специальность, но все  добивался перевестись, кое-что  досдал и добился. "Он
был  такой упорный", - дополняет хлопочущая  вокруг  стола, уже уставленного
рюмками и кушаньями, несмотря на Лелины протесты, женщина. Из другой комнаты
виден столик  с  прошлогодними учебниками  -  они  их  уже  поменяли  - Леля
украдкой бросает туда взгляды.
     - Да, да,  это его,  -  говорит, поймав  их, женщина. - И  стул этот он
склеил, - она показывает на стул с замотанной ножкой. - Мы так и оставили, -
говорит она, улыбнувшись виноватой  улыбкой, и Леля  кивает и старается туда
больше не смотреть.
     И вот они  сидят, пьют чай и вино. Женщина все время говорит, повторяя:
"Сережа,  Сережа..." Она рассказывает, как он не хотел  заниматься в детстве
музыкой  - если он чего не хотел, то было не заставить, и как прогулял целых
пятнадцать уроков. Она  улыбается при слове  "пятнадцать"  и  из  глаз вдруг
начинают катиться  слезы. Это  происходит на  ее  лице  как будто совершенно
независимо от всего остального, лицо улыбается, слезы катятся сами по себе -
она смахивает их и улыбается снова.
     И  так  идет  вечер  -  мужчина   и  женщина  показывают  фотографии  и
рассказывают, и теперь, кажется, гости  знают о  Сереже  больше, чем  друг о
друге. И наконец, забрав библиотечные учебники, они прощаются, мужчина снова
пожимает   им   руки,  женщина,  улыбаясь,   говорит:  "Приходите  еще!",  и
спрашивает: "Придете?"
     ... Они молча идут к метро, и всем троим, кажется, что вряд ли они сюда
придут,  и, действительно, проходит месяц, профорг с головой уходит в работу
на   кафедре,  комсорг   собирается   жениться.  Леля  в  один  из  выходных
отправляется с  туристской секцией  на сборы, и  на  привале после  похода с
хорошей  нагрузкой,  на расцвеченной желтым осенним солнцем  лесной  опушке,
скинув рюкзак и  заглядевшись в  светло-голубое,  чистое и  прозрачное небо,
думает, что женщина, спросив свое: "Придете?" была  похожа на стеснительного
ребенка,  который,  прося  о  чем-то  очень  важном,  одновременно  пытается
изобразить,  что в  случае отказа не очень расстроится.  И  Леля думает, что
надо туда пойти еще хоть один раз, и в тот же вечер звонит ребятам.
     Они идут теперь уже вдвоем, комсоргу не вырваться из свадебных дел, они
несут торт и вино, профорг нудит:  "Ну,  чего  вот идем, и им лишний расход,
тоже будут ставить...". "А ты столько не пей", - сосредоточенно рассматривая
мелькающие носки  сапожек, говорит Леля. И все повторяется - и торт, и вино,
только  нет  уже  ожидания  в  лице  женщины,  и  со  слезами она  научилась
справляться  - она часто-часто моргает  и  отводит  глаза. Разговор  сначала
плохо вяжется, а потом оказывается, что мужчина много  выпил и профорг тоже.
"Понимаешь, парень, один  ведь сын",  -  всхлипывает мужчина и,  качнувшись,
встает  к серванту за следующей  бутылкой. Леля толкает под столом профорга,
но  тот не в состоянии  откликнуться, щеки Лели горят от стыда, она  идет на
кухню, где женщина, наклонившись, протыкает  палочкой  пирог в духовке. Леля
пытается   бормотать:   "Вы   нас,  пожалуйста,  извините!",   но   женщина,
выпрямившись,  вдруг   обнимает  ее,  вздрагивая   полным   телом,  а  когда
отстраняется,  из глаз опять  бегут слезы. "Что ты,  - говорит, смахивая их,
женщина, - что ты..."
     И они принимаются мыть и  вытирать посуду,  болтая о всяких пустяках, и
во всех этих пустяках опять участвует Сережа. "Вкусную вы жарите  картошку."
- "Сережа тоже любил." - "Это Сережины слаломные в коридоре?" - "Его". И вот
опять время уходить - женщина стоит в дверях, мужчина качается за ее спиной,
Леля придерживает что-то бормочущего профорга.
     "Приходите!" - опять просит женщина и в ответ на Лелин смущенный взгляд
оглядывается на мужчину и, вздохнув, говорит: "Путь уж лучше дома..."
     Теперь  Леля   уже  все   время  помнит,   что  надо   туда  пойти.  Ей
представляется,  как по обе стороны  стола сидят мужчина и женщина и смотрят
друг на друга, это не дает ей покоя.
     Она  говорим  маме: "Пусть  лучше будут все  время люди".  "Но также не
может  продолжаться  вечно,  - замечает мама.  - Они должны  привыкнуть  без
него". Но Леля упрямо мотает головой.
     Она  приходит одна,  и улыбка женщины  кажется ей не очень  искренней и
усталой. Они уже не говорят о Сереже, а только  о чае,  о  торте, о  рецепте
какого-то  печенья. Мужчина спохватывается - нет  папирос, и отправляется за
ними вниз, в ларек. Они остаются  вдвоем,  некоторое время молчат,  наконец,
женщина, кивнув на стул, где сидел мужчина, говорит: "У него в Кокчетаве еще
семья. Он уходил от нас с  Сережей, потом вернулся. Я тогда приняла..." Леля
сначала  не  может  взять  в  толк, потом  спрашивает: "И дети?" "Дочка". "И
что...он?"  -  поколебавшись, кивает  на  пустой  стул Леля.  "Четырнадцатый
дочке,  -  вздыхает  женщина.  - Еще ой-ой, пока дойдет  до  дела..."  Леля,
нахмурившись, хочет что-то  с возмущением  сказать, но мужчина возвращается,
включает хоккей, и Леля,  посидев еще немного, начинает  собираться. Женщина
провожает ее  молча,  напоследок говорит:  "Заходи". Она говорит  это скорее
равнодушно, мол - не придешь, ну  и ладно. "Зайду",  - кивает  Леля  и  идет
вниз, не оглянувшись на повороте.
     Где они садились?

     -  Где они садились? - спрашиваю я,  когда  мы проезжаем вдоль вереницы
машин у его завода.
     - Кто? - спрашивают в ответ и он, и наш мальчик.
     - Они, - со значением говорю я,  и он,  усмехаясь,  понимает, а мальчик
продолжает: "Ну, кто они-то?", и я отвечаю: "Папины хорошие друзья".
     Я расшифровала  все в тот же  день, когда он приехал за нами на дачу не
утром,  а вечером, сказал, что  сломалась машина, и я поначалу ругалась, что
мог бы передать с  соседями, а то сиди вот так и  психуй. Накануне я как раз
видела плохой сон, и это была пятница, а месяц назад у нас умер сорокалетний
сосед, и я обрадовалась - сломалась машина. А вечером в городе был звонок, в
трубку  молчали,  и я вдруг  с  ужасной  злобой  спросила:  "Ну, что, будете
говорить, нет?" И  ничего, кажется, не сознавая, обернулась к нему: "Это кто
звонил?", и по  его не умеющему врать лицу сразу поняла - да, именно так, но
он буркнул, что не имеет понятия. А потом мы сидели на диване, и я  сказала:
"Этого  у нас  еще  не было  - ну,  говори".  И  он начал  говорить дозами -
сначала,  что попросили  помочь с ремонтом,  и я спросила только: "Как же ты
мог?", встала и ушла в ванную.
     Я  выстирала все,  что  было  грязного в доме,  я стирала  до  половины
второго, я думала только: "Вот, вот, как оно бывает!", потом  пошла на кухню
и  села с газетой. Он лежал, не спал, я прочитала  газету от корки до корки,
вернулась, наконец, в комнату, сказала: "Ну, теперь давай говорить".
     Я спрашивала, он отвечал, и паузы  были по  полчаса и  после  вопроса и
после ответа.  - И что ты думаешь делать? - спросила, наконец,  я. - Сколько
лет мы с тобой живем? - вздохнув,  ответил он. -  Это  не имеет значения,  -
замотала я головой и прибавила, что его общению с ребенком препятствовать не
буду. И  я впервые представила, как это  все может быть, и  меня затрясло, и
он, наверное,  тоже  представил, потому что  затрясло и его,  и мы принялись
говорить  уже без пауз, а наутро он отнес книжки по вязанию и позвонил  мне,
сказал, что все.
     И  было ощущение приторно-сладкого, избитого театра,  когда я говорила:
"Ты уверен, что хочешь именно этого? Ты подумал?" и в том, что он звонил мне
с работы чуть не каждый  час. И  больно было оттого, что в  день  приезда на
дачу он выглядел моложе, в глазах у него что-то светилось, и он даже подошел
раз к зеркалу, посмотрелся и сказал: "Нет никакого живота", а после той ночи
он лет на  десять постарел, и  в глазах у него уже не  светилось ничего. И я
вспоминала,  как мы  собирали в  тот день  на даче шиповник, и  он оживленно
рассказывал, что женщины из его отдела говорят, что я тоже вяжу ему красивые
свитера,  и  говорил  еще,  как  тяжело приходится  им,  одиноким,  как  они
мужественно  делают  сами ремонт и чинят  на даче  крышу,  а вот есть другие
женщины,  для которых родная контора  - дом, хохочут, поливаются духами, и с
ними он  не  мог бы  иметь никаких  дел. И  я, развесив уши, собирала с  ним
шиповник,  виновато  поглядывая на  Ларису, вдову  умершего  соседа, которая
собирала шиповник одна. И когда  она спросила, не можем  ли мы ее захватить,
мы дружно и сокрушенно закачали головами: "Нет, уезжаем все, полная машина",
и мне было  еще  стыднее, я представляла,  как она  долго  готовилась, чтобы
подойти и спросить.
     И после была сумасшедшая неделя,  он задерживался  на бензоколонке, и я
думала:  "Вот и хорошо,  все, надо разрубить, и конец!" "Ну, что мне  теперь
делать?" - восклицал он. - "Ну, очереди за  бензином по километру, ну, пойди
проверь!" А днем я не слушала, что там болтает мальчик про отметки, вкладыши
и восточные единоборства, я смотрела в окно и хотела только выследить, чтобы
выгнать,  и никому не могла рассказать, а  когда он приходил, вываливала все
ему. Мне  стало неинтересно  ругаться и  пилить, и было  жалко,  потому  что
исчезло  что-то  привычное,   родное.  Но  все  изменилось  ночью,   я  сама
удивлялась, отвечала ему, что,  наверное, от жадности,  и он смеялся и качал
головой.
     А потом  мой отпуск кончился, и  я закружилась  в переводах, магазинах,
тройках, которые нанес ребенок, и совсем перестала думать, но иногда только,
очень остро  - что этого уже не забыть. И также ярко я представляла, как  он
тогда  садился в  машину  после  работы,  отъезжал, ждал, распахивал дверь и
отбывал туда, где я никогда не была и не буду, чужая душа - потемки, и как я
могу теперь  сидеть  с  ним  рядом и спокойно  проезжать  мимо  на базар  за
картошкой?
     - Так где же все-таки они садились?
     - Не надо больше об этом думать, - говорит он.
     - Ну, садились, ну и что? - в недоумении спрашивает наш ребенок.


     Глаза женщин

     Я еду в  электричке, у меня скверное настроение. Я вспоминаю бестолково
проведенный  вчерашний день, затеянную неизвестно зачем перестановку мебели,
вспоминаю, как,  вспотев от натуги, передвинув  шкаф с  диваном, мы  с мужем
долго стояли  и смотрели,  и по-новому  тоже  выходило нелепо и безвкусно. Я
вспоминаю  нежданно-негаданно  заявившихся  при  этом  неинтересных  гостей,
развал  и смятение  в доме,  неслышную гостям,  но  яростную  ссору в кухне,
раздражение и сознание бессмысленности всех своих начинаний,  безвозвратно и
напрасно уходящего времени. Как это глупо и зачем это все нужно? -  думаю я,
вспоминая вечные домашние хлопоты,  и  представляю, что вот, приеду сейчас и
на работе  тоже буду сортировать  бумажки, и так каждый день, и  сколько еще
таких дней впереди.
     За окном  ко всему  поливает дождь, грибники  все  же есть, еще  совсем
сухие - успели вскочить в поезд прямо из метро, опасливо поглядывают в окна,
одни разговаривают о  том, кончится дождь, или нет,  другие  сходу бросаются
играть в  карты.  Передо мной  две женщины и  мужчина, все с  корзинками,  в
куртках, в сапогах, мужчина сидит с краю, крутит головой, что-то высматривая
и,  увидев   освободившееся  место   у   окна,  мигом  срывается,  занимает,
приваливается к стенке и  уже  спит. Женщины остаются, они сидят, прижавшись
друг  к другу, шурша куртками,  желтой и голубой.  Я не смотрю на  женщин, я
вижу краем  глаза только их куртки, я смотрю в окно на серое, в неаккуратных
клочковатых облаках  небо, на  струи дождя,  на гнущиеся под  мокрым  ветром
деревья, на изредка слетающие уже желтые листья. Осень скоро. Август.
     Женщины начинают говорить. Одна говорит  неслышно,  другая - отчетливо.
Низкий ее голос так внятно  проговаривает  каждое  слово,  что не  хочешь, а
слушаешь.
     - Очень мне нужны эти грибы, - говорит она. - Одной мне - зачем? Просто
некуда деваться, а походишь по лесу, день проведешь, и ладно...
     Я невольно  смотрю на  нее, потом на  соседку и, посмотрев раз, уже  не
могу отвести взгляда. Сразу понимаю, что женщины -  сестры, у них одинаковые
глаза. Все  остальное  - разное.  Одна, та, что  говорит  - полная  крашеная
брюнетка,  другая - потоньше, блондинка,  обеим  от сорока до пятидесяти, но
глаза, глаза... Такие глаза бывают на старинных портретах, светло-зеленые, с
открытыми веками. И взгляд - грустно-задумчивый, понимающий....
     -  Она была всегда  рядом, каждый день  восемь часов на работе, - опять
говорит брюнетка, глядя мимо сестры в окно. -  Он никогда не знал, что почем
в  жизни, всегда жил чужим умом, сначала  - моим, теперь  - ее,  пока ей  не
надоест, пока не выгонит...
     - И примешь, - вставляет сестра.
     - И примешь... - послушно отзывается грустное басовитое эхо.
     Они  говорят  еще  об  ушедшем  от   брюнетки   муже,  говорят   долго,
неинтересно,  перемывая, видно,  давно  перемытые  подробности  -  брюнетка,
стараясь  представить  случившееся с ней, как ей хотелось  бы,  чтобы  было,
блондинка, слегка осаживая, напоминая, как оно, в действительности есть. Они
обсуждают  грустную  житейскую  историю.  Муж  блондинки  спит,  льет дождь,
азартно трескают друг друга по коленкам картежники, смотрят за окно две пары
удивительно красивых глаз, смотрят, будто  живут другой жизнью, не зависимой
от вагонного мирка, от обыденно-скучных речей. Я поглядываю на  них и думаю,
что в некоторых женщинах  все-таки  есть что-то непостижимое, оно живет само
по себе, не связанное с ними, и они, точно не зная, что же это в  них такое,
все-таки в  курсе,  что  оно, это  таинственное,  есть, и  от  невозможности
разгадать  самих себя - эта грусть, этот взгляд, это  не то понимание, не то
тоска по нему.
     Мужчина  просыпается, говорит: "Ножи-то взяли?" и, получив  два кивка в
ответ,  приваливается к  окошку опять. Я  смотрю,  как  он  сонными  глазами
провожает  серое  от  дождя  озеро,  смотрю  на его простое скуластое  лицо,
широкий нос, небольшие глаза, твердый подбородок - в этом лице все ясно, все
определенно  - вот он покачал  головой, когда  дождь залупил по стеклам  еще
сильнее. Я  вспоминаю  фотографию  из дореволюционного  журнала, которую мне
показывал знакомый историк и поэт - празднование трехсотлетия дома Романовых
-  банкет  во дворце,  за  столиками сидят мужчины в  мундирах  и женщины  в
бальных   платьях.  "Посмотри,  -  говорил  поэт,  -  у  мужиков  совершенно
выродившиеся лица,  видишь  -  кретины,  да  и  только, но  женщины... Разве
скажешь по ним, что конец неминуем?" Я смотрела на фотографию и видела,  что
этих  выхоленных офицеров, и  правда,  не спасают мундиры с иголочки: пустые
глаза, низкие лбы, срезанные подбородки - упадок просвечивает,  скоро конец,
будущее не может быть за уродами.
     Но как хороши женщины... Они  в огромных платьях, сшитых по  похожей на
старинную моде. Изящные прически, декольте, и глаза,  глаза... В этих глазах
ни  отражения  творящихся  вокруг  безобразий,  ни  бесшабашности  конца, ни
страха, ни предчувствия, в них лишь грусть и понимание, как и у моих соседок
в электричке.
     Есть   женские   лица,  которые  вне   времени,  в  них  -   постижение
непостижимого, кажется, разгадка загадки нашего существования. На такие лица
мы  идем смотреть в музеи. Мы стоим перед портретами,  стремясь понять.  Нам
кажется, что вот сейчас многое  в жизни объяснится, но, постояв и посмотрев,
мы вздыхаем  и уходим домой, лишь  коснувшись  тайны, так  ни  в  чем  и  не
разобравшись.
     Я думаю,  что надо  верить мужским  лицам, они-то отражают  объективную
реальность. Но, заглянув еще  раз  в зеленые глаза моих соседок-сестер, я не
могу  оторваться, смотрю  еще  и еще  и не  верю  растерянности,  с  которой
брюнетка  итожит:  "Знать бы все  заранее, было бы все иначе", и согласию, с
которым   блондинка  часто   кивает  головой.  "Нет,  не   может  быть,  они
притворяются,  а  на самом деле все знают, понимают  все, что происходит  со
всеми  нами!"  -  думаю  я.  Конечно  же, эти женщины  знают,  что  в  любой
несуразности, суетности и бестолковости происходящего есть что-то  еще, есть
некий  стержень, глубинное рациональное зерно,  смысл,  который  я, увы, так
часто не могу уловить, а глаза этих женщин видят. И мне так хочется верить в
их мудрость.

     В дождь

     Алла  сидит у Маши, соседки сверху, и  раздумывает, кому бы  позвонить.
Маша собирается на  работу, Вовка катает по дивану подушку, скоро надо будет
опять  идти на улицу, на улице сыро, скучно,  противно. Маша надевает  яркий
парик,  поправляет  прядки. От нее пахнет духами, лосьоном - Маша работает в
парикмахерской. Встречаясь с Аллой глазами, она, улыбаясь, поощряет: "звони,
звони скорей!" Вовка начинает канючить: "Теть Маш, ты куда?", и  Алла решает
позвонить Ольге.
     Она  быстро набирает цифру за цифрой и думает, что, и правда, давно  не
была  в большой  Ольгиной  квартире, и хорошо бы  закатиться к ней сейчас на
целый день. "Алло?"  - снимает трубку  Ольга. - "Привет! - говорит Алла. - У
тебя какие планы?" Ольга на секунду запинается, а потом бойко рапортует, что
они с Кириллом сейчас  стирают, а потом пойдут в кино. "Жаль, хотела  к тебе
приехать",  -  сухо говорит  Алла. Ольга удрученно мямлит: "Какая жалость!",
они  вяло  дотягивают  разговор до  логичного  "Ну,  пока!", и вопрос,  кому
позвонить, опять остается открытым.
     Маша стоит перед зеркалом  и старательно красит глаз. Вовка, забравшись
на  табуретку, наблюдает,  заглядывая  Маше  в  лицо,  и  Алла прикрикивает:
"Владимир! Слезай, разобьешься!"
     - Слушай, а как поживает  твоя эта длинная пианистка? - не отрываясь от
зеркала, спрашивает Маша.
     Алла пожимает плечами, задумывается и решает, что, в конце концов, хоть
однажды и два года назад, но  Наталья была  у  нее после окончания школы, и,
пожалуй, к ней можно закинуть удочку.
     - Я слушаю, - деловито звучит в трубке незнакомый бас.
     - Ну, вот  опять меня... Да?  -  издали  подходит  Наталья. -  О, ты...
Умница,  что  позвонила.  А  я   укладываю  чемодан.   На   гастроли,  да...
Нет-нет-нет, что ты, у меня есть минутка... Нет, ничего ни про кого не знаю.
А  ты? Хотя,  да  - вот  встретили  недавно Тайку, помнишь,  у нее  еще была
собака?
     -  А  что  сейчас у нее, кроме  собаки?  - подстраиваясь  под  Натальин
небрежно-легкомысленный тон, усмехается Алла.
     -  Право, не  знаю...  - рассеянно отвечает  Наталья,  восклицает не  в
трубку:  "Не клади! Сапоги я  не возьму!... Так что ты  говоришь?" - и  Алла
желает счастливых гастролей, и они прощаются.
     -  Ну, Алка, мне  уже скоро  будет  пора!  -  предупреждает  Маша, Алла
смотрит за  окно - дождик, кажется,  еще  усилился, она думает, что в кино с
Вовкой еще больше  измучаешься,  что дома сидеть  осточертело - надо,  надо,
надо куда-то  выбраться хоть на три часа,  хоть до вечера,  хоть до маминого
прихода.  По дорожке  за окном ведут доберман-пинчера в  попоне, и у Аллы  в
голове вдруг концентрируется идея. Она лезет за записной книжной.
     - Тая,  привет! - бодро говорит она в  трубку. -  Не узнаешь,  конечно.
Нет, нет... А вот и нет - Алла. Серегина. Конечно, я молодец! Слушай, хочешь
мы к тебе приедем. С кем? Увидишь, с кем! Ну, жди!
     Маша терпеливо  стоит  на  пороге. Вовка  вопросительно  смотрит.  Алла
энергично  встает  с  дивана,  запихивает  Вовку  в  куртку и  сапоги,  Маша
закрывает дверь, они расстаются и, крепко взяв Вовку за руку, Алла садится с
ним в автобус и приготавливается далеко ехать.
     - Мам, а  почему  автобус длинный? - бормочет Вовка и норовит покрутить
ручку кассы. Алла трет  запотевшее окно, говорит: "Смотри вон  на машины!" и
силится вспомнить связанные с Таей эпизоды. Единственное, что стоит у  нее в
памяти - это Таино  дурацкое, на голубом чехле  выпускное платье, и как она,
кажется, плакала на лестнице, потому что ее никто не приглашал.
     Они едут, и еще раз пересаживаются, Алла думает, что  очень