свадьбе.
     И  вот теперь,  когда все уже случилось  - Марина переехала к нему, и у
его  мамы  синусовая  кардиограмма,  я,  надо  же,  наконец, признаться,  не
воспринимаю это как окончательно  захлестнувшее. Я отламываю  от  крепенькой
сыроежки кусок  толстой  ножки, чтобы посмотреть, не червивая ли, кошусь  на
Марину.
     Я помню, как мы стояли с ней у окна в школьном туалете. Марина курила и
вдруг  сказала: -  Вчера  я стала женщиной, это  очень больно... -  Я во все
глаза на нее смотрела, а она покровительственно улыбнулась. Что такое всегда
было  во   мне,  зачем  ей  вечно  надо  было  показывать  именно  мне  свое
превосходство? Что такое было и в ней, почему я  всегда хотела, но  не могла
от  нее отлепиться? Я вышла за  Алика,  родила,  развелась, у нее  сменялись
странные красавцы в "Жигулях", модные дедушки на "Волгах", я спрашивала, она
кривилась, говорила "дерьмо", не называла он так лишь Тольку Федоренко.
     -  Брать  мне  замшевое  пальто  за  пятьсот?  - советовалась  одна  из
объектовских девиц, и все сокрушенно цокали: - Такие деньги, непрактично, не
бери, а Марина  безапелляционно заключала:  - Конечно,  брать, живем-то один
раз!
     - Маринка, у тебя  такой бюст,  как ты  влезаешь в  сорок четвертый?  -
спрашивали ее. - Просто у меня очень узкая спина! - убежденно заявляла она с
такой  значительностью, будто  объявляла,  наконец, конструкцию  работающего
вечного двигателя.
     Все это бесило  меня, я  думала, может,  от зависти, но  в глубине души
знала  - нет, просто мы по-разному  живем,  верим в разные вещи: я вечно ищу
себе цели и смыслы поглобальнее, Марина убеждена, что все  вокруг - для нее,
и пытается и никак не может  выбрать среди этого  всего  самое подходящее. И
почему-то каждую из  нас выводит  из  себя  иная точка зрения  - Марина тоже
необъяснимо бурно  взорвалась  однажды,  когда  я  с  невинным  любопытством
приподняла и  потрогала волан ее фирменного коротенького платья. - А если я?
-  вдруг  со  злобой  дернула она  вверх  мою  вполне традиционную  юбку,  я
отскочила, оглянулась, постучала по лбу.
     Наверное, каждая из нас не до конца уверена в своей правоте, потому нам
и не расстаться, мы жадно наблюдаем друг  за  другом, а теперь вот она будет
жить  у  Саши. Я  останавливаюсь в своем грибном круженье,  подымаю  голову,
смотрю на нее сквозь паутину сухих еловых  веток  и первый  раз спрашиваю: -
Ну, и зачем? - Знаешь, Надька, - сразу  поняв, отвечает она, - запретили мне
аборт, слишком было много, а, главное, перед этим только что был. И, вообще,
не грех и мне обзавестись, - она тянется, ломает лезущий в глаза сук.
     - А Сашка тебе зачем? - спрашиваю я.
     -  А  куда я с дитем и  мачехой в коммуналке?  - удивляется она. - Да и
названье  это "мать-одиночка"  - сплошное  сиротство,  поживу  пока,  бывает
дерьмо и похуже...
     Это все она произносит с вызовом, специально, чтобы спровоцировать меня
высказаться. Я поворачиваюсь, быстро шагаю к дому.
     Сашу мы видим уже из окна. - Вот он! - вздрагиваю  я от Марининых слов.
Он  идет  очень  быстро,  куртка  нараспашку,  чуть не  бежит,  что-то  там,
наверное, еще случилось.
     Он входит, кидает куртку, не здороваясь даже с Кимом.
     - Так вот, Петров, идите, подпишите акт!  - тонким голосом заводит Ким.
Саша  будто не  слышит, быстро идет  за свой стол, открывает ящик,  вынимает
бумаги, роется, находит какой-то лист с формулами, смотрит.
     - Оглох что ли? - с любопытством спрашивает Бенедиктович. Ким удивленно
глядит из-под очков.
     Саша поднимает голову, вроде, замечает Кима, соображая, морщит лоб - не
может, наверное, понять, что еще надо этому.
     - Петров, ты меня понял, иди акт подпиши! - предлагает Ким  уже сурово.
- Какой акт? - в недоумении спрашивает Саша. Ким с Бенедиктовичем возмущенно
раздувают  щеки, и в два голоса начинают причитать на тему,  как Саша  может
еще спрашивать, когда  об этом знает весь объект! Это для них, как  для двух
старых сплетниц  - важнейший  аргумент. Саша слушает,  начинает  краснеть  -
признак того, что сейчас он  их что-то такое  скажет: Саша всегда в ответ на
хамство  сначала  краснеет,  потом,  набычившись,  бросается  отражать,  как
затравленный, неловкий неумеха-гладиатор:
     - Я что-то не пойму, Петров, - еще раз повторяет Ким.
     -  А иди ты на ...! Будешь еще тут! -  с неожиданной злостью восклицает
Саша и опускает  голову в  расчеты.  Толька  одобрительно  крякает, Марина в
недоумении  смотрит,  я  -  тоже,   никогда   Саша  при   всех  не  ругался.
Бенедиктович, побурев от  негодования,  рубит  кулаком  по  столу:  - Ладно,
пошли, Николай Иваныч,  в  другом месте мы! ...  - Ким не  привык  к  такому
обращению, он даже ничего не может сказать, или это восточная сдержанность -
еще не обдумал, что будет делать.
     Они  уходят, я спрашиваю:  - Что  там  было-то? - Да,  -  неопределенно
поводит Саша плечами. Толька встает, выходит; следом, поджав губы, Марина.
     - Что? - спрашиваю я.
     - Он показал статью Фрезера - помнишь, у которого аналог. Если так, как
в статье, считать коэффициенты, у нас будут совсем плохие характеристики.
     - Он дал тебе?
     - Помахал перед носом, статья непереводная, журнал ему нужен.
     - Что будешь делать?
     - Поеду в город, в Публичку, закажу.
     - Прямо сейчас?
     Саша кивает, берет  куртку. Я  соображаю -  сейчас он еще и  самовольно
уйдет  с  работы, полезет  в дырку  в заборе -  через  проходную  сейчас  не
выпустит охрана, до конца работы еще далеко.
     -  Может, подождешь уж до конца? - просительно щурясь,  предлагаю я.  -
Ким ведь озвереет...
     - Пошел он... - говорит Саша, и я вижу, ему совсем уже все равно.
     -  Постой, я  провожу до  дырки,  -  говорю  я тогда,  быстро натягиваю
куртку, и мы идем по коридору мимо курящих Тольки, Марины, Бенедиктовича.  -
Куда  это?  -  летит  вслед  Бенедиктовичев  окрик,  но  дверь  хлопает,  мы
вприпрыжку сбегаем  под  горку, углубляемся в лес, прыгаем  по  кочкам через
болото, сворачиваем по тропинке направо. Мы  идем  быстро,  мелькают  стволы
берез,  еловые  ветки, черничник,  под  ногами  кое-где грибы, вот и  забор,
проволока,  дыра. Мы  останавливаемся.  Он поворачивается ко мне, взгляд его
отчаянный, в глазах - слезы. Он хватает концы воротника моей куртки, сжимает
их кулаками, спрашивает: - Ты-то хоть понимаешь?
     Я молчу, потому  что  не  все я  понимаю. Он ждет, что я  отвечу,  но я
думаю, неужели, когда Федька вырастет, с ним тоже может случиться что-нибудь
такое?
     - О чем ты думаешь? - спрашивает он.
     - О Феде, - отвечаю я, и он опускает голову.
     -  Прости, - говорит  он,  отпуская  мой  воротник. - Если Тузов  прав,
значит,  вообще,  все зря, тупик, мне и раньше казалось,  у тебя  нет такого
чувства?
     - Было, ты же знаешь, - улыбаюсь я. - Было и прошло, и ты помог.
     - А сейчас? - спрашивает он.
     - Сейчас я еще не поняла, - говорю я.
     - Слушай, Надя, - вдруг решительно говорит  он, беря меня за руку. Но в
этот момент  шуршат кусты, мы оборачиваемся, из-за  дерева  появляется самая
толстая  объектовская  охранница, за нею - Ким -  когда  успел  выследить! -
Стой, буду стрелять! - орет охранница, и в правду, хватаясь за кобуру.
     - Петров, стой!  - вопит Ким, но Саша  уже перемахнул забор,  Саша  уже
скрывается в лесу, только щелкают на его пути сучки и ветки.
     Я возвращаюсь в дом под конвоем, как  арестантка, только что руки не за
головой.  Составляется   докладная   записка,   Ким  читает   вслух,   шипит
Бенедиктович, Толька Федоренко, хмурясь, кусает ногти, лупит  глаза  Марина,
Семеныч  огорченно качает  головой. Звонят Тузову, звонят в  город, в режим.
Дело  затевается  крутое, но идет  оно  у меня мимо сознания.  Почему-то все
сжалось  внутри,  я  слушаю  не  их,  а  как где-то  на  цепи  лает  и  воет
объектовская собака.
     Я подписываю все  бумаги, киваю, соглашаюсь, что тоже пыталась бежать и
была задержана. Я не слышу половины из всего, что они говорят, отвечаю потом
как-то Марине, Тольке.  Нас везут домой, мы долго стоим на платформе, что-то
с электричками, говорят приехавшие на встречной люди, кое-кто идет по шпалам
до автобуса. Тепло, но мерзнут руки, мне надо скорее добраться домой, скорее
позвонить.  И  когда мы  подъезжаем  к первой остановке,  и мужчина напротив
говорит соседу, показывая за окно:  - Где-то здесь  сегодня  задавило парня,
попал между  поездами, - я  срываюсь, выскакиваю  в уже задвигающуюся дверь,
бегу  назад по  платформе до края, смотрю  на заворачивающие в лес пустынные
пути и, припав к барьерчику, висну. -  Надежда, ты что? - слышу голос Тольки
Федоренко.
     .......................................................
     А через четыре года мне тридцать, я сижу в провисшем брезентовом кресле
с тазом мелкого крыжовника на коленях. Я сижу под кустом шиповника, в цветах
громко гудят шмели.  Принимается жужжать и стрекотать еще какая-то живность,
я  смотрю, как продирается через траву муравей с  грузом.  Я закрываю глаза,
дремлю и  слышу,  как  подогретое жарой в цветах и  листьях интенсивно живет
невидимое  множество  существ.  Сон  это  или  явь,  нет,  скорее  - явь, из
сарайчика стучат молотки - Толин сильно  и уверенно - тум-тум-тум, Федькин -
мелко-заполошно  -  тум-тум, тум-тум, и -  я  улыбаюсь  -  Павлика, реденько
слабенько - тумм...
     Я сижу, а работы  ведь еще много - варенье, и кормить их обедом, и надо
бы вечером опрыснуть кустарники - не  очень-то  я расторопная хозяйка. И все
же из оцепененья выводит только крик выскочившего  из сарая  Федьки: - Мама,
смотри, мы сделали! - Я не сразу  встаю, иду  смотреть - что ж, превосходный
ящик  для компоста с  крышкой на петлях. Толя, подняв бровь, говорит: - Надо
бы  как-то премировать! - Пирог с крыжовником,  если успею, - глядя на часы,
говорю я, и Федька, загорелый, тощий веселый, кричит: - Ура! - Павлик, глядя
на   него,   машет   ручками,   как   крылышками   и   подпрыгивает.   Толя,
делано-разочарованно фыркает: - Пирог! Да за такой ящик! ... - и он, вскинув
голову,  смотрит, как прежде, гоголем и записным  красавцем, для  которого и
так-то нет  проблем, а уж  за такой ящик...  У  него сильные плечи,  твердый
подбородок. На нем -  фирменные плавки -  он любит все  красивое, и в мыслях
сейчас  он,  наверное, где-то  в  прежней  свободной  и  беспечной  жизни, к
которой, уверяет, что его больше  никогда не потянет. - Ну, ладно! - тряхнув
головой, и в правду, возвращается он оттуда. -  Если нечего  больше  делать,
айда, ребята, купаться!
     Через  минуту  они  уносятся на велосипедах, а  я,  уже не  валандаясь,
быстренько  достригаю  крыжовник и делаю  еще множество дел  на  кухне  и  в
огороде, дел, которые, однажды  начав, буду, наверное, переделывать до самой
смерти, если ничего с нами всеми не случится, тьфу, тьфу, типун мне на язык.
     И вечером,  когда,  наевшись пирога,  спят мои -  легко отмытый розовый
малыш  и  с  трудом  отдраенный  голенастый  мальчишка,  когда  спит уже  не
дождавшийся меня Толя, я еще довариваю  варенье.  В  углу светятся маленькое
бра  и телевизор, кругом, во всех окнах веранды непроглядная  ночь, не горят
уже  окна  в соседних  дачах  и,  кажется,  откроешь  дверь  -  неизведанное
пространство, космос.  И вот тогда, когда я одна в этой ночи, поддерживаемая
только  слабеньким светом телевизора, мне  беспокойно,  как прежде, и сердце
заноет  тоскливо,  когда я неслышно,  одними  только губами  шепну незабытое
имя...
     ...  Я подала на увольнение  сразу - не  могла ездить на работу. Каждый
раз, когда электричка подъезжала к перегону между озерами, мне казалось, что
Саша  опять  идет  по  шпалам,  навстречу  грохочет  товарняк,  за  спиной -
неслышная  в  шуме  товарняка  -  мчится,  настигает  электричка. Если бы он
догадался  прыгнуть вниз,  прочь  по  склону!  Он  шагает  между рельсами. Я
видела,  как  в  телевизионном  повторе, чередующиеся  варианты:  поворот  -
прыжок, поворот - шаг, мешалось, крутилось  в голове. Поворот - шаг, поворот
- прыжок, и внезапная  звенящая  тишина, зеленый луг, бабочки, кузнечики.  -
Наденька,  Наденька!  -  продирающийся  сквозь   звон  взволнованный   голос
Семеныча.
     В эти последние дни я подружилась с Семенычем. Наш дом совсем обезлюдел
-  Бенедиктович  больше   терся  в  первом,  Марина  лежала  в  больнице  на
сохранение, машины отключили, в домике остались Толька, Семеныч, я. Толька с
утра брал большую  корзину и шел в лес, мы с Семенычем сидели перед домом на
скамейке. Дни  стояли теплые, солнечные - бабье лето. Семеныч, устав сидеть,
прикладывался, лежал,  опершись  на локоть, любовался облаками,  говорил:  -
Смотри, Наденька, как меняется оттенок.
     Я  заводила  с ним каждый раз один и тот  же разговор - полгода назад у
Семеныча умерла жена,  с которой он прожил тридцать шесть лет,  и уже  через
четыре  месяца  Семеныч  снова   женился,  преобразился,  помолодел,  часами
рассказывал про новых внучек. Я каждый раз расспрашивала, как старшая внучка
занимается  макраме, думала: что же  еще я  хочу услышать, зачем  спрашиваю,
неужели уже подготавливаю почву, перенимаю передовой опыт? Приходил Толька с
грибами,  мы жарили на  обед.  Толька тоже  мрачно слушал, чистя  картошку -
никогда Семенычу не уделялось раньше столько внимания.
     В  эти же дни  я  перевела  статью,  которую  хотел  заказать  Саша.  Я
заказала, она  была  трудная, я долго  разбиралась в  терминологии,  а когда
перевела,  не могла толком разобраться  в  сути. Толька  помог,  сказал, что
Тузов не  вдавался  - в  статье  был  описан  частный случай, не  имеющий  к
Сашиному отношения.
     Я ехала с объекта  последний раз, вспоминала первую дорогу - первый раз
все  казалось  иначе  -  грузовик  с длинными  скамьями  в закрытом  кузове,
множество набившихся в него людей, спина к спине, колени в колени. Остальные
дороги  слились   в   одну  -   зимние,   с   белыми   заснеженными  лесными
пространствами,  осенние  -  с  хлещущим  в стекла  дождем,  и  летние  -  с
поднимающимся над озером туманом.
     Феде  я  сказала, что  Сашу послали  в  длинную и важную  командировку.
Работать я  устроилась недалеко от дома  -  сидела  в панельной, прокаленной
солнцем  ячейке, из окна видела  залитые  бело-серым асфальтом пространства,
писала программы.  С  Толей  мы случайно встретились  в цирке,  куда он тоже
пришел с сыном. Мальчики шли впереди,  мы смотрели на них,  Толя рассказывал
про объект, жаловался, что бывшая жена очень редко пускает его к ребенку.
     Через два месяца мы с ним отнесли заявление. Я согласилась сразу, в том
год я заканчивала курсы кройки и шитья и не знала, что буду делать дальше.
     И все у  нас пошло на удивление неплохо. Федька  к Толе проникся сразу,
едва  выучился стоять  на  голове.  У  Толи оказалось  множество  друзей,  в
выходные нас одолевали гости, Толька гудел за столом, острил, развлекал всех
анекдотами -  он  мог бы быть,  наверное,  чемпионом по анекдотам, на каждый
случай у него был припасен подходящий. Я бегала из кухни в  комнату, кормила
их всех  шашлыками, смеялась.  Скоро наметился  Павлик, мы взяли участок,  и
когда  Павлику  исполнился  год,  Толя  уже  соорудил   небольшую  добротную
времяночку, и мы начали выезжать на дачу...
     ...И в это  утро,  как и  в другие дачные утра,  они еще спят, я встаю,
беру ведро, выхожу - все вокруг в дымке, у колодца застыли березки -  опять,
значит, будет жара. Я приношу воды, ставлю чайник, и через полчаса  каша уже
в   кастрюльке,   яйца  в  тарелке  и  поджарена  зачерствевшая  булка.  Они
проснулись,  я зову  вставать,  отклика нет,  я зову  снова,  наконец,  иду,
замахиваюсь  полотенцем:  сколько  можно  валяться, сейчас  кто-то  получит!
Толька вскидывается, так что стонут пружины,  дурашливо  приговаривая: - Ой,
встаю, только не бей! -  Федька, конечно, повторяет за ним, скачет козлом: -
Не бей, мама, мы не виноваты!
     Толька на удивленье быстро появляется  с уже одетым Павликом, я гоню их
умываться на  улицу, они  плещутся под  жестяной  звон умывальника,  и через
десять  минут мы чинно сидим  за  столом, окна  веранды  открыты,  колышутся
разрисованные синими цветами шторы, под окном одуряюще пахнут флоксы, вокруг
тишина, простой день, пятница.
     Шум мотора по нашей  линии  мы слышим еще  от канала.  Я высовываюсь  в
окно, вижу - подъехала синяя  "Волга", смотрю на Тольку,  говорю: - Привезли
Кристину. - Толька высовывается тоже, цедит: явились опять.
     Мы выходим на дорогу, из машины первой высовывается  Марина. Она совсем
не изменилась, разве другая стрижка, и  губы  накрашены  еще ярче,  огромные
клипсы в  ушах. За ней из  машины  выныривает девочка в джинсовой  юбочке, с
серьезным лицом.
     Толя уже жмет руку поджарому человеку с длинноватыми, по битловской еще
моде волосами, в джинсах. Это Тузов.
     -  Надь, возьмешь  Кристинку  до среды?  -  поздоровавшись,  спрашивает
Марина. - Для бабушки - мы у тебя, а, вообще, едем с Андрюшей в Ригу, -  она
протягивает мне сумку с Кристининой одеждой. Эта сумка здесь бывает часто, я
знаю, какие  там трусики и рубашки, я  чинила  синие колготки, Толька  клеил
подметку на сапоге.
     - Хорошо, - говорю я.
     Тузов, оттряся рукой,  поворачивается ко  мне и с преувеличенной, чтобы
принимали ее всерьез, почтительностью, здоровается. Я обозначаю кивок.
     Марина говорит про  рижский магазин "Аста", спрашивает, что привезти, я
говорю: ничего  не  надо. Тузов  открывает багажник,  капот,  водит за собой
Тольку, они склоняются над машинными внутренностями. Толя, ходя за Тузовым и
кивая, напоминает  большую  умную  собаку,  старающуюся  врубиться в  науку,
которую  ей  преподают.  Тузов  сыпет  цифрами:  сто   долларов...  шестьсот
километров...  шесть  рублей...,  - жестикулирует,  как на собраниях, когда,
бывало, говорил, что отдел должен  занять в  соцсоревновании первое классное
место.  Тузов  закрывает багажник,  капот,  делает  общий  прощальный  жест,
садится  за руль. - Ну, бывай, - говорит Марина, машет Тольке, целует дочку,
обещает: - Привезу тебе куклу, слушайся тут,  - усаживается тоже.  Из машины
она шлет воздушный поцелуй.
     Я смотрю на Кристинку, беру  ее  за руку.  Ручка мягкая, большие пальцы
загибаются, как у  Саши. В  садик  ее  не  отдают, Кристину  растит бабушка,
Сашина мама. Намыливаясь куда-нибудь с Тузовым, Марина всегда говорит бывшей
свекрови,  что  едет с Кристиной гостить  к  нам на  дачу.  Кристина уезжает
хмурая, с наморщенным лбом, боится проговориться.
     Девочка озабоченно  смотрит на  дорогу,  потом  переводит светло-серые,
большие Маринины глаза на меня:
     - Тетя Надя, тебя обидели? - спрашивает она, внимательно глядя.
     - Почему ты решила, Кристина?
     - Ты грустная, - уверенно говорит она, и я целую ее, отвечаю: нет, тебе
показалось, целую еще раз, беру на руки, несу домой. Толька идет следом.
     Мы заходим, Кристина здоровается с ребятами, стесняясь, слезает  с моих
рук,  задерживается у  двери. К  ней  подбегает  Павлик, тянет новую собаку,
хвастается:  гагага.  Федька  снисходительно  смотрит  на  малышню,  внушает
Павлику:  какая  еще  тебе  гага,  скажи:  со-ба-ка.  Я  переодеваю,  кормлю
Кристину,  и вскоре все они выкатываются во двор. Федька седлает велосипед и
исчезает, Кристина с Павликом усаживаются у песочной кучи.
     Мы с Толей сидим еще за чаем, смотрим на ребят. Я вспоминаю, как Марина
пошла к Тузову говорить о пенсии  на  дочку - пенсия  получалась маленькая -
Тузов  подписал  бумагу,  что  погиб  Саша  не  на  работе,  уход   его  был
самовольный. Все возмущались низостью, Марина решилась и пошла, а через пару
месяцев возмущаться перестала, и разговоры о пенсии потихоньку заглохли.
     - Он хорош был  еще в институте, - отвечая  словно моим мыслям, говорит
Толя, - учились у нас болгары, Андрюха с Сашкой решили пошутить - на военной
подготовке тоска - послали полковни