все дыры.
     Толька   усаживается  против  Бенедиктовича,  начинается  дискуссия  на
любимую тему: где еще можно заработать много денег. Разговор вертится вокруг
возможностей  для людей  без предрассудков,  упоминается  и  содержание трех
коров с продажей  творога и  сметаны, и сбор и продажа пропадающих  плодов и
фруктов с резюме "да  только  мы этого не умеем", и театр Моды, куда  Марину
приглашали  манекенщицей,  и при  дружном оживлении переходит на  догадки на
тему "манекенщицы и их образ жизни".
     Последнее время,  когда с  машиной перебои,  и в доме нет  работы,  все
часто собираются  и подолгу говорят. Я замечаю  и  за собой это периодически
накатывающее состояние повышенной болтливости, когда сидишь, как в  параличе
или  в  вате,  не  хочется  ни  думать,  ни  вставать,  только  пялишься  на
собеседника,  знаешь  уже  заранее,  кто что  может  сказать,  и  все  равно
слушаешь,  как  льется  весь этот  неосознанный  поток,  всегда  одинаковый,
разными словами все об одном и том же: о работе, о деньгах, о том, как можно
где-то хорошо  устроиться, о мужиках, о  женщинах, о мужьях, о женах,  и чем
подробнее  и  раскованнее,  тем   больше  находится,  о  чем  говорить  еще.
Обсуждаются мельчайшие  штрихи  существования, выясняется,  что живется  так
себе, неинтересно, и нет работы, чтобы заполнить пустоту. Саша не участвует,
он сразу выходит в коридор и, примостившись на холодильнике, пишет программы
для работы,  предварительный  этап которой кончаются  в  этом  году. Саша не
осознал или надеется  на чудеса.  Продление Сашиной  работы мешает полностью
перепрофилировать  отдел  на  тропические  заказы,  то  бишь  на  регулярные
командировки за рубеж. К Новому году Тузов своего добьется, и мы  вольемся в
команду первого дома, а Саша смирится  или уйдет, и я не представляю себе ни
того, ни другого.
     На дороге за поляной появляется движущаяся издалека фигура.
     -  Уже Саша  идет,  -  думаю я,  но  нет, приглядевшись, узнаю берет  и
плащик, а еще ближе - смуглое лицо Кима, помощника Тузова  по режиму. И этот
еще идет  исполнять свою  функцию:  на бронзовом восточном лице - всегдашняя
полуулыбка - не  поймешь, доброжелательная ли,  насмешливая ли. Он  идет, и,
кто знает, что у него там в  голове, с какой идеей он будет составлять акт -
просто потому  ли, что  так надо,  или с глубоким  удовлетворением,  или  со
злорадством - чтобы много о себе не понимали.
     Он входит, улыбаясь, здоровается. Игорь Бенедиктович тоже расплывается,
они  жмут друг другу руки,  как  соскучившиеся друзья. Функционерский ритуал
сейчас начнется, и Ким садится за стол, улыбаясь,  оглядывая комнату, снимая
беретик, приглаживая редкие черные волосы.
     - Ну,  что же так  проштрафились?  -  спрашивает  он,  ласково глядя на
Бенедиктовича, вынимая из папочки листик и ручку, с удовольствием нажимая на
кнопочку.
     Ким -  отставник; говорят, из армии его поперли  за  пьянку, говорят, в
уборщицы  на объект  он нанимает по  очереди своих  любовниц, много чего еще
говорят про махинации с объектовским имуществом, но эти разговоры за кадром,
а наяву - всеведущая маленькая фигурка, неслышно  возникающая там,  где есть
хоть    какое-то   отклонение   от   распорядка.   Опечатали   не   в    той
последовательности дома - акт, вышел программист в лес  проветрить голову, а
заодно глянуть на грибы - тоже, остались на ночь люди работать без приказа -
обязательно  акт, нарушение! Ах, как приятно ему  вытаскивать ручку и чистую
бумажку, надевать  очки  в  блестящей  оправе,  непривычной к  письму  рукой
выводить в правом верхнем углу заветные слова: "Начальнику группы режима..."
Как триумфально  он рисует свои  каракули, торжественным "Та-а-к!" обозначая
значительность момента.
     - А где же нарушитель ваш, Игорь Бенедиктович?
     -  Шляется,  хрен  его  знает  зачем,  -  машет рукой  Бенедиктович.  -
Разгильдяй, я ему сто раз говорил. Посиди, Николай Иваныч, покурим.
     Ким снимает и плащик, усаживается слушать,  как там у Бенедиктовича что
растет  на  даче. Беседуют милые,  нравящиеся  друг  другу  люди.  Житейские
проблемы, сад-огород. Обсуждают перед тем, как еще раз долбануть Сашу за то,
что  голова  у него  устроена немного иначе, ценности  в ней сдвинуты,  не о
деньгах и власти,  а  о  низком коэффициенте шума  болит Сашина голова. Киму
это, конечно, невдомек, для  него Саша - просто неугодный Тузову,  с которым
вершит  Ким  свои  неясные   делишки,  человек.  С  Бенедиктовичем  иначе  -
Бенедиктович-то  понимает, тоже в  молодости  учился  в аспирантуре,  но  не
сложилось, бросил, менял работы, был на Севере, теперь вот начальник сектора
у нас, следовательно, знаток жизни, наставляет всех на путь. Что-то  он, и в
правду, в  жизни понял, может быть,  что нужен  или блат, или хватка, как  у
Тузова, тогда пробьешься, а если нет ни того, и другого, прибивайся  к силе,
делай вид, изображай, в общем, функционируй, играй в игру, где все знают, за
что  борются, но  говорят совсем другие  слова, и посмотреть  надо, с какими
рожами. Бенедиктович тоже пытается красиво, как Тузов, говорить, не всегда у
него выходит. Но уж пнуть как следует  того,  кто не  играет, в  этом нашему
начальнику равных  нет. Саша - брешь  в  обретенных Бенедиктовичем понятиях.
Ему,  по-моему,  даже  кажется,  что  Саша ведет какую-то  более сложную,  и
поэтому нечестную игру, Бенедиктович ее не понимает, злится и мстит.
     Противовес скрипит чаще, шумят и деревья, тучи, разномастные, клочьями,
перегоняя друг  друга,  лезут  и  лезут.  Бенедиктович заливается  соловьем,
Марина стоит  рядом,  смотрит в зеркало теперь  на брови,  с удовлетворением
отмечает: Видишь, уже выросли! - торжествуя, на  меня смотрит. Она дает  мне
зеркало  тоже  посмотреться  -  знает,  смотреть мне  на  себя  после нее  -
немыслимое  дело. Я  возвращаю зеркало,  смотрю  на нее -  нос  с горбинкой,
круглый, нежный  подбородок, кудри, кудри. Когда-то все это приводило меня в
отчаяние, а теперь, когда я ловлю ее  взгляд,  он  чаще вопросительный,  чем
восклицательный, она не может никак понять, почему я так отпустила Сашу.
     Разве знает  она, как мы ехали с  Федькой от логопеда - это было еще до
Сашиного к нам прихода,  еще только на второй или третий день моей работы, и
встретили Сашу на эскалаторе. Он поднялся к нам, поздоровался, кивнул назад:
"А мы с  мамой в Филармонию". Я оглянулась на его  маму,  тоже кивнула. -  А
м-мы с м-м-а-м-м... д-д-ом-м..., - вдруг услышала  я, машинально договорила:
- ...мой,  - поразившись,  что мой  ребенок мало  того, что так  вот взял  и
заговорил, но еще и довел до конца почти  всю фразу.  Я  не помню, о  чем мы
поговорили тогда с Сашей, о чем можно успеть поговорить  на эскалаторе, но и
Федька, и я, мы оба почувствовали, что Саша говорит с  нами, и ему не совсем
все  равно,  мы  сейчас  расстанемся,  и  он  тут  же  не  забудет,  что  мы
встречались.
     Другие,  услышав  только  Федьку,  сразу норовили отвести  взгляд; Саша
смотрел  на  Федю,  как смотрят  на детей  не имеющие, но очень  любящие  их
взрослые  -  как на неведомое существо, теплого  пушистого котенка, и  вовсе
Саша не замечал Федькиной ужасной разорванной речи.
     И  когда мы расстались, мне  почему-то показалось,  что самое плохое  в
нашей  с  Федькой жизни  кончилось, теперь все пойдет на лад. Я шла домой  и
обещала  малышу  что-то  насчет  лета  и  нового автомата,  и  говорила  так
вдохновенно, что и Федя что-то  почувствовал, глазки  его загорелись.  Много
еще было черных  дней, но я всегда помнила, как мы, насидевшись  в  очереди,
измотанные  занятием, молча, понурившись,  думая  каждый  о своем,  брели  с
Федькой домой из поликлиники, и как потом, после Саши, я говорила, говорила,
а Федька тянул ко мне  бледное, изумленное личико, будто  спрашивал: "Что, и
правда разве будет у нас, как у всех ребят во дворе, а, мама?"
     Эта  точка  отсчета, которой  не знает  Марина.  Она  не знает,  как  я
почувствовала, увидев Сашу: -  Вот, спасенье наше придет через него! - будто
сошла на меня божья или какая другая благодать.
     Саша стал  бывать у нас  почти каждый день,  приносил  Федьке железки -
транзисторы, платы. Федька, наслушавшись  наших разговоров, выдумывал и себе
"п-п-риемник с  в-в-ысоким  ч-чувством". Новый логопед, появившаяся в  нашей
поликлинике, усталая растрепанная женщина с грустными глазами, скоро сказала
мне: - Мальчик будет говорить, мамочка, только вы  так не переживайте. И чем
лучше у него  шли занятия  с метрономом, чем нетерпеливее он бежал открывать
Саше дверь, и сразу показывал отвалившиеся от машины колеса, а Саша, не сняв
еще  ботинки,  брал, вертел,  соображал, как  починить, тем  чаще стал  меня
мучить один и тот же  сон, вернее,  страх во сне. Я просыпалась в ужасе, мне
представлялось,  что у  Федьки опять все покатилось вниз, и что-то плохое  у
Саши,  все  наделала  я,  и  ничего  уже  нельзя исправить.  Я  просыпалась,
соображала, что сон, вздыхала,  и в моем вздохе было немного облегченья. Мне
все время казалось, что этот сон вот-вот сбудется, что чудес не бывает.
     Днем  это проходило. Днем  я, вроде бы,  жила,  как и  те люди, которым
завидовала, делающие  что-то не по особой  причине, а  просто потому, что им
так хочется. Марине  хотелось, чтобы  все восхищались,  как она хороша,  она
улыбалась  и кокетничала. Тольке хотелось расслабиться, он являлся на работу
с  крутого похмелья. Бенедиктовичу хотелось  показать, какой он важный -  он
принимался  орать. Я днем работала  на  машине, ругалась  с  Бенедиктовичем,
обсуждала с Мариной  какие-то платья, ехала  домой с Сашей,  бежала в садик,
брала Федю, мы неслись в поликлинику, потом приходил Саша.
     А  когда я  оставалась одна, я  чувствовала, все повторяется, мне опять
мало того, что есть, и ничего я не могу с собой поделать.
     Как напирающей  ордой  овладевала, наверное,  жажда  крови,  а  всякими
рвущимися к престолам личностями - жажда власти, так меня  начала  одолевать
жажда собственности. Едва выкарабкавшись из ямы, почувствовав, что Саша и во
всех общих разговорах ищет  только  мой взгляд, я, как та свинья, посаженная
за стол, сразу начала забрасывать  туда  и ноги.  Я вспоминала, как,  подняв
брови,  с  насмешливым   любопытством   спрашивала  Сашу,  собирающегося   в
командировку: - А  что не на самолете? Боишься,  что  того? -  Я  спрашивала
специально - знала,  что Саша  не любит самолеты, болезненно морщится, когда
слышит,  что  там  и  там авиакатастрофа. Зачем  я  так  спросила?  Зачем  я
хвасталась, что  сковырнула родинку,  зная  о  Сашином  ужасе  перед всякими
такими вещами, а потом наслаждалась то ли  тем, как он  ругался  и кричал: -
Руки тянутся ковырять, то ли  своей показной беззаботностью.  Мне  надо было
мучить теперь его, потому что не получалось, по-моему, он не делал того, что
я хотела: каждый вечер  к одиннадцати я уже знала и ждала -  он хлопал  себя
пару раз по коленкам, качнувшись туда-сюда на диване, потом смотрел на часы,
потом  -  на  меня  виноватым  взглядом,  и   каждый  раз   я  отвечала  ему
сообщническим кивком, делала  такое  лицо, что  все я,  конечно,  понимаю, и
одобряю, и знаю,  что иначе нельзя, и говорила обыденные слова, но и я, и он
чувствовали -  весь  этот  сироп  отдает химией.  Я  стояла  в коридоре, он,
присев, завязывал шнурки, я молча смотрела. Я хотела, чтобы он почистил зубы
и остался,  хотела  утром выдать ему рубашку, командовать, велеть привести в
порядок  ботинки.  Я хотела  иметь  возможность ввязываться  в  разговоры  в
очередях, вставляя: а мой муж  ест  то-то и  то-то, но у  Саши была мама,  с
которой он  путешествовал  в  Филармонию,  покупал ей  приносимые на  объект
кофточки, бегал по городу, добывая сердечные лекарства. Теперь он  регулярно
звонил ей от нас, сообщал,  когда придет, и по тому,  как он не упоминал мое
имя, вежливо-холодно говорил, я чувствовала - у них разлад, виной всему мы с
Федькой. И,  кинув взгляд  на Федькины лопоухие розовые уши,  я чувствовала,
как  закипает  все  внутри.  Однажды я вслух  размышляла, что  надо Федьку в
спортивный  кружок, сидит крючком,  Саша усмехнулся: - Мама отдавала меня  в
фигурное  катание, был  такой  фигурист Толлер Кренстон, может, помнишь, она
хотела, чтоб я был, как он. Я улыбнулась -  Саша был похож скорее на мишку в
зоопарке, ходил вразвалку.  -  Потом она  отдавала меня  еще  в  музыкальную
школу, - прибавил он, вспоминая, - мечтала, чтоб я был вроде Вэна Клайберна.
- Толлер Кренстон, Вэн Клайберн  - и  вдруг так влип!  - завершила мысль  я,
оглядывая стены  тесной  квартирки. Он не отмахнулся, он серьезно  сказал: -
Надь,  со  временем  она поймет,  я бы не хотел вот  так, сразу, но - как ты
решишь...  -  Это  было  сказано  с  напряжением,  он   затаился,   ждал.  Я
представила,  как  после методичного  тупого  перетягивания  я  вдруг единым
усилием вырвала бы у его так похожей на меня мамы победу и могла бы, значит,
торжествовать. -  Конечно, не горит, - беспечно сказала я, и в ответ был его
благодарный  взгляд, я дала  себе очередную  клятву не  говорить  никогда ни
слова. Я молчала об  этом,  но срывалась в другом. Я поняла, что человек  не
может измениться - воспитанье,  самовоспитанье, внутренняя работа - все  это
ерунда и, угрызайся, не угрызайся, все равно, нет-нет, да и вылезет  из тебя
твоя суть нечаянным словом, просто взглядом, мыслью. Моя суть - находиться в
центре и дирижировать, чтобы все вокруг делалось, как я хочу, а у окружающих
возникал бы радостный отклик, или вздох, или стон. Саша  всегда играл только
соло, дирижирование ему было  противопоказано. Марине в его группе так легко
было бездельничать, он старался все сделать сам, когда зашивался, подходил с
извинительными прибавками:
     - Если тебе не  трудно, - просил: - сделай, пожалуйста. Он так просил и
меня. Я бы на его месте просто  велела: отредактируй быстренько  вот тут. Он
подходил, мялся, заводил свое: если тебе  не затруднит,  даже меня попросить
ему казалось неловко.
     Мы были  разные, я сразу примеривалась, будет  человек моим, или нет, и
что тогда смогу с  ним сделать. Саша ни на кого не покушался, он  был сам по
себе,  как  явление природы  -  падающий  снег,  текущая  речка.  Мне  очень
хотелось, я могла  бы повернуть речку вспять, разбомбить снежное облако, но,
глядя на Сашины безнадежно-упрямо сжатые губы,  устремленный в себя  взгляд,
чувствовала - последствия будут необратимы. А главное, я не знала, зачем мне
так  надо  сделать с ним все по-своему -  потому ли,  что я совсем  не  могу
иначе, или потому что оптимальность этого засажена и вбита в голову.
     Я понимала, почему раньше шли в отшельники или в монастырь - убежать от
людей, которым ты можешь доставить вред, уйти туда, где тебя никто не знает,
чтобы  никого нельзя было ни огорчить, не переделать. Я бы тоже ушла, если б
было кому растить Федьку. Вот выращу, буду ему не нужна, может, еще и уйду.
     Я  иногда  думаю,  скорей всего, я  просто  свихнулась,  может,  вполне
нормально, хотеть  определенности, требовать, чтоб  так или этак, устраивать
сцены,  бить  по морде, рвать волосы.  Может быть,  так  и должна  поступать
нормальная женщина, а все  эти мысли - навязчивый бред,  болезнь,  комплекс,
возникший еще в детстве. Я помню, я, маленькая, лежу в кровати, слушаю,  как
говорят мама с папой в другой комнате, обсуждая чьих-то взрослых, жестоких к
родителям детей. Я не очень-то понимала, чем плохи эти дети, но ясно слышала
покорность и смирение в родительских грустных голосах. Я  вдруг очень хорошо
поняла, они не  знают,  как будет у них со мной,  когда я стану большая,  но
готовы  принять любую долю. И я  ужаснулась этому смирению  и неизвестности,
какой  же я буду, и что  это время  так далеко,  а я не  в состоянии  сейчас
ничего сделать и ни за что ручаться и могу, значит,  действительно, вырасти,
все забыть и сделаться плохой и злой.
     Я не забыла, но все равно выросла злая, с неласковыми скорыми руками: я
мыла  лапы щенку, взятому  когда-то Федьке, торопилась, дергала шерсть,  пес
скулил, ему было больно.
     Любила ли,  люблю я  их  -  пса, родителей,  Алика,  Федьку, Сашу?  Да,
любила, люблю, но щенок бежал, поджав хвост, в самый дальний угол, под шкаф,
когда, схватив  протянутый простодушным  гостем кусок колбасы, был застигнут
моим  металлическим  "Фу!", а потом умер  от чумки.  Да, люблю, но  родители
часто  смотрят с  боязливой неуверенностью, ждут моего  вечно раздраженного:
зачем судить, если не понимаешь? Да любила, люблю, но Алик бежал на Север, а
Федька еле  выкарабкался, а бежать ему от меня некуда. И вот Саша тоже, Саша
- тоже краснел  и  пожимал плечами  на вопрос, почему  же  он  не  летит  на
самолете,  и  у  него тоже  было  смущенно-растерянное  лицо,  и могла  ли я
вцепляться мертвой хваткой, когда и сама толком не знала, лучше ему будет со
мной или хуже.
     Что  значит любить? Может, я вру, и вообще этого не умею? Я  помню, мне
жутко хотелось потрогать  волосы Алика, когда  я слушала его пение у костра,
хотелось  узнать,  правда ли они такие жесткие, как  кажутся. Был  бездумный
туман на полгода, потом недоумение - вот и все. С Сашей не было  тумана, мне
кажется, все у нас окончательно случилось, потому что так принято, нужно, мы
с Сашей отдавали дань этому  закону. В первый раз, когда все было, он уходил
потихоньку, не зажигая свет, в темноте зашнуровал  свои ботинки,  очень тихо
прикрыл дверь, а я не спала и думала об Алике, о Федьке, о  том, как ужасна,
вообще, жизнь, и если уж умирать, так, что ли, скорее б.
     Зато  мы могли часами разговаривать. Сашин единственный  с детства друг
женился, уехал, больше друзей  не  было, я  понимала - Саша  не  умел врать,
приспосабливаться, он все делал всерьез - работал, общался, не было вокруг -
с кем можно было говорить о работе, тут подвернулась я.
     Я укладывала Федьку, мы шли на кухню пить чай, мы походили на прожившую
пятьдесят лет счастливую супружескую пару. Я  рассказывала ему, что сидит во
мне червь, не дающий покоя, мне неинтересно просто  есть,  спать,  работать,
смотреть телевизор, мне надо,  чтобы все это  одушевлялось каждый раз разной
идеей, а в результате я чуть не погубила Федьку. -  Я знаю, что так не надо,
но не знаю, как можно иначе, - говорила я ему, - вот теперь всунулась в твою
деятельность,  только  и  думаю:  сделаю  так,  а  что  он  скажет?  -  Саша
отмахивался, но  поддерживал то, что касалось одержимости идеей. - Я тоже, -
говорил он,  - я в  выходные просыпаюсь не позже  семи, сразу соображаю, что
там,  в  оконечном  каскаде, почему  сбой,  спать  не  могу, встаю,  начинаю
пробовать  на  макете. Мама  говорит: что ты все сидишь, отдохни в выходной,
сходи в кино, познакомься с кем-нибудь. - Не  хочу я,  -  говорю, - некогда,
понимаешь, да и неинтересно. - А со мной интересно? -  спрашивала я. - Ну, с
тобой! - говорил он серьезно. - С тобой - другое дело. - А чем другое, какое
другое? - домогалась  я. - С тобой хоть поговоришь, а с  ними -  неси всякие
глупости... -  опять же  серьезно и печально  говорил  он, и я приставала  и
дальше: -  Значит,  я  синий чулок, что ли, это  ты хочешь сказать? - Ты  не
синий чулок, ты длинный язык!  -  ругался он.  - Все скажи да расскажи,  все
тебе знать надо! - Хоть и синий чулок, а все же женщина, - не унималась я. -
Женщинам  говорят  всякие слова,  мне  небось тоже хочется услышать, как  ты
полагаешь? -  Вот именно,  всякие  - можно такие, а можно - противоположные,
лишь бы ублажали, а она будет сидеть и  млеть - вот ваше племя, - злился он.
Я смеялась, потом соглашалась: - Правда, Саша, бабы есть  ужасные! Зайдет ко
мне соседка, спокойная, толстая, вытаращит глаза: - Надь, ты знаешь,  есть в
нашей булочной шоколад "Тройка" с колотыми орехами. Не-е-ет, не с тертыми, а
именно  с  колотыми, разгрызаешь,  а  там  орехи -  так  вкусно!  -  Или час
рассказывает, как  меняется,  кто  ей  звонил, кому она  звонила.