ромок и  непривычен в тишине,  что она
вскочила  и выбежала  в  коридор.  Пес  стоял  у  двери,  лаял  отрывисто  и
требовательно. Он перебирал в нетерпении лапами, оглянулся на нее и принялся
тыкаться в дверь, пытаясь открыть ее мордой.
     - И ты  тоже хочешь  уходить? - спросила она, и он  снова  оглянулся и,
облизнувшись, гавкнул, будто с раздражением, будто желая сказать: "Покормили
- это хорошо, но теперь я хочу туда,  на улицу, да откройте же  скорее!" Она
щелкнула  замком, и пес затрусил по лестнице. Она перегнулась через перила и
видела, как он мелькал на нижних этажах и исчез совсем.
     Она   вернулась  в   комнату,   огляделась,  сняла  тапки  на  ковре  и
остановилась. "Цыганское  варьете",  - вспомнилось ей,  и  она  приняла позу
Кармен  и  затрясла  плечами.  "Законов  всех она  сильней!"  -  спела она и
пробормотала: "Сильней и законов и  долга, и пес тоже  не захотел остаться".
Она подумала: есть долг, а  есть живая жизнь, и она  не спрашивает, кто кому
должен, а зовет жить  и, может,  совсем не  так, как надо...  Она ступила по
ковру, он был мягкий, ей захотелось лечь  на него. Она сначала опустилась на
колени,  потом  вытянулась, почувствовав все телом мягкость и теплоту ковра.
Лежать было удобно, но она вспомнила,  что  так давно  не  делала упражнение
"велосипед", которое велели делать в женской консультации. Она перевернулась
на спину  и  начала вращать  ногами вперед, к  себе,  от  себя.  Она  делала
упражнение   и  приговаривала  в   такт:  "ушел,  вернется,   должен,  ушел,
вернется..."  Она делала долго и в конце  - уже через силу, дурея от тяжелой
монотонности, но когда закончила, почувствовала  удовлетворение от усталости
и  боли в  мышцах. Она встала,  прошлась  по  комнатам, и мебель,  незыблемо
стоящая вокруг,  внушала  уверенность и успокоение. "Иначе и  быть не может,
как же иначе-то?" - спрашивала мебель, но следы собачьих лап, на которые она
наткнулась  в коридоре, ответили: "А вот так,  а вот так!" Она  бросилась за
тряпкой,  вымыла коридор, убрала со  стула  колготки, вытерла пыль,  закрыла
пианино,   надела  самые  красивые  брюки,  узкую   кофточку,   которая  еще
застегивалась, и стала ждать.
     Пожар

     -  Ах, как горело! Боже  мой, Лялька, как горело! - по-женски всплеснув
ладонью, вскрикивает Петечка.
     - Разве ты видел? Ты ж вчера работал?  - аккуратно проводя по трафарету
длинную черту, спрашивает Лариса Борисовна.
     - Так  сказали ж! - обиженно протягивает  Петечка, недовольный тем, что
сбили  настроение  рассказывать  о  случившемся в  институтском  садоводстве
пожаре, которого он хоть и не видел, но столько слышал, что может рассказать
о  нем  лучше  иных,  которые  видели. Он  еще некоторое  время  смотрит  на
вычерчивающую линии  Лялю,  но та глядит уже в  схему,  и Петечка  досадливо
машет  рукой,  вскакивает, быстро  выходит в  коридор,  залпом  выпивает там
стакан  пресной  газировки,  некоторое  время стоит, размышляя,  идти ли  за
документацией, но, увидев, как в конце  коридора  хлопает дверь  в  курилку,
щелкает пальцами и почти бегом устремляется туда.
     В Петечкин день  рождения начальник Валериан Владиславович жал ему руку
и,  подняв  палец,  говорил. "Смотри, Петя, через  год ты уже по годам Иисус
Христос  -  должен  всего  достичь!"  "И  правда!"  -  изумлялся  Петечка. -
"Тридцать три  стукнет  - как же это,  Лялька, а?"  - Эх,  Дедушев, Дедушев,
иди-ка  лучше я  тебя  поцелую!  -  сочным голосом пела  Лариса  Борисовна и
остальные женщины подхватывали: "И нас, Петечка, и нас!"
     Лет  двенадцать  назад  Петечка  и  Ляля  пришли  в  лабораторию  после
техникума,  но  с  тех  пор Ляля  родила  мальчика и еще  двойню, потихоньку
добралась от сорок четвертого до пятьдесят второго размера и превратилась  в
Ларису  Борисовну,  а  Петечка,  хоть  и  побывал в армии,  окончил вечерний
институт и тоже обзавелся дочкой Машей, почему-то не приобрел ни солидности,
ни  имени Петр Николаевич.  Он, казалось,  совсем не изменился, разве  кудри
немножко поредели, но  по-прежнему вприпрыжку бегал на  работу, и глаза  его
круглились и по-юношески блестели, когда  он пересказывал страшные случаи  и
шпионские  фильмы. В золотые для него времена, когда в  лаборатории шел этап
эскизного проекта, и надо было разрабатывать схемы  - делать то, что Петечка
умел и  любил, он, не видя перед собой ничего, кроме  разложенного  на столе
полотна и  вцепившись  в  реденькую шевелюру,  быстро  чиркал  карандашом  и
приговаривал  вслух:  "здесь, значит, реле...релюха...  реленция...". Лариса
Борисовна  с соседнего стола  звонила ему  тогда по параллельному  телефону,
отвернувшись,  шипела в трубку:  "Что,  Дедушев, приятно поговорить с  умным
человеком?" "А? Что?" - не  понимал Петечка, но, услышав всеобщее хихиканье,
восклицал: "У, елки-палки!", с грохотом бросал трубку и обиженно умолкал.
     Эскизную разработку сдали, началось время подготовки проекта, извещений
об изменении, бумажной возни, и Петечка затосковал.
     - Что за  жизнь,  Лялька,  а? - с самого утра подсаживался он к  Ларисе
Борисовне. - Каждый день одно и то же... С Регинкой вот вчера полаялись.
     - Чего с Регинкой-то? - глядя в зеркальце, спрашивала Лариса Борисовна.
     - Уборную заставила красить! Скажи, занятие в выходной!
     - Правильно! - щелкала пудреницей Лариса Борисовна. - Сколько ты ремонт
- полгода уже делаешь, а?
     - Да при чем тут ремонт? -  чуть не взвизгивал Петечка. - что в уборной
в вашей жизнь проходит?
     - Тоже неприятно  полгода в развале жить... - принималась красить  губы
Лариса  Борисовна,  и  Петечка  с хрустом  двигал  стулом и, заложив руки  в
карманы, начинал быстро ходить туда-сюда.
     Если  бы его спросили,  счастлив  он или нет, он,  подумав, сказал  бы:
"черт его знает,  наверное..." Вроде  прошла пора бессонных ночей с Машкиным
ревом,  вперемешку  сваленными  на столе  в  тесной  комнатухе  пеленками  и
курсовиком.  Машке  шел десятый, дали квартиру,  институт  тоже,  слава тебе
господи,  закончился, казалось,  живи да радуйся,  и все-таки Петечка иногда
хандрил.
     Он вспоминал,  как учился в  техникуме  и, выходя утром  из дома не мог
точно сказать, куда его занесет вечером - будет ли он снова сидеть и зубрить
охрану  труда, если завалит  зачет, или,  если  сдаст,  загудит  на радостях
вечером в  баре,  сидя в обнимку с эфиопом из параллельной группы,  учась  у
него по-эфиопски и радуясь всенародному братству. А, может, вдруг возьмет да
и двинет со знакомой девчонкой в филармонию и будет  отдыхать, поглядывая на
одухотворенные лица  соседей и  гордясь, что и  он  тоже  сидит среди  таких
хороших   людей...  Жизнь  была  быстрой,  интересной,  летом  он  ездил   в
стройотряды,  побывал и на Севере и на  Юге, видел много отличных ребят. И в
армии тоже  друзей было не меньше, а в городе, где стояла их часть, уже была
ему известна Регинка, в доме будущей тещи висел  на вешалке новенький костюм
и,  придя  в  увольнение, он переодевался и выходил с  Регинкой  под  руку в
штатском,  не зная, проведет ли вечер на все сто, или прихватит его знакомый
патруль и тогда, конечно, будет гораздо хуже.  И в техникуме, и в армии было
то, что составляло для Петечки соль жизни - элемент неожиданности и новизны,
когда встречая за поворотом каждый раз что-то непредсказуемое  и неизвестное
можно было жить, любопытно и радостно блестя глазами.
     Теперь  все стало  иначе. Можно вычислить до  минут,  как  он  проведет
сегодняшний, завтрашний  и какой-нибудь  взятый  наудачу через  месяц  день.
Утренний  невероятной  тяжести  подъем,  заглатывание  завтрака,  автобусная
толкучка,  работа,  опять толкучка,  ужин, газета,  телевизор или  партия  в
шахматы  с  соседом.  Если  воскресенье  -  то Регинка  заставит  что-нибудь
прибивать,  красить  -  в   новой  квартире  было  еще   много  возможностей
потрудиться.  Регинка с  Машкой  будут шить или жарить-парить.  Вечером  он,
может, и уговорит Регинку пойти к Казачковым или Рыбниковым. Толька Рыбников
будет подливать, Регинка дергать  за рукав,  Толькина жена  показывать новое
тряпье  или  какую-нибудь вазу,  а  потом  они с  Толей неверными  языками -
вспоминать опять же, как учились  в техникуме,  а  на обратном пути  Регинка
примется фыркать и хаять Толькину тряпичницу-супругу, а потом примется и  за
собственного мужа, благо повод всегда найдется.
     Нет, конечно, Петечкина жизнь не была и совсем унылой.  На работе, если
была работа, Петечка был как рыба в воде, в выходной можно было двинуть всем
вместе на лыжах или на каток, и хохотать над  трусихой Регинкой, и бросать в
сугроб  то ее, то Машку, и  Толька  Рыбников, если что действительно  надо -
всегда выручал  - нужны были деньги на  мебель - слова не сказал, одолжил. И
все-таки: "Ну, должно же в жизни что-то происходить!" -  пытливо вглядываясь
в круглое лицо Ларисы Борисовны, сложив пальцы в щепотку, тряс этой щепоткой
Петечка  и,  услышав  в ответ:  "Чего происходить-то?",  в который раз махал
рукой и, походив туда-сюда по лаборатории, отправлялся в курилку.
     Отсутствие  особых   событий  в   собственной  жизни   Петечка  пытался
компенсировать тем, что из  газет,  детективов,  рассказов  о происшествиях,
случившихся с кем-то другим, выискивая что-то особенно необыкновенное, долго
обдумывал, так  и  этак  крутя  в  голове,  примеривая к себе  и, совершенно
сживаясь, а потом возбужденно и, всегда  немного привирая, пересказывал, как
самим уже пережитое, окружающим.
     Каждый раз это случалось одинаково.  Все  начиналось с  вырвавшегося из
самых глубин Петечкиного существа возгласа: "Ну, ничего себе!" Это  значило,
что,   прочитав,  скажем,  о  таинственном   поджигающем  все  вокруг  своим
присутствием  мальчике или  услышав,  как чьего-то брата  с  грудными детьми
кинула жена, он чувствовал толчок, биение настоящей жизни, и тоже загорался,
и   глаза   его  начинали  круглиться  и  блестеть,   воображение  работать,
случившееся обрастало деталями, и  Петечка  мчался в курилку, а там,  собрав
вокруг толпу слушателей, рассказывал обо всем так,  будто пиджак на нем тоже
горел от чудесного мальчика, или сам он укачивал брошенных грудных детей.
     И в этот раз он тоже прибегает в курилку, увлеченный пришедшей вдруг  в
голову  мыслью.  Петечка  краем  уха слышал  про пожар, что подожгли, вроде,
соседи  из-за тяжбы  о  полосе  малины, и вдруг со всей ясностью открывается
ему, что  делает с  людьми эта пресная однообразная жизнь, от которой никуда
не деться. "Сначала просто со скуки  дохнут, - возбужденно кричит он на  всю
курилку,  - потом дачи  заводят, собственность, а потом из-за  клочка  земли
друг другу  рады глотку перервать. Вчера  еще нормальный человек - сегодня -
маньяк, поджигатель, преступник, а почему?..."
     Голос  Петечки  звенит и срывается, слушатели  смолкают и, задумавшись,
дружно дымят.
     Разговор переходит в конкретное русло - как подожгли и чем.
     - Это  ты, Дедушев, что  ли, про  меня? - приостановившись, с интересом
осведомляется начальник Валерьян Владиславович. -  Это я ведь с погорельцами
малиной граничу, только мы  их, ей  богу, не поджигали, они  сами керосинкой
подожглись!
     После паузы курилка грохочет, все качают головами и  хлопают Петечку по
плечу.  Петечка краснеет, бормочет, что не знал, вечно бабы  наврут, а когда
все, посмеиваясь, расходятся, стоит еще и с  удивленным "Ну,  ничего  себе!"
встряхивает головой. Он  не расстраивается - наоборот, о таком недоразумении
можно будет рассказывать, и он представляет, как расскажет Ларисе Борисовне,
Регинке, потом  еще Казачковым, и  все  будут  смеяться, Регинка заругается:
"Вечно ты со своим языком!", а он, Петечка, будет смеяться громче всех.
     Петечка стоит еще в опустевшей курилке, глядя куда-то вдаль, и в глазах
его -- сполохи невиданного никогда пожара. Наконец, вздохнув: "Ну, ладно"...
Петечка расстается  с видениями и  отправляется  за документами,  требующими
проработки в текущем квартале.
     Опера "Кармен"

     Калерия слушала впервые "Кармен" еще до войны, с мамой в  главной роли.
Калерии  было тогда три  годика, ее  привели,  посадили, и она просидела все
первое действие  безмолвно,  зажав в кулаке  забытую  апельсиновую  дольку и
вцепившись в бархатный барьер администраторской ложи.
     Мать была ведущим  меццо, а тетка - театральной портнихой,  но  Калерия
всегда отчетливо  помнила только тетку, потому что мама погибла в первый  же
день войны в городе, где оказалась на гастролях. От мамы осталась фотография
и воспоминание о том вечере в театре, как о чем-то вряд ли реальном.
     В  эвакуации  тетка  рассказывала  и  о матери, и  о  театре,  и  театр
представлялся Калерии таким же длинным,  как барак, но  прекрасным оранжевым
домом, в  котором  идет необыкновенная  жизнь, и, притулившись у  печки, она
вместо сказок слушала либретто. Напоследок она всегда просила рассказать про
"Кармен", и, когда тетка  в который раз повторяла заключительное: "Арестуйте
меня", Хозе представлялся Калерии  однажды выскочившим из грузовика перед их
домом и попросившем  напиться солдатом. Солдат большими глотками выпил целый
ковшик,  весело подмигнул  ей, сказал  тетке: "Спасибо,  мамаша!"  и,  гремя
сапогами, побежал  обратно к грузовику, и Калерии виделось, что этот большой
и сильный дядя-солдат вдруг  сделал  что-то непоправимо-ужасное  и,  опустив
свои  сильные  руки,  нагнул  голову и смиренно  сказал:  "Арестуйте  меня!"
сбежавшемуся и застывшему от страха народу. Что же именно сделал этот солдат
и зачем, Калерия не понимала, она часто видела на улице увешанных младенцами
изможденных  и страшных цыганок и не могла поверить, что он совершил это для
такой вот цыганки, но, недоверчиво глядя на тетку, Калерия догадывалась, что
тут, должно быть, что-то совсем другое.
     Принюхиваясь  к аромату  кипящей на  огне, сладкой, как патока,  свеклы
Калерия  думала  об этом  погубившем себя  солдате  и о  таинственной  силе,
которая  заставила  его это  сделать. Глядя в  черноту  маленького окна, она
вполуха слушала сетования тетки, что  швейная машинка брошена  в городе, а с
нею можно было бы очень хорошо прожить шитьем, а не  ходить  каждый день  на
выматывающую последние  силы разгрузку и переборку свеклы.  Тетка  говорила:
"Господи, скорее бы войне  конец!", и Калерия  тоже мечтала о конце войны, о
возвращении в забытый ею город, о первом походе в театр.
     Но  когда это все, наконец,  случилось,  настоящий  театр  показался ей
сначала совсем  не  тем,  что  она  ожидала.  Маленькие  закутки,  коридоры,
лестницы,  беспорядок  за кулисами  неприятно поразили, но когда тетка вдруг
открыла  какую-то  дверь,  поманила  ее, и она,  уже  больше ни  на  что  не
рассчитывая, вошла, то  смогла сказать только: "Ой!". Прижав руки к ситцевой
кофточке,   она   остановилась,   переводя  глаза  с   жужжащего,   медленно
заполняющегося партера,  за  красный барьер  ярко освещенного электрическими
свечами бенуара, вверх на уходящие к искусственному небу ярусы, где тоже шло
копошение крохотных людей, и поразилась, как же это все сумело поместиться в
таком обыкновенном на первый взгляд доме.
     Но когда она посмотрела на шитый потускневшим золотом занавес, то сразу
догадалась,  что это-то  -  самое  главное,  и когда  все притихло, и громко
заиграла музыка, и занавес, энергично поднявшись, открыл пылающую неожиданно
ярким светом сцену,  то она замерла от восхищения  и еще раз ахнула, услышав
теткин шепот: "Вот тебе и "Кармен"!
     То,  что она увидела,  сразу  уничтожило солдата  с ковшиком:  жизнь на
сцене  не  имела  ничего  общего  с  реальной жизнью,  и когда занавес упал,
Калерия сидела совершенно  потрясенная. Когда же он открылся снова, и убитая
Кармен,  как  ни  в  чем  не бывало,  кланялась залу,  так независимо-дерзко
встряхивая кудрями, Калерия поняла  это, как настоящий конец  спектакля, то,
что  смерть  оказалась  Кармен  нипочем,  и  сначала робко,  потом сильнее и
сильнее захлопала вместе со всеми.
     Они поселились в  старой  теткиной комнате,  тетка стучала на уцелевшей
машинке,  заставляла  Калерию  помогать  - крутить ручку  и сметывать. Тетка
строчила, не отдыхая, и днем - для  театра, и ночью - для частных  заказчиц,
и, словно  боясь повторения эвакуационной нищеты, покупала на барахолке меха
и  отрезы, складывала  в  сундук  и говорила  Калерии: "Все для тебя!" Тетка
твердила,  что  и  Калерии  не  грех бы  научиться  хорошо шить, этим  можно
заработать  верный кусок  хлеба, но Калерия  пропускала теткины  наставления
мимо ушей, норовила наспех сделать уроки и мчалась следом за теткой в театр.
Улыбаясь   степенным   билетершам,   она   проходила  в   закуток   запасной
осветительской  ложи,  радостно   следила,   как   заполняются  ярусы,  и  с
нетерпением ждала стремительного выхода дирижера и его первого взмаха. Театр
был  ежевечерним праздником, по сравнению  с  которым  тускнела повседневная
жизнь - школа, уроки, вечера у машинки, теткины  завитые заказчицы. В театре
жили  сильные чувства - ненависть, любовь; в повседневной жизни все казалось
расплывчатым и незначительным. Став постарше, Калерия однажды подумала,  что
настоящая жизнь - не та, которой живут  она, тетка, ее подружки; настоящее -
не изнуряющее  шитье и  складывание в  сундук  барахла,  не  контрольные  по
геометрии,  не дворовые игры в  колечко, не записки от Вовки  Никифорова, не
забывающего от любви к  ней  учить уроки и  выжигать по дереву; настоящее  -
это,  конечно, как раз то выдуманное, что происходит в  театре,  а  реальная
жизнь  не похожа на театр, также, как не похожа влюбленность в  нее Вовки на
любовь  Радамеса к  Аиде,  любовь  отличника  на  любовь  героя.  И  Калерии
хотелось, чтобы  в ее жизни  происходило то необыкновенное, сильное, что она
любила  в театре; она  не  знала  еще,  что  это  будет,  а  пока затевала с
подружками  игру  в  Иоланту,  оборачивалась  к  Никифорову  с  надменностью
Амнерис, но в пятнадцать лет ее захватила одна лишь Кармен.
     Она впитывала  спектакль за спектаклем и постепенно начала делить людей
на две категории. Первая - люди обыкновенные и слабые, как тетка и она сама,
способные  испереживаться из-за  двойки  или  изнервничаться,  когда трамвай
опаздывает в школу. Эти люди жили в узких рамках затверженных правил, твердо
знали, что им можно, а что -  нет, ну уж а тетка-то  и вовсе  всего боялась,
запирала  дверь  ночью на крюк  и растерянно улыбалась, когда  в костюмерную
являлся заведующий  постановочной  частью. У людей  обыкновенных  не хватало
силы, красоты и фантазии, чтобы  жить без оглядки  на запрещения, и ей  было
жалко их, как было жало Хозе.
     Калерия  понимала, что  Кармен и Эскамильо - люди из другого мира,  где
счастье не  в унылой добродетели,  а в смертельной и страстной  игре, и лежа
после  спектакля в кровати, она не спала и думала, что больше всего на свете
желала бы сама так жить.
     Она, правда,  не очень представляла, как это возможно в реальной жизни,
да и  честно сознавалась себе, что она-то не смогла бы допустить, чтобы Хозе
сказал свое  "арестуйте  меня"  даже  из жалости к нему,  к тому  же  просто
струсила бы, но образы опустившего сильные руки солдата и упрямо взмахнувшей
головой перед смертью  красавицы не отпускали ее, и мечта походить на Кармен
была самой сильной и заветной.
     И эта ее мечта скоро получила серьезное подкрепление. В  пятнадцать лет
она была еще  похожа на худого быстрого мальчишку; но  задумчивый взгляд  ее
светло-серых  в  черную  точечку  глаз  вдруг  начал смущать  войско  бывших
дворовых казаков-разбойников,  и они наперебой спешили поднять  ей теннисный
мяч, карандаш или промокашку. Она попробовала командовать ими, это оказалось
так просто,  и  эта  новая власть сразу  сделала ее похожей на  Кармен.  Она
лазала  с  мальчишками  на  голубятню,  и  ей,   единственной  из  девчонок,
разрешалось гонять голубей. Она выучилась св