марише не  понравилась сразу.  Она  приходила вечером из своего
института, съеживалась в комок  на диване и жаловалась,  как ей  там  все не
интересно. С отчаяньем, глядя на меня огромными,  светло-серыми, прозрачными
от слез  глазами,  она  ужасалась, что  ж  это за  жизнь - на работе сидеть,
впечатывать  цифры в  однообразные  таблицы  -  это  после-то  университета,
вечером  в магазин, домой, поужинать и  все - завтра вставать в полседьмого.
Ведь  не  может  же  быть,  чтоб так было  всегда  -  живут  же люди  где-то
интересно!  Губы  ее вздрагивали, она куталась в  шарф и  плакала, Пал Палыч
сердито говорил,  что нечего ударяться в панику, поначалу  все трудно, потом
привыкаешь, я советовал попытаться перейти в другой отдел.
     Она оживлялась только в  выходные, делая вылазки по магазинам; я помню,
как, купив какие-то необыкновенные сапоги, она  потом каждый вечер примеряла
их и ходила в комнате перед зеркалом. Я засмеялся  однажды, увидев ее в этих
сапогах  и махровом  халате  с  полотенцем  на  мокрой голове, а  она  вдруг
воскликнула:  "Да, конечно,  ты весь  в своей работе, а  если мне только это
по-настоящему интересно, ну, что я могу сделать?" И я, внутренне поежившись,
представил,  как  это  может  быть,  а  она с  отчаянием  смотрела на  меня,
маленькая, обиженная,  как ребенок, у которого неизвестно зачем хотят отнять
любимую игрушку, и я ободряюще улыбнулся ей: "Ну, конечно,  носи!"  Я  вдруг
понял,  что  ей плохо, а я  не могу ей помочь,  возможно, она ждет  от  меня
чего-то,  что я не могу угадать, и как всегда  бережно я обнял ее, осторожно
целуя,  прошептал,  что всегда буду  делать для  нее все, что  смогу, и она,
опустив глаза, вздохнула и тихо сказала: "Ну да".
     И она  перешла, наконец,  в  отдел пропаганды, принялась  редактировать
труды  института  и принимать  часто  наезжавших  немцев  и  венгров,  стала
носиться по гостиницам, театральным кассам, приходила усталая, но довольная,
хвасталась, какие  достала гостям билеты,  и  чего это стоило. "Понимаешь, -
говорила она с трогательной откровенностью, улыбаясь смущенно и счастливо, -
в  детстве мне так хотелось играть и  бегать со всеми, и все было нельзя,  я
была вечно в стороне, знаешь,  сколько я плакала.  Зато сейчас,  наконец,  я
могу наверстать,  вращаться  среди  людей,  чтобы  я была  в  центре  всего,
понимаешь?" Ее  доверчиво запрокинутое  лицо казалось  совсем  детским,  она
смотрела,  ожидая  подтверждения,  Анна  Николаевна  переживала,  что Мариша
переутомляется, Сережка с любопытством смотрел из-за дверей.
     А потом у  нее расплодились многочисленные знакомые, хозяева арендуемых
квартир, таможенники, с которыми надо было  договариваться  о льготном ввозе
необходимых институту  приборов, кассирши в  аэропорту и  на вокзале. Мариша
была в центре,  она была горда, глаза ее сияли: вот, вы никогда не принимали
меня всерьез,  решали все без меня, а попробуйте-ка  вы,  достаньте без меня
хоть эти билеты на юг в разгар сезона!
     Я говорил себе,  что это хорошо, что Мариша, наконец, занята делом, сам
я работал конструктором, разработки  были интересные, после трех лет мне уже
прибавили двадцатку, еще я  халтурил вечерами. Мариша  никогда  не  упрекала
меня,  что я  не слишком много зарабатываю, но она так радовалась, что можно
купить, скажем, юбку  к  новой  кофте, когда я отдавал  ей  эти  неожиданные
деньги.
     Я хорошо помню, что ответила маме тогда в детстве, когда мы трое сидели
в беседке, тетя Маня. -  Чему учишь  парня? - заворчала она. -  Мы  к  людям
всегда были хороши,  ну  и что? Безотцовщину  растишь, я вовсе  - как перст,
разве так надо жить? Добиваться, гнуть свое, зубами и руками - это вот будет
толк! -  И если тетя Маня была права, то мне надо  было  угадать,  что может
произойти,  сделать  что-то,  чтобы это  предотвратить  -  и,  возможно, все
сложилось бы иначе. Но разве смог бы я измениться  сам или изменить ее суть,
подогнать к своей?  И разве  имеет  все какую-нибудь цену, если,  чтобы  это
сохранить, нужна всего лишь обдуманная тактика?
     Тогда и появился Зверев,  ее начальник, они ездили вместе на его машине
по   делам,  он  подвозил  Маришу  домой,  затаскивал  в  квартиру  сумки  с
продуктами,   здоровенный,    шумный   детина,    меня   коробили   свойская
фамильярность, с которой он  командовал Маришей, вечная улыбка готовности, с
которой отзывалась на его комплименты Анна Николаевна.
     Мариша  все  реже  спрашивала меня:  "А  как  ты  думаешь?",  все  чаще
шепталась вечерами  по телефону с подругами. Она гуляла с нами, посматривала
на часы,  часто томилась,  вздыхала  во  дворе  артиллерийского музея:  "Ну,
скажите,  сколько можно рассматривать эти железки?" - "Если будешь ругаться,
я возьму своего  жука и тебя  закусаю", - сказал  ей как-то Сережка,  и  она
вдруг  растерялась,  по-старому   смахнула   слезу,   прижала  его  к  себе:
"Сереженька, я разве ругаюсь?" - "Да", - уверенным басом сказал он.
     И вскоре  был наш разговор, когда шли со сборища на шикарной Зверевской
квартире, где все было супер - мебель, музыка, салаты. "Юра, - тихо спросила
у меня Мариша,  - правда, одни люди живут вот так, все лучшее -  для них,  а
другим это никогда не светит, как бы они не хотели?"
     - Это Зверев-то? - возмутился я. - Маришенька, ну натаскал он, еще надо
спросить  откуда,  барахла.  Что  он  в  жизни умеет,  что ему по-настоящему
интересно? Разве барахло и есть лучшее?
     - При чем тут работа, - вздохнула  она, и я, горячась, начал  убеждать,
что без работы в жизни  нет интереса,  вещи и суета наскучат,  а жизнь так и
пройдет.
     -  Страшно интересно  составлять таблицы,  -  усмехнулась  она.  -  Или
выпускать гору документации, которая потом пойдет на помойку...
     - Да, приходится делать  и ерунду! -  воскликнул я. -  Но кто же будет,
кто  останется,  если  все  разбегутся? Я не виноват, что  кругом развал,  и
все-таки что-то сделать мне удается!
     Я говорил еще долго, я так хотел убедить ее, а она смотрела и  смотрела
на медленно падающие снежинки.
     Потом был короткий  и бурный  период ремонтов нашей квартиры. Мариша  с
озабоченным  лицом останавливалась посреди  комнаты,  скептически  оглядывая
углы,  покупала какие-то пленки, я клеил. Она огорчалась -  старая мебель на
фоне пленок выглядела жалко и уныло...
     Она  скоро бросила ремонт,  и  с  ним,  кажется,  для ее  завершилось и
другое...
     Сумка  ворочается. Я вздрагиваю - совсем  забыл про  Жульку,  смотрю на
пса. Жулька дергает, сучит лапами, стараясь устроиться иначе. Лапы скользят,
не цепляются, я, обняв, помогаю, пес исхудал, одни ребра, глажу по голове  -
слабенько ударил два раза хвостом. Ах, бедолага...
     Трамвай останавливается, я смотрю на яркое солнце за окном, на странные
лица входящих  и выходящих людей,  опять на Жульку. Я везу пса к врачу, весь
он в моей власти,  и неизвестно еще, что скажут  в поликлинике,  он  смотрит
куда-то мимо, отстраненно-равнодушно, будто ему все равно. Я же старался, но
не мог так смотреть на Маришу, когда пришло такое время.
     Однажды я  зашел  в комнату, где она одевалась. Она, не видя еще  меня,
прикладывала к груди то одну,  то другую кофточку, упорно смотрела в зеркало
и  была мыслями  так далеко, что я испугался, сказал:  "Мариша!", она  резко
обернулась,  взгляд   ее,  обращенный  ко  мне  в   первый  момент,  был  до
враждебности  холоден.  "Мариша!"  -  растерянно  повторил я,  и  взгляд  ее
сделался  привычно рассеян, она спросила: "Ну, что?", и, отведя глаза, снова
принялась примерять  свои кофты.  "Мариша,  не ходи,  куда  тебе,  зачем?" -
спросил  я, подойдя,  трогая ее  длинные мягкие  волосы.  "Надо договориться
насчет  гостиницы", -  быстро сказала она. "Не  ходи!" - повторил я.  "Скоро
приедет делегация, надо", -  сказала  она.  Я  гладил  ее  волосы, и  сердце
тоскливо ныло - так напряженно она стояла и не шевелилась, не оборачивалась,
смотрела куда-то в зеркало, и я никак не мог поймать ее взгляда.
     А потом был тот день, я ехал в троллейбусе,  троллейбус  остановился  у
светофора, я сидел у окна, и тут из какого-то подъезда вышли она и Зверев.
     Сначала  я только  удивился, они  не  заметили  меня,  пошли  в  другую
сторону.  Троллейбус  поехал, я смотрел  в окно, и все  было уже не то,  все
плохо, и  я  знал, что именно - они.  Мало ли зачем и  к  кому они ходили по
работе -  они часто  мотаются  по  городу  целыми днями,  вот приеду домой и
спрошу - старался уговаривать себя я. И,  однако,  я знал,  что все было и в
том, как он  по-хозяйски  крепко  держал ее  за  локоть, уверенным движением
открывая перед ней дверь, и как она смотрела  на него  - совсем не так,  как
смотрела на меня,  когда спрашивала: "А как ты думаешь?" Я пришел домой и не
спросил ничего, меня вдруг поразило, что я боюсь спрашивать,  боюсь, что она
ответит, и все даже формально полетит вверх тормашками.
     А потом в нашем доме все замолчали. Анна Николаевна кормила ужином и не
смотрела в глаза. Пал Палыч курил сигарету за  сигаретой.  Я  тоже молчал, я
только бросил халтуру, вечером шел с работы в садик,  брал Сережку и гулял с
ним до самого ужина. Однажды Пал Палыч и я курили на кухне, а Мариша с Анной
Николаевной долго сидели в  комнате.  Пал Палыч прокашлялся  и заговорил  не
своим, хриплым каким-то голосом.
     "Замышляют там  черт-те что!  -  сказал  он, кивнув  на дверь. -  Пусть
только  попробуют, я им..."  - пробормотал он, стукнув кулаком по столу, и в
этом жесте  было  столько  бессильного отчаянья, что  я  зажмурился,  потряс
головой; подумал, вот открою глаза, и ничего этого не будет...
     ... У ветинститута мы  выходим, Жулька совсем затих в сумке. Я  занимаю
очередь и долго сижу,  вокруг дворняжки, сумки с кошками.  Мы заходим, врач,
пожилая,  усталая  женщина что-то  пишет,  смотрит  из-под  очков,  говорит:
"Кладите на  стол".  Жулька  дрожит  мелкой-мелкой  дрожью, я  несу  его  на
высокий,  каменный  стол,  заваливаю,  как  велено,  на  бок,  Жулька  слабо
сопротивляется,  потом затихает,  часто-часто дышит, смотрит в  одну  точку,
Врач щупает живот, посылает в рентгенкабинет.
     - Это саркома, - говорит она, когда  мы  возвращаемся. - Осталось ему -
ну, две недели, сейчас мучается, а будет еще больше. Я бы и так посоветовала
вам оставить, но есть еще вот что - и  она, не касаясь шерсти, показывает на
большую  проплешину  на  боку.  - Вы за ним  плохо ухаживали,  - укоризненно
глядя, говорит она, - очень давно не мыли, результат - лишай,  а животных со
стригущим лишаем мы забираем у владельцев по закону.
     Я  крепко держу Жульку в руках,  соображая,  что  вот, заражусь  теперь
лишаем и заражу Сережку. Потом до меня доходит, что  Жульку хотят забрать. -
По какому это закону? -  подымаю голос я. - Как это забираете? - И врач сует
мне под нос какую-то бумажку.
     И вот я снова сижу в коридоре, уже в отдалении от очереди, я жду, когда
придут  за Жулькой. Он лежит у меня на коленях, глаза прищурены, я глажу его
по голове.
     Я сижу и соображаю, что можно сделать - если  вот сейчас взять и удрать
- нести все равно некуда, к тете Мане за ним теперь приедут, к нам нельзя...
Я, как автомат, глажу Жульку.  Что это значит - забирают?  Как они с ним это
делают?  Совсем  бесправное  существо, нет  для него никакого закона,  кроме
этого, безжалостного, лежит смирно, равнодушно, и никому до него нет дела...
     Нет  закона,  и чтобы забрать мне Сережку. Вот год назад, вечером, мы с
Сережкой вдвоем. Я готовлю  ужин, спрашиваю: "Будешь  яичницу с колбасой?" -
"Без  колбасы", - категорически говорит он. "Почему? Ты же любишь?" -  "Мало
останется". "Ну так купим еще", - недоумеваю я, а он качает головой, смотрит
прозрачно-убедительно: "Не хочу, чтобы ты шел завтра на работу". Я понимаю -
накануне  слышал,  как он спрашивал у  Анны Николаевны: "Зачем папа ходит на
работу?" "Денежки зарабатывать". "На что?" "Вот  хоть на колбасу". Я  сажусь
перед ним на корточки, ерошу мягкую макушку.
     Я знаю теперь, когда все так хорошо начинается, нет даже мысли, как оно
потом может быть. Вот Жулька, еще  щенок, в  обнимку, на задних лапах не  то
борется,  не  то танцует с молодым  тоже боксером. Вот Мариша, надев впервые
мои  очки, с восторгом и ликованьем  ахает: "Конечно!  В  очках-то еще бы  -
каждый листик у цветка  отдельный!" И тетя Маня, горластая, сильная,  мама и
она тащат из общественной  прачечной  тазы с  бельем, голые руки дымятся  на
морозе, тетя Маня  все  время  учит, убеждает  в  чем-то  мою маму. А теперь
растерянное беспокойство в  глазах -  больной пес  будит соседей, от которых
она во всем зависит.
     Вот так  и проходит, катится своим, намеченным ходом жизнь, и  только в
кино  всегда  находится  выход,  всегда как-то по-неожиданному  складываются
обстоятельства - раз и готова лазейка,  а мне этой лазейки не найти. Я знаю,
ничего нельзя сделать, чтобы изменить другого человека, знаю, они не отдадут
мне Сережку, я представляю Зверева и  моего Сережку, и стискиваю зубы - нет,
украду, не допущу, не позволю!
     Я резко встаю и,  не обращая внимания на протесты очереди, снова захожу
с Жулькой в кабинет.
     -  Я попрошу  вас, - говорю я врачу. - Я  заплачу, сколько надо, только
сделайте ему укол, чтобы он просто уснул и не мучался, я вас очень прошу.
     Она смотрит, недолго молчит, потом соглашается.
     И вот я иду обратно с пустой сумкой, иду пешком. Я ни о чем уже не могу
думать. - Вот и все, - повторю я про себя. - Вот и все. Все так и кончается,
а выхода нет.
     Я вхожу под арку  - но что  это? Тетя Маня  на костылях  изо  всех  сил
ковыляет ко мне от парадной. Она, увидев меня, на мгновение останавливается,
смотрит на пустую сумку,  потом припускает быстрее, громко кричит: "Ах, дура
я,  дура!  Доверила!  Самой надо было!  Ну, что  стоишь? - вдруг гаркает она
совсем  по-старому. - А ну  быстро назад, привези обратно, кому  говорю! Она
проносится на костылях  мимо меня, я застываю в недоумении, смотрю ей вслед,
и тут со мной словно что-то случается. "Стойте, тетя Маня!" - вдруг не своим
голосом кричу я.  - "Подождите,  я  сам!" И, сломя  голову,  я бегу обратно,
обгоняю ее, несусь, как могу быстро, к ветинституту.
     - Нет, нет, - только и твержу я про себя. - Не бывает так, чтобы ничего
нельзя сделать.  Всегда  есть  что-то,  что  можно,  надо только найти, надо
только  очень захотеть, надо только вот так, не рассуждая, не  думая,  и все
изменится, исправится, всегда есть выход, всегда!
     Я остановился только посреди дороги.


     Еще тогда

     За два часа до начала торжества они еще в четырех разных точках города:
Тамара Ивановна -  в ресторане, Крель стирает в ванной свои и Лешкины носки,
Валентин  шуршит  на диване картой Карелии, Зина  гуляет с племянниками. Под
окнами  у  Креля и Валентина  по одинаково  пустынным  и  широким проспектам
Ржевки  и  Юго-Запада приглушенно  несутся  по  снегу  редкие машины,  Крель
выкручивает носки, вспоминая последний разговор с женой, Валентин отрывается
иногда  от  карты,  оглядывая похожую  на  образец  из  мебельного  магазина
квартиру. Зина  стоит на дорожке, в скверике у  Никольского  собора,  задрав
голову, слушает  звоны.  Тамара Ивановна же  в банкетном зале  "Универсаля",
надрывая связки и багровея, ругается с официантом,  заявившим вдруг, что еще
не завезли шампанское, а за тяжелыми  шторами гремит  не ночной, не вечерний
еще Невский, еще  бегут  к Московскому  вокзалу очумевшие тетки с колбасными
палками и  сырными головами, а самые-самые  красавицы еще  стоят  дома перед
зеркалами, наводя на веки розовые тени.
     Зина  работает  с  Валентином,  Тамарой  Ивановной  и  Крелем  в  одном
институте, да  и  где, как  не на работе найдет любимого человека маленькая,
жилистая  и  худая девушка  двадцати  девяти лет,  с носом,  как у  римского
сенатора, с твердым подбородком и жесткими рыжими волосами.
     И все же я начну лучше с Креля, хоть он и с боку припеку, и хоть в него
не  только  никто  не  влюблен, но  мало кто, вообще, любит  этого  толстого
завистливого  Креля  с  его вечным смехом  и страдальческой,  как у грустной
античной маски  ухмылкой,  обращенной  к  собеседнику,  ясно  говорящей, что
собеседника этого можно разве оплакать.
     Если  посмотреть фотографию Креля на профсоюзном билете, сделанную  лет
двадцать  назад  при  поступлении  в  институт,  поразишься  настолько,  что
забудешь, о ком идет речь - так хорош этот мальчик с ясными глазами, бровями
вразлет, весь устремленный в  светлое будущее. Су