ку рисуночек: домик, солнышко, человечек,
написали: се есм солнце,  что-то там еще... Полковник вертел, вертел, дурной
был,  озлился:  кто  вам передал? А вам? А  вам? -  добрался до Андрюхи. Тот
спокойно  показывает на Сашку. - А  вам? - Сашка встает: я писал. Ничего ему
не было, конечно...
     Толька недолго молчит, закуривает.
     -  А вот  когда  конспектом он  раз Сашкиным пользовался на экзамене  и
забыл  его потом в парте, физичка нашла, велела Сашке пересдавать,  стыдила.
Андрюха  рядом  стоял, смеялся,  Сашка,  знаешь, когда  волновался,  красный
делался, смешной.
     Я не смотрю на Толю,  он тоже не смотрит  на меня, знает, надо немножко
подождать. Мы редко говорим о Саше, а если говорим, потом замолкаем надолго,
расходимся, занимаемся каждый своим делом.
     В этот  раз  я не ухожу. Я смотрю на Павлика  с  Кристинкой, думаю, что
Кристина должна  была  родиться у  меня, и  я воспитала бы  ее иначе, от нее
пошла  бы цепочка немножко других людей. Но потом мне приходит в голову, что
и Павлик тогда должен бы родиться у Марины, и тоже была бы другая цепочка, и
в конце концов, все бы уравновесилось.
     - Он перевел свою "Волгу" на газ, - говорит Толя. - Шестьсот километров
на заряд. Шесть рублей, можно сказать, даром ездит...
     И я уже знаю, куда теперь пойдет разговор.
     -  Хорошо сейчас отпуск, -  действительно, поворачивает мысль Толя. - А
кончится, как возить продукты, лишний раз в город не съездишь,  уж не говорю
- со всеми вещами выезжать...
     Я молчу, все это  я знаю. К нашей даче, добираться  на которую  надо на
электричке,  теплоходе  и  автобусе, нужна хоть какая-нибудь машина. Я знаю,
Толька  мечтает  об  автомобиле, права у него еще со  школы,  на  объекте он
самозабвенно разъезжает  между домами  на  "Урале",  если только есть случай
что-то куда-то перевезти.
     - Ну, буду вот так сидеть, - говорит Толя, - все равно ведь они поедут,
что изменится-то, будет у нас машиной меньше.
     Я  молчу, знаю,  через полгода - новая экспедиция,  Тузов зовет Тольку,
теперь нет препятствий, Толька примерный семьянин, он хороший системщик.
     - У нас есть пятьсот рублей, - говорю  я, - за год скопим еще тысячу, к
лету можно будет купить старый "Запорожец".
     - За полторы-то? -  хохочет Толька. - Что ты  купишь,  ржавое корыто? И
как это, интересно, с алиментами моими ты накопишь?
     Мы недолго спорим, потом замолкаем, сидим.
     -  Так,  может,  я соглашусь?  - в который  раз спрашивает Толька после
паузы.
     - Не езди... -  в  который раз  прошу его  я, и он в  сердцах  плюет за
окошко, встает, толкает дверь - гремят в коридоре ведра - выходит на улицу и
сходу берется за распилку сваленной вчера сухой березы.
     Я смотрю,  как он пилит,  как,  вгрызшись пилой в  самое  толстое место
ствола,  поворачивается, рычит: -  Смеются ведь все  уже! - и яростно  пилит
снова.
     - Не езди, - повторяю я чуть слышно, и мне кажется, я  обращаюсь уже не
к  нему, мне кажется, я собираю  разбросанные где-то  клочки  своей  жизни -
пустынную  платформу  и  гладкий, ничего уже не  помнящий путь,  и  утренние
пробуждения, когда  открываешь глаза, и сразу давит неразрешимая тяжесть,  и
большой светлый  кабинет  с  множеством игрушек, монотонный голос  женщины в
белом  халате,  делающей заученные движения рукой  при  словах:  я  хо-ро-шо
го-во-рю, и вторящий ей неверный детский голос.  Много чего сливается в этих
словах, я повторяю их еще раз, и они уходят, как вода в песок, в этот жаркий
летний   день  с   терпко  пахнущими  флоксами,   перемазавшимися  в   песке
ребятишками, бешено орудующим пилой Анатолием Борисовичем Федоренко.
     Санки

     Месяц  назад  у нее  умер  муж.  Они  наряжали  елку, он  вдруг прилег,
побледнел,  захрипел, и когда приехала  скорая, было уже поздно.  Он умер от
сердечной недостаточности. Было ему двадцать семь лет.
     Первые дни прошли в суете, чтобы успеть похоронить  до Нового года. Она
бегала, хлопотала и не могла понять, что за мысль крутится в голове, а когда
похоронить успели, и в Новый год они  ни к кому не пошла, а осталась с сыном
у наряженной наполовину елки  дома,  поймала  эту мысль.  Они  сидела  перед
телевизором,  не плакала, а  просто думала, что был человек нужнее  всех,  а
умер - норовишь  скорее от  него избавиться, вроде чтобы этим успокоиться, и
не могла понять, как же это так.
     Жили они с мужем хорошо. У нее было два зимних пальто - старое и новое.
Старое  она  обтирала  по автобусам на  работу,  в  новом  ходила  гулять по
воскресеньям. Иногда  на прогулках  они  ссорились, тогда  он  быстро уходил
вперед, сутулясь, сложив за спиной  руки, чтобы она понимала - идет суровый,
серьезный мужчина. Она видела - никакой не мужчина, мальчишка -  мальчишкой,
вприпрыжку  его догоняла, постукивала пальцем по спине, забегала и шла перед
ним задом наперед,  рискуя свалиться с тротуара. Он смягчался, не  изображал
больше  мужчину,  и снова они гуляли в обнимку. Скоро у них родился сынишка,
дел  прибавилось,  но  гуляли они по  воскресеньям обязательно,  теперь  уже
втроем.
     Он умер, и  они  с сынишкой взялись привыкать. В воскресенье они гуляли
по тем же местам, только вдвоем. Гуляла  она в  новом  пальто,  но в нем  же
ездила теперь и  на  работу, потому что старое  совсем что-то  износилось, а
покупать  еще  одно  для  прогулок стало  ни  к чему. Однажды в  воскресенье
образовалось  много  дел,  и  они  с  сыном никуда  не  поехали, а  погуляли
поблизости  от дома,  а потом и вовсе она  стала выпускать мальчика во двор,
как и в другие дни, а сама делала дела и поглядывала сверху.
     Сын говорил  ребятишкам:  "Все равно все  люди умирают.  Вот и папа мой
тоже.  Другие  умрут после, а  папа уже  сейчас", - втолковывал он, стараясь
объяснить, что нет такой уж большой разницы.
     Она  тоже  старалась представить  случившееся  с  ней,  как  рядовое  и
обычное.  Кто-то спрашивал  на работе, как писать заявление на  материальную
помощь, и  она  объясняла, что надо  писать причину, и сразу вставляла свою:
"Вот  у меня, например, муж умер, и я могла бы написать: "Прошу предоставить
мне   материальную  помощь  в  связи  со  смертью  мужа".  Она  говорила   и
вопросительно смотрела  на  советующегося,  ожидая подтверждения,  но где-то
чуть-чуть надеясь, что тот вдруг возьмет  и  возмутится: "Что ты несешь? Как
это муж у тебя  умер? Обалдела что ли  совсем?" Но никто не возмущался,  все
согласно кивали, и она, разочарованно посмотрев на них, принималась снова за
работу.
     Однажды сын  попросил  у  нее  санки.  Не  такие, как в  магазине  - на
железных  полозьях  -  эти  у  него  давно  были.  Сын  попросил  маленькие,
деревянные, чтобы  таскать под мышкой и кататься, сидя на них на коленках, с
горки.
     Она  пришла  на  работу  советоваться. Работала  она  среди  женщин,  и
толковых  советов  было  мало,  но кто-то  все  же раздобыл  ей  для  начала
красивую, красную фанерку. Она пошла во двор, нашла два маленьких  брусочка,
пошла к сторожу,  попросила топор и принялась тесать бруски для закругления.
Она  била,  топор соскочил  по пальцу и сделал  ссадину, но брусочки кое-как
закруглились. Она приклеила  бруски к фанере, сверху приклеила еще найденный
в  шкафу  кусок  зеленого  сукна,  чтобы  теплее  было  мальчику  сидеть,  и
получились разноцветные, хорошенькие санки.
     И  тогда  она  стала  ходить  от сотрудницы  к  сотруднице  и  всем  их
показывать, и  все улыбались, хвалили  ее и говорили: "Ну, вот видишь!"  Они
говорили это так, будто она прежде боялась, что совсем пропадет  без мужа, а
они ее с самого начала уверяли, что - нет, не пропадет. И она тоже улыбалась
и говорила:  "Ну!", будто -  "ничего подобного, я и  сама  с  самого  начала
говорила, что не пропаду".
     А пальцы ее старательно ощупывали вещественное доказательство того, что
она, действительно,  не  пропадает  одна, пальцы  трогали и  оглаживали  эту
первую, сделанную самой мужскую работу, и в душе все холодело. Но она обошла
еще с санками  пол-отдела,  а  потом принесла их домой, сыну, тот  запрыгал:
"Ах,  какие!", и тут она  быстро пошла  в  ванную,  открыла воду,  задвинула
задвижку, рухнула на пол прямо в углу и завыла.
     Для молодых мужчин в теплое время года

     Тамара  Сергеевна опять ехала с  ним. Каждое  утро,  когда ее вносило в
автобус,  Тамара Сергеевна,  едва успев устроиться,  оглядывалась  и искала,
едет ли  он.  В этот раз  он  сидел  лицом к ней, она  взглянула на него, он
посмотрел тоже,  и  взгляд Тамары  Сергеевны  упорхнул, как  бабочка,  чтобы
больше не касаться его лица, а кружить около.
     Она заметила его впервые, когда однажды взялась за ручку сидения,  а он
встал  и, улыбнувшись, взглядом  пригласил ее  сесть. Правда,  вышел  он  на
следующей  остановке, но  Тамара  Сергеевна сидела,  смущаясь и  потихонечку
надеясь, что  он встал именно перед  ней, желая, чтобы сел  не кто-нибудь, а
она. У него была внешность  из тех, что всю жизнь нравились ей: весной к его
крупному носу и подбородку очень  шла клетчатая кепка, а зимой  - седые баки
выбивались  из-под  большой  мохнатой   шапки.   Тамаре  Сергеевне  хотелось
выглядеть  пусть немолодой, но интересной дамой,  и она старалась  очутиться
около него,  задумчиво наклоняла голову и делала загадочный вид, а, однажды,
стараясь  быть  как  можно  вежливее и интеллигентнее, тронула  его за рукав
толстого пальто и  сказала:  "Будьте добры, передайте пожалуйста". А  потом,
уже не глядя на него, подчеркнуто равнодушно ответила: "Спасибо".
     Она могла  бы уже уйти на пенсию, но не уходила, сознавая,  как пусто и
скучно ей будет без работы и без ежедневных поездок  туда в одном автобусе с
ним. Тамара  Сергеевна  никогда не  была замужем, но  почти  всегда выбирала
кого-то и думала о нем. Она влюблялась в начальника отдела - тогда он был ее
однокурсником,   в   главного  конструктора,   когда   он   был  еще  просто
конструктором, и  в ведущего инженера Толмачева.  Она превращала их  всех по
очереди  во всевидящих,  волшебных существ, с  которыми нельзя разговаривать
просто, а если заговорить, то они поймут ее влюбленность сразу и не простят,
что она  открылась  им первая. Поэтому Тамара Сергеевна избегала каждого  из
них именно тогда, когда ждала от него чуда, ждала и надеялась, но всякий раз
не дожидалась, грустила, уверяясь, что у нее и не может быть иначе.
     Теперь на работе ее никто не интересовал особо, и она бравировала своим
солидным возрастом. Она  держалась независимо, дерзко  глядела из-под очков,
на голове носила  растрепанный помпончик,  заколотый  гребешком. Приходя  на
работу,  она  вынимала нарукавники, натягивала  их  и усаживалась перебирать
бумаги,  прислушиваясь  к разговорам, которые вели девчонки-лаборантки.  Она
относилась    к   ним   понимающе-снисходительно,    а   они,   посмеиваясь,
переглядывались, когда Тамара Сергеевна на виду у  всей  комнаты одна делала
производственную гимнастику, изящно разводя руками и тряся голубыми серьгами
в длинных ушах.
     Лаборантки  выходили замуж,  приносили  свадебные  альбомы, а вскоре  и
альбомы  из  дворца "Малютка",  и  Тамара  Сергеевна  умилялась, потом долго
смотрела в  окно, забыв про бумаги, но следующим  утром  снова ждала,  снова
оглядывалась в автобусе и застывала, увидев его.
     С  мужчинами  она  разговаривала  уже без  стеснения, хотя и вскидывала
голову по-особому.  Раньше она  краснела и  отмалчивалась  при Толмачеве, но
теперь  это было  забыто, и Тамара Сергеевна смотрела на Толмачева с большой
грустью,  вздыхая  и  думая,  что  все  проходит.  Теперь  она  беседовала с
мужчинами о книгах, об  искусстве.  Она  слыла  знатоком  и с  удовольствием
обсуждала  новинки, потому  что  вечерами бывала в  театрах,  на  концертах,
всегда  покупала абонемент  в филармонию.  Но, слушая музыку, часто думала о
нем, о ссоре с соседкой, о работе. Иногда Тамара Сергеевна забывала обо всем
на свете  после концерта или спектакля, это бывала редко, но в такие моменты
у  нее  было  просветленное, счастливое  состояние,  когда  казалось, что-то
понято, все хорошо сейчас и осталось совсем немного до того, когда все будет
также  хорошо всегда. Герои пьесы жили в ней, ей казалось, что и  она  живет
где-то рядом  с ними,  в  их  другой, интересной  жизни и,  только  входя  в
комнату, в душном, пропахшем  одеждой и кухонными  запахами коридорчике, она
понимала, что всегда  хорошо не будет... Она проходила на кухню, здоровалась
с  соседками  и  вступала  в их разговор.  Одна  из  соседок, интеллигентная
старушка,   расспрашивала  Тамару   Сергеевну  о  пьесе.  Тамара   Сергеевна
рассказывала, но иначе, чем думала и чувствовала. Акценты она расставляла не
на том, что ее больше  всего привлекало  - не на чувствах, а на интриге, и о
любовных  переживаниях  героев  говорила  небрежно  и  насмешливо.  Старушка
слушала,  резюмируя, что и  Александринка  и Мариинка  стали  не  те. Вторая
соседка не  участвовала  в этих  обсуждениях,  а бегала из ванной  в  кухню,
громко распускала воду, проносила таз с бельем на кухню и ставила на  плиту,
задевая им Тамару Сергеевну и старушку. Когда она уходила, они  оглядывались
на  дверь,  и  старушка  начинала возмущаться,  и  Тамара  Сергеевна  с  ней
соглашалась,  припоминая,  что прошлой  ночью  вторая  соседка  тоже гремела
тазами, а  потом еще вздумала  мыть пол. Старушка называла  Тамару Сергеевну
Тамарочкой и жаловалась,  что соседские дети сломали замок и не дают никакой
возможности отдыхать.  Тамара  Сергеевна сочувствовала,  союзнически кивала,
согретая  пониманием и солидарностью, но, расставаясь, вспоминала старушкины
слова о себе, однажды случайно подслушанные с лестничной площадки. "Ну,  где
ж  ей  вас понять? У нее ни мужа, ни детей  не  было!"  - говорила  старушка
второй  соседке и,  вспоминая об этом, Тамара  Сергеевна все же не  могла не
считать старушку  своей единственной приятельницей, но душа у нее болела,  и
она начинала думать о нем, и ей казалось, что ей есть чем защититься от этих
слов.
     Однажды на  работу  принесли  билеты  на демонстрацию  мод,  и одна  из
лаборанток скорее  в шутку  спросила: "А почему бы вам, Тамара Сергеевна, не
сходить?" Девочки ее шумно и весело поддержали, а Тамара Сергеевна, подумав,
что в этот вечер все равно некуда деваться, взяла и согласилась, сказав, что
пойдет, пожалуй, посмотреть, как шьют теперь зимние пальто.
     Вечером  она приехала  в Дом моделей пораньше, уселась в кресло фойе  и
осмотрелась. Девчонки в брюках, в длинных юбках и такие же женщины, как она,
с дочками, внучками и сыновьями прохаживались по фойе, поглядывая в зеркала.
Наконец,  открылись двери зала, и  Тамара  Сергеевна  заняла место у  самого
помоста.
     На  сцене  играли на  гитаре мальчики  в розовых рубашках, за столик  к
микрофону вышла  в широкой  пестрой блузе  и  голубых брюках комментаторша и
завела доверительный разговор о моде года.
     Тамара Сергеевна старалась ничего не пропустить,  а на помост  выходили
высокие  девушки, делая отмашку назад  руками  и  раскачиваясь  на  огромных
каблуках.  Тамара Сергеевна поняла, что  уселась слишком близко, потому что,
когда они проносили свои поразительные наряды мимо, ей  приходилось задирать
голову, и видела она только их стройные коленки и блестящие туфли.
     Соседка справа  лихорадочно  зарисовывала что-то,  и  Тамара  Сергеевна
порылась  в сумке,  замотанной изолентой, и  тоже принялась рисовать,  но на
бумаге  оставались каракули, похожие  на  детские картинки, да  обрывки слов
комментаторши.
     На  помосте появился  меланхоличный стройный юноша в белом костюме. Она
привычно вскинула голову,  потому что издали  казалось,  что  юноша  идет  и
смотрит на нее,  но он  смотрел в пространство над залом, слегка улыбаясь, и
Тамаре Сергеевне стало неловко. "Для молодых мужчин  в теплое время  года мы
рекомендуем"...  -  шептала женщина  за  столиком,  вертя микрофон  длинными
пальцами с фиолетовыми ногтями, но на  смену юноше вышла полная седая дама с
обручальным кольцом  на руке. Она равнодушно прошла над Тамарой  Сергеевной,
на  ходу расстегивая замысловатое пальто,  и  Тамара  Сергеевна холодно,  но
жадно смотрела на  нее, и вдруг из-за сцены  на помост  вышел ...он?  Тамара
Сергеевна сжалась, как от прострела в печень, но это точно был он!
     Она нагнула голову, отчаянно боясь быть узнанной,  а  он  шел  над ней,
помахивая зонтом, волоча за собой кремовый плащ. Его седая шевелюра качалась
в  такт шагам, а  лицо с  обычной, как и  в автобусе, полуулыбкой оглядывало
сидящих  в  зале,  а Тамара Сергеевна все  еще  прятала глаза и смотрела, не
отрываясь,  только, когда он шел обратно. Он выходил еще много раз и один, и
с седой дамой, предупредительно подавая ей руку, а Тамара  Сергеевна  хотела
уйти, но слишком много людей отделяло ее от прохода.
     Наконец, все девушки, и юноша, и он вышли вместе в последний раз, и зал
аплодировал, и Тамара Сергеевна все-таки подняла голову  и посмотрела  прямо
на него. Он  стоял, ненатурально  красивый, оттеняя  темно-лиловым  костюмом
длинные, яркие платья девушек,  он был лишь частью этого фейерверка нарядов,
и Тамара  Сергеевна тянула шею, не в силах хлопать, сжимая в  мокрых ладонях
карандаш и замусоленную бумажку.
     Она  вышла в  теплый полумрак  улицы, не  слыша  ни горячих  обсуждений
платьев, ни шума трамваев. Она  только видела, как  в  тишине плывут фигурки
девушек, и их окликает кто-то из медленно едущего автомобиля, а они смеются,
машут  рукой и  убегают. Она  видела  двух молодых  за  детской коляской,  и
пожилую пару, идущую  чинно  под руку, и  мужа,  который нес смешную сумочку
жены.
     Дома  она быстро прошла  мимо соседок в комнату, глянула в зеркало и на
секунду увидела нелепые серьги, тонкие черные брови и красные губы на старом
лице.  Она  вспомнила  далекое,  гибкое  и  не  оправдавшее  надежд  слово -
девятнадцать, горькое - сорок и устоявшееся - пятьдесят, и прежняя горечь на
свою выдуманную  жизнь,  тоска подступили прямо к сердцу, и Тамара Сергеевна
плакала, а слезы расслабляли и успокаивали ее.
     Ночью,  глядя  на  черные полки с  книжками,  она  опять  плакала,  но,
засыпая, уже подумала, что ресницы, выкрашенные в  парикмахерской, не текут,
и надо будет всегда их там красить.

     Особенные люди

     -  Ой, как ты много пьешь таблеток! -  всплескивает она руками. -  Зря,
этой химией только травиться, лучше давай я тебе намешаю столетника с  медом
- и пей, я всегда так лечу Ленку с Мишкой.
     - Будешь суп? - спрашиваю я, заглядывая в кастрюльку.
     - Да  нет...  Ну,  чуть-чуть! - машет  она  рукой. - Слушай, но с твоим
горлом обязательно надо что-то делать. Надо вырезать гланды, а что? Да брось
ты, не больно, честное слово! Ленке с Мишкой вырезали - и то! Сколько ты уже
мучаешься, а тут - чик-чик, и готово!
     -  У  тебя красивый  свитер, - говорю я,  щупая  толстую вязку,  и  она
вскакивает к зеркалу.
     -  Ты знаешь,  мне  тоже нравится,  -  посмотревшись,  говорит  она,  и
обернувшись ко мне, улыбается. - Я в нем даже ничего, правда?
     Я  смотрю  на нее  в зеркало и  соглашаюсь:  "Очень даже ничего!"  Она,
вскинув брови и прищелкнув  языком, вертит туда- сюда головой, потом смотрит
на меня, я улыбаюсь ей, и она вздыхает:
     - По  сравнению  с  тобой -  все равно урод. Ну, что я не вижу?  Ладно,
ладно, да я не расстраиваюсь - подумаешь! Зато Ленка с Мишкой у меня - вчера
вся  очередь  в поликлинике  восхищалась:  "Чьи  это,  -  говорят,  -  такие
чудо-дети?"  А я сижу,  от  гордости  раздуваюсь. Зачем она мне теперь,  эта
красота?
     -  Да.... - говорю я, глядя на  бушующий  над  кастрюлькой  пар,  потом
спохватываюсь и наливаю ей суп в тарелку.
     - Кто тебе теперь ходит в магазин? - спрашивает она.
     - Раз в неделю приезжает сестра.
     - Раз в неделю... - вздохнув, повторяет она, помешивая суп ложкой.
     Она  смотрит  на меня  с  серьезны