рочу.
     Я помню это старание успеть, и долгие вечера над задачами дома, и дрожь
в коленках перед контрольной. Я помню  еще и страх перед опросом  на физике,
бормотанье:  "Не  меня, только не меня!", когда крахмальный  манжет  учителя
физики повисает над журналом.  Я помню,  что мне все время трудно, и хочется
отлынивать,  и мучает совесть, и я все  время борюсь с собой, заставляя себя
заниматься.
     И теперь, когда я засыпаю на работе, вяло пытаясь настроить электронный
блок, я также взываю к своей совести и по-прежнему заставляю себя  сидеть за
осциллографом и, морща лоб, смотреть на экран, где что-то мигает и скачет. Я
не  могу  понять,  что  случилось   с  блоком,  и  волнуюсь,  что  не  успею
отрегулировать  его к  сроку, и, стараясь успеть, беспомощно тыкаюсь  во все
точки. И бесплодно просидев полдня с наморщенным  лбом, я устало откидываюсь
к спинке стула и недоумеваю: "Господи! Почему я пошла изучать технику, хотя,
ухлопав на нее  столько лет, до сих  пор  совершенно бездарна? Ведь  были же
когда-то  и  легкость и быстрота, с которыми я  умела  делать что-то другое?
Было то лихое чувство, что, засучив рукава, я переведу сейчас самый  сложный
текст, и волнение при этом  тоже  было совсем  другое -  азартное  волнение,
чтобы  перевести  как  можно  лучше.  А  теперь  восьмичасовое   сидение   с
наморщенным лбом  хорошо  если  сведется  к  случайному  тычку в  схему,  от
которого она все-таки заработает, а, скорее всего подбежит кто-то другой  и,
поколдовав,  сразу укажет  неисправность,  покрутит  здесь, покрутит  там и,
наладив все, унесется скорей назад к своему осциллографу,  и я буду только с
завистью  смотреть, как  он копается в схеме, ругая запертый транзистор, как
человека.
     И,  гадая,  как  случилось,  что  я-то стала  тоскующей  поденщицей,  я
довспоминаюсь до другого, давнего, наполовину забытого теперь гадания.
     Я  вспомню открытое  окно, свежий  запах майской  ночи,  мелькающие  на
дальнем  шоссе  огоньки  такси,  изредка прогромыхивающие  внизу  грузовики.
Бросив одеяло на  окно, я сижу на  подоконнике, обхватив коленки руками,  и,
жадно  впитывая  разлитую  в  воздухе  свежесть,  смотрю,  как  исчезает  за
поворотом такси,  и  мне тоже хочется  умчаться из  этой  маленькой,  уютной
комнатки с до  сих  пор  сидящим  на диване плюшевым  мишкой. Мне  хочется в
широкий,  таинственный и прекрасный взрослый мир. Вся моя детская жизнь была
безмятежна - ласковые руки  родителей - поездки на юг, дача, и веселая школа
-  походы, КВНы,  вечера, и  этот постоянный праздник, это  легкое порханье,
полное развлечений, уже тяготит, и я гадаю, что будет в моей жизни дальше. Я
твердо  убеждена,  что   настоящая  жизнь  должна  быть  нелегкой  и  полной
преодолений  -  я  сужу по  выросшим  в  нужде  и  добившимся  всего  трудом
родителям. Я знаю, что пришло мое время выбирать и, гадая, что же выбрать, я
и не думаю об английском: если  в школе до конца дня остается  английский, я
считаю,  что  настоящие уроки уже  позади, английский  - развлечение, что-то
вроде  безделушек  в шкафу у  красивой и праздной тети  Лили. Вместо этого я
осторожно, затаив дыхание, будто выбрасывая одну карту за другой в гадальной
раскладке,  представляю по очереди серьезный и  строгий кабинет  математики,
неведомую громаду технического  института, знаменитый факультет, на  который
почти невозможно поступить, и, погодя немного, - фильм о физиках, в  котором
мелькает  что-то  на  экранах  осциллографов под  аккомпанемент  стрекочущей
космической  музыки,  а  в  экраны   смотрят  женщины  в  белых  халатах   с
внимательными  глазами. И  раскладка  эта хоть и  ведет куда-то  в  туманную
неизвестность, зато волнует труднодостижимостью, и, чтобы воплотить ее, надо
перестать  балбесничать,  совладать  с  физикой,  математикой, взять  барьер
поступления,  и  во  всем   этом  мне  видится  первое   в  жизни  серьезное
преодоление, а во мне уже наготове бурлящие силы и энергия, и я выбираю ее.
     И  теперь,  вспоминая  то давнее гадание,  я задумываюсь, подперев щеку
кулаком, почему же так происходит в жизни,  что  мы совсем не умеем ценить в
юности легкость и простоту. Мы прогоняем мальчиков, с которыми  нам весело и
хорошо, и тянемся к непонятным, а, потом оказывается, к чужим. - Отчего так?
- гадаю я, гладя корешки стоящих над кроватью английских  книжек. Может, эта
легкость сливалась так, что и не различить, с той, с нежностью  вспоминаемой
теперь, но так  наскучившей тогда безмятежностью  самого  детства? Было так,
будто в  большой смеющейся группе сверстников я шла через уютный и нарядный,
будто  игрушечный, лесок,  полный бабочек, цветов  и  зверей, и  хотя мы все
одинаково резвились, но только ко мне на плечи садились бабочки, и только ко
мне  подходили  все звери. И,  весело смеясь,  я лишь  демонстрировала  чудо
друзьям, а когда все  забавы наскучили нам, мы рванулись в  другие, дальние,
настоящие леса, и я без оглядки побежала вместе со всеми, забыв  и про своих
зверей, и умчалась в такой лес, где их вовсе не стало, и где уже невозможным
сделалось чудо.  - Отчего так случилось? -  думаю я.  -  Может, оттого,  что
слишком уютен и игрушечен  был тот лесок,  и так хотелось поскорее покончить
со всем, что было связано с ним?... Оттого?...


     Костя

     В пятницу  он  сначала  встречается  с отцом. Они сидят  на  вокзальной
скамейке, в уголке, около союзпечати. Два кавказца в  больших кепках бросают
в  проходе перевязанный ремнями баул, Костя  ютится,  поджав ноги, и листает
самодельную, в коленкоре, книжицу.
     - Нет,  это  все не то ты открываешь!  -  нетерпеливо восклицает  отец,
быстро переворачивая страницы. - Читай вот здесь! - резко отгибает он лист и
начинает  яростно  протирать очки. Кавказцы, потроша тюк,  гортанно  спорят;
Костя, сбиваясь, водит глазами по строчкам: читать отцовские стихи почему-то
неловко, как смотреть с мамой и тетей Люсей по телевизору на долгий поцелуй,
но отец ждет,  и Костя бормочет:  "Ну, чего... хорошо...", и  отец, радостно
улыбаясь, захлопывает книгу.
     - Эх, мне бы тему подходящую - горы б свернул! Завтра буду читать новый
цикл, придешь?
     - Завтра? - мнется Костя, и отец внимательно заглядывает ему в глаза.
     - Ты должен понимать, сын, как для меня это важно, - сжимает  он Костин
локоть, пережидая, пока объявят  о прибытии поезда. - Знать, что несмотря ни
на что у меня есть ты, иначе ... - шепчет он вздрагивающим голосом. На глаза
его навертываются слезы, Костя  болезненно  морщится,  торопливо  повторяет:
"Приду, приду", - и отец все-таки быстро заканчивает: "Иначе я  не  смогу ни
жить,  ни  работать". "Ну, вот и хорошо!" - с удовлетворением прибавляет он,
Костя  говорит:  "А  удобно?" Отец, усмехаясь, похлопывает его  по  плечу и,
склонившись к уху, таинственно шепчет: "Что приготовить вкусное, ты скажи! Я
Ляле передам!" Костя смущенно мотает головой, отец смеется: "Эх ты, чудак!",
еще  раз неловко обнимает его за плечи  и,  перешагивая по очереди баул, они
встают и идут на выход.
     Костины   родители  разошлись,  проживя   вместе   двадцать  лет.   Они
расходились  трудно,  отец  уходил два  раза:  в первый  -  мама  пригрозила
отравиться, и он вернулся, во второй - она сама поехала на квартиру, которую
он снял,  и привезла назад и его,  и вещи, и они прожили еще полгода,  и все
вроде пошло на лад,  и мама купила путевки в  Крым, но во время сборов отец,
покраснев и  упрямо сжав  губы, вдруг объявил,  что не поедет, и  мама  сама
сказала ему: "Уходи!"
     В  их  семье  всегда  все  решала  мать,  отец  считался  человеком  со
странностями и  не принимался всерьез. Костя  помнил, что даже когда  у отца
был  юбилей  и  его  хвалили  на чествовании,  мама, бабушка и  тетки начали
наперебой вспоминать  покойного деда,  профессора, и восхищаться им, и  этим
будто говорили про  отца: "Ну,  это что - чепуха, вот  дедушка - это да!", и
отец хмурился  и  ковырялся в тарелке, а  Костя умоляюще  смотрел на мать  и
теток, но те никак не понимали.
     Костя  всегда жалел отца, но не был близок  с ним. Отец мог заявиться к
нему  в  комнату, когда там были ребята, и  завести  на целый час  никому не
интересный разговор о стихах, которыми всегда  увлекался. Больше всего Костя
боялся, когда  он приходил  со  своими стихами, и,  читая,  весело вскидывал
глаза, будто спрашивал: "Ну, что, силен я, а?"
     А  теперь  отец  все-таки  ушел к такой  же,  как он  сам, любительской
поэтессе - Костя видел ее - некрасивая,  растрепанная и восторженная. У мамы
отец щеголял белыми  рубашками,  теперь  носил  замызганную,  клетчатую.  Он
похудел  и словно  состарился,  но в глазах  - прежние  веселые огонечки,  с
которыми он читал Костиным приятелям свои стихи.  Костя  морщится, вспомнив,
радуется на секунду,  что  хорошо, хоть  этого больше нет, но,  устыдившись,
вздыхает, проводив взглядом нескладную отцовскую фигуру.
     После встречи с отцом Костя едет к  маме. Маму Костя тоже жалеет. После
ухода  отца она  словно потерялась.  "Для  меня всегда  всем  была семья,  -
говорила тогда она, лежа на кровати и куря сигарету за сигаретой, сидящему у
ее  ног на скамеечке Косте,  -  я  всегда  только мыла, стирала, готовила, я
растеряла всех друзей  -  и что теперь?" - и она с отчаяньем смотрела в лицо
Косте.  После ухода отца  мама бросилась  в безумную гонку. Она перешерстила
все записные  книжки, обзвонила  всех, с кем когда-то  встречалась,  обежала
всех, кто никуда не уехал, не  умер, и  еще  помнил ее, пригласила  в  гости
всех,  кто пришел, а потом, словно устав, успокоилась и внезапно вышла замуж
за  дважды разведенного  бывшего  однокашника  Гришу -  Григория  Петровича.
Узнав, Костя удивился - дядя Гриша обычно чинил у них раньше утюги и краны и
смеялся над безрукой интеллигенцией, но, понимая, что маме теперь, наверное,
нужно именно замуж, чтобы доказать отцу, всем и себе, что она не неудачница,
на  мамин  вопрос  сказал, что  - да, одобряет, и  принужденно  улыбался  на
маленькой свадьбе, а потом сам  предложил забрать бабушку и  уехать  с ней в
пустующую бабушкину комнату, чтобы дядя Гриша  мог выписаться от бывшей жены
и поселиться у мамы.
     Костя стоит на остановке и думает, дома ли дядя Гриша,  и хочет,  чтобы
его не было. Он  размышляет, не купить ли  бумаги для заклейки окна  сейчас,
но, увидев трамвай, откладывает  это дело на  потом и через пятнадцать минут
уже поднимается по лестнице.
     - Сынок!  Наконец-то! - радостно протягивает к нему руки мама, снимает,
как  с маленького, шарфик  и  шапку и громко  говорит: "Проходи, мы как  раз
ужинаем!" Помедлив на пороге, Костя толкает  дверь, телевизор сразу оглушает
хоккейным  криком: "Поздно! Сирена!",  Григорий Петрович бацает  кулаком  по
коленке и восклицает: "Видал!" Костя кивает и подсаживается с краю.
     - Ну, как в институте? - спрашивает, внося тарелку с котлетами, мама.
     -  Что, все учишься?  - выключив  начавшийся  телеспектакль, перебивает
Григорий  Петрович,  скептически  рассматривая  вышитое на  Костином свитере
"ADIDAS".
     Костя быстро съедает котлеты, и они идут с мамой на кухню мыть посуду.
     - Виделся  с ним? Сочиняет? Живет  у  нее?  - забрасывает  мама  градом
вопросов. Вытирая вилку Костя лаконично отвечает: "Ага!" и, кивнув за стену,
спрашивает: "Не ругаетесь?"
     -  Ничего, сынок, ничего! Вот увидишь, все и  у меня стабилизируется, -
бодро  отвечает  мама. - Послезавтра  решили  пригласить всех родственников.
Приходи пораньше, часа в два...
     Костя  хмурит лоб, подыскивая слова, неуверенно начинает: "Мам, знаешь,
может я...", но мама оборачивается и кладет на стол мокрую тарелку.
     - Приходи,  сынок,  хоть на час, я договорюсь  с  Люсей,  - просительно
глядя  на Костю,  настойчиво  повторяет  она. - Надо ж, наконец,  чтоб  хоть
теперь  все  устраивалось. Кто ж кроме тебя меня  поддержит, приходи!" Костя
смотрит,  как  мамины мокрые  пальцы,  подрагивая, перебирают  полотенце,  и
соглашается.
     Он перетирает все вилки и  ножи, смотрит  на часы и хочет идти, но мама
уговаривает  еще немножко побыть  до чая,  звонит тете Люсе, спрашивает, как
там бабушка,  просит  посидеть  с ней  еще чуть-чуть, и когда в  полдесятого
Костя, наконец, выходит, магазины уже закрыты, о бумаге  нечего и  думать, и
он успевает только купить в ларьке папиросы.
     Он идет, постепенно убыстряя шаг, почти  вбегает во двор и, увидев, что
в окне темно, единым махом одолевает лестницу.
     - Явился не запылился! - выходит из своей комнаты тетя Люся.
     - Что она, у вас? - стараясь отдышаться, спрашивает Костя.
     - Куда  ж  еще  денется, -  сложив руки на  груди,  ворчит  тетя  Люся,
наблюдая, как Костя снимает башмаки.
     Он проходит в тети Люсину комнату. Бабушка приткнулась  на диване перед
телевизором  и, заметив Костю, вскидывается и взволнованно частит:  "Косынка
новая пропала, пуховая! Платье раз одеванное, шерстяное!"
     У бабушки  прогрессирующий склероз; когда они с  Костей переезжали, она
еще могла как-то копошиться по дому, а последнее время,  оставаясь одна, она
уже весь день сидит на кровати  и  смотрит на  мелькающие за  окном  огоньки
электросварки, что-то бормоча, о чем-то плача. Мама собиралась забрать  ее к
себе к лету, когда все как следует наладится с  Григорием Петровичем, а пока
договорилась с соседкой, тетей Люсей что та будет помогать Косте и бабушке с
едой и присматривать за бабушкой, пока Костя в институте. Тетя Люся не прочь
подзаработать к пенсии, а стирать и мыть бабушку мама приезжает сама.
     Костя ведет  бабушку  домой  и, усаживая  на кровать, говорит: "Ложись,
бабушка,  ничего..." Бабушка послушно расстегивает кофту, а Костя,  чтоб  не
дуло, занавешивает окно одеялом.
     - Тетя Люся,  - стучит он к соседке. -  Посидите с бабушкой два вечера,
а? Завтра, послезавтра? Суп я сварю, и сосиски - мама послала - есть.
     -  Совести  у вас с мамой  нет! -  отрубает тетя Люся, но через  десять
минут заходит к ним и со словами: "На-ка, почини!" ставит на стол  маленький
приемник.
     - Ладно  бы  платье,  - глядя вслед  тете  Люсе,  рассуждает бабушка, -
косынку жалко, платье все же раз одеванное...
     Побормотав, она засыпает, а Костя сидит и думает - с чего начать. Через
полчаса  он расправляется  с супом  и открывает крышку  приемника. Через два
часа приемник  уже тихо  играет  для  тех, кто  не спит, а Костя выкладывает
курсовик и размышляет, плюнуть на  него или нет.  Еще все же надо,  наконец,
заклеить окно. Он сидит,  раскачиваясь  на стуле  и  комбинирует, когда  что
делать. Костя торгуется сам  с собой, сегодняшнюю  ночь он  будет сидеть или
две  последующие. Узенькая кушетка соблазнительно притягивает,  Костя решает
лучше пораньше встать и,  изощрившись,  может быть, закончить  курсовик рано
утром, начинает разбирать постель.
     Его последняя фотография

     Это единственная фотография, на  которой  он  выглядит, как  говорится,
естественно -  сидит  в ватнике, в  рабочих штанах  и теплой, не по  погоде,
кепке рядом с женой,  которая  держит на руках  трехлетнюю кудрявую  внучку;
сидят  они  все  на  сколоченной  из двух пней  и  доски  скамейке, на  фоне
построенного им дачного домика,  на фоне выращенного женой огромного,  пышно
цветущего куста шиповника.
     Естественность, конечно,  не  в  одежде  и  в  фоне  -  были  и  другие
фотографии, к  ним  мы  еще  вернемся. Естественность во  взгляде,  каким он
смотрит в объектив или, как нам кажется, на мир: чуть насмешливо - мол, знаю
я вас всех, уж меня-то вы не проведете, чуть грустновато:  восьмой десяток -
нет особых  причин для веселья, а, в общем, с симпатией и доброжелательно. В
этом взгляде - понимание  происходящего - то,  что  называют  умудренностью.
Посмотрев на эту любительскую фотографию  сидящих на  скамейке,  каждый чуть
дольше задержится взглядом  на  старике и подумает  что-то вроде  того,  что
жизнь  все-таки  не  бессмысленна,  хотя  никто не знает,  что  там впереди,
подумает без охватившей вдруг  сердце тоскливой тревоги, а с легкой улыбкой,
с любопытством, зовущим  скорее заглянуть за поворот, а потом - еще за один,
и увидеть, ну что же там, что же...
     Эту  фотографию  он не  наклеивает  в альбом,  объясняя это  на  словах
грязной рабочей  одеждой, в  которой он  сфотографирован. На  самом деле, он
считает,  что  при  фотографировании  должно   быть   иное,  приличествующее
выставлению  напоказ выражение.  На всех прежних  фотографиях альбома вид  у
него натянутый и надутый. Везде он держится  неестественно, что  называется,
проглотил  аршин, лоб чаще нахмурен  - на переносице глубокая складка,  губы
сжаты  то  чуть  криво,  то  слишком  крепко,  в  глазах  тревожный  отблеск
напряженности. На всех предыдущих  фотографиях он, словно ожидая подвоха, на
мгновенный  вопрос фотоаппарата:  "А  ну-ка?  Каков  ты теперь?" не успевает
сообразить,  какой лучше  дать ответ,  не  может  сразу  же  обрести  нужную
защитную маску, поэтому везде одинаково неестественен и скован.
     Его прежняя большая семья,  за  исключением  матери, тоже вся смотрит с
фотографий напряженно. Отец, гораздо моложе его, теперешнего, на  фотографии
двадцатых  годов,  орава  ребятишек  в  домотканых платьишках  и праздничных
косоворотках  с витыми  поясами. Отец,  в помятой  железнодорожной  фуражке,
вытянувшись,  неловко  заложив  руку за  борт  пиджака,  будто  говорит свое
обычное:  "С ними надо - знаешь! Ого!",  подразумевая под  этим "ними"  всех
людей  вообще, а железнодорожных пассажиров в  частности, а под "Ого!" - то,
что  они  способны  на все  - нужна  постоянная  бдительность.  Сестренки  и
братишки тоже  стоят, вскинувшись, словно  вот-вот вскрикнут: "Не честно, не
по правилам!  Я так не играю!"  Лишь мать  сидит отрешенно-спокойно,  сложив
усталые крестьянские руки на коленях.
     Вся их  семья,  и  наш  герой  не был исключением, делила  людей на три
категории - свои, знакомые и все  остальные. Свои - это кровные родственники
(некоторые жены и мужья до  конца своими  так и не становились). Отношение к
знакомым и к своим  различалось в  корне. Знакомые были разновидностью  всех
остальных, несколько более известными с внешней  стороны,  с ними  все равно
надо было быть настороже, потому что однажды они могли выкинуть какой угодно
фокус.
     Все остальные  люди  - это вообще  был  некий действующий сам по себе и
часто  враждебный  механизм.  Никто из их  семьи не  был ни проходимцем,  ни
преступником, все старательнейшим образом трудились каждый на своем поприще,
и, казалось  бы,  всем  им  нечего  было опасаться недружелюбных вылазок  со
стороны окружающего мира. И, все-таки, их общение с посторонними людьми было
отчасти похоже на  выступление передовика  производства  перед телевизионной
камерой - такая же несвобода, напряженность и желание, поскорее отделавшись,
сорвать галстук, расслабиться  и сказать: "Слава богу".  Конечно, свое  дело
делали гены, но жизненные обстоятельства приводящие к подобному состоянию, у
всех  членов  семьи  складывались  по-разному. Он, наш  герой, с  четвертого
класса учился в школе на стороне, жил в большой семье дальних родственников,
в  ней  была  воинственная хозяйка.  Чужой пацан  давал  возможность  выходу
излишков  энергии, и, сидя за печкой  с  учебником, он всегда был настороже,
выслушивая звуки за занавеской,  всегда ждал, когда же занавеска раздернется
и перед ним шмякнутся пара картофелин или краюха хлеба. Перед этим и после о
чугуны  громко  звенели ухваты,  разносились  возгласы о  том,  что  и своих
дармоедов хватает,  а он  быстро и  не  разглядывая,  жевал, что дали, скулы
ходили ходуном, а глаза все читали одну и ту же страницу.
     Потом еще был случай со вшами, которые у него завелись от долгого житья
вне дома, и воспоминания о том, как отнеслась к этому нисколько не ожидавшая
такого оборота хозяйка и охочая до зрелищ  ребятня  в школе,  долго были при
нем: он  затылком чув