и  протянула
швейцару вызов, ее сразу же направили на второй этаж.
   - Господин Нортмер вас ждет.
   Господин Нортмер, главный директор всех предприятий АПТО, расположенных
на территории Франции, никогда не принимал лично рабочих делегатов. О  его
существовании Пьеретта знала лишь со слов Нобле, который в затруднительных
случаях ссылался на авторитет  главного  директора:  "Так  решил  господин
Нортмер".
   - Нет ли тут ошибки? - спросила Пьеретта швейцара.
   - Ведь вы мадам Амабль? - в свою очередь спросил швейцар.
   - Я, - ответила Пьеретта.
   - Вот вас и вызывает господин Нортмер.
   Швейцар позвонил по внутреннему телефону, немедленно явилась секретарша
и провела Пьеретту к начальнику.
   Ковры, кресла, на стенах в рамках и под стеклом фотографии  предприятий
АПТО. Кабинет господина Нортмера казался не  таким  старомодным,  как  все
прочие  помещения  главной  дирекции,  где  по  части  обстановки   строго
придерживались классического лионского делового стиля. Но господин Нортмер
все же оставался верен темным тонам.  Какая  огромная  разница  между  его
сумрачным кабинетом и нарядным кабинетом Филиппа Летурно!
   Нортмер поднялся навстречу  Пьеретте  из-за  стола,  покрытого  зеленым
сукном, предложил ей присесть  у  овального  столика,  на  котором  лежала
одна-единственная папка, и сам сел напротив.
   Директор был высокий и стройный мужчина в синем, безукоризненно  сшитом
костюме. Хотя Пьеретта мало что  смыслила  в  мужских  туалетах,  даже  ее
поразила  непринужденная  элегантность  господина  Нортмера.  На  вид  ему
казалось лет сорок, не больше. Глаза у него были живые, смеющиеся.  Указав
на столик, он начал:
   - Я велел принести ваше личное дело и, признаюсь, прочел его с огромным
интересом. Вы коммунистка. Я, понятно, ни в малейшей степени  не  разделяю
ваших убеждений, но я уважаю вас, ибо все ваши  действия  доказывают  вашу
искренность. Посему я выкладываю карты на стол.
   Пьеретта ничего не ответила, лицо ее было бесстрастно спокойным, и лишь
неприметная  складочка,  залегшая  между  бровей,  показывала,   с   каким
вниманием она слушает слова директора.
   - Я вынужден, - продолжал Нортмер, - уволить с фабрики Клюзо шестьдесят
рабочих. Тридцать три человека уже получили  предупреждение.  В  ближайшие
дни последует вторая очередь. И мне было  бы  весьма  нежелательно,  чтобы
увольнение рабочих послужило причиной каких-либо инцидентов...
   Пьеретта вся подалась  вперед.  Это  движение  означало  начало  атаки.
Однако Нортмер жестом остановил ее.
   - Я знаю, что вы мне ответите: "Если  инциденты  вам  нежелательны,  не
увольняйте рабочих".
   - Совершенно верно, - подтвердила Пьеретта.
   - Вы мне скажете также:  "Если  сейчас  стачка  доставит  вам  особенно
большие неприятности, тем больше у нас оснований  объявить  стачку  именно
сейчас".
   - Совершенно верно, - подтвердила Пьеретта.
   - Вы скажете также: "Если стачка доставит вам  серьезные  неприятности,
тем больше шансов, что она закончится для нас успешно".
   - Совершенно верно, - подтвердила Пьеретта.
   Нортмер скрестил на груди руки.
   - Ваши рассуждения вполне логичны, -  сказал  он,  -  однако  в  данном
случае они неправильны. Видите ли, в сложившейся ситуации для  нас  важнее
уволить шестьдесят рабочих, чем избежать стачки. И я вам  сейчас  объясню,
почему это так...
   Ссылаясь на цифры годовых отчетов, Нортмер пояснил  Пьеретте,  что  уже
несколько лет АПТО работает себе  в  убыток.  Увеличение  капиталовложений
необходимо для того, чтобы модернизировать устаревшие методы производства.
   -  Наша  "Рационализаторская  операция"  имеет  целью  доказать   новым
акционерам,  что  предусмотренная   реорганизация   позволит   значительно
уменьшить эксплуатационные расходы как  раз  в  части  рабочей  силы...  Я
говорю с вами, как говорил бы с членом административного совета...
   Пьеретта снова подалась вперед и раскрыла было рот.
   - Знаю, знаю, - живо перебил Нортмер. - Вы сейчас скажете, что  рабочие
отнюдь не желают, чтобы наши капиталы росли за их счет.
   - Совершенно верно, - сказала Пьеретта.
   - И что вас мало интересует мнение наших  будущих  акционеров.  И  что,
наконец,  интересы  трудящихся,  которых  вы  представляете,  находятся  в
противоречии с интересами АПТО. - Нортмер улыбнулся. - Я угадал? - спросил
он.
   - Угадали, - ответила Пьеретта. И тоже улыбнулась.
   - Видите, как мы отлично понимаем друг  друга,  -  произнес  Нортмер  с
улыбкой. Пьеретта тоже ответила ему улыбкой.
   Не раз в течение последующих недель Пьеретта  подолгу  думала  об  этих
улыбках, которые как бы задали тон их беседе.
   Возможно, скажут, уж чересчур она  строго,  с  излишней  щепетильностью
осуждала  себя  за  то,  что  улыбнулась.  Но  Пьеретта  впервые  в  жизни
улыбнулась представителю хозяев - и улыбнулась во время разговора о  своих
делегатских делах. "Почему, почему? - допытывалась она  у  себя  самой.  -
Почему я вдруг ответила улыбкой на улыбку Нортмера?" Может  быть,  потому,
что ее противник сам выложил все те доводы, которые собиралась привести  в
качестве аргументов  Пьеретта,  и  спор  вследствие  этого  принял  слегка
комический оборот, и, строго говоря, улыбка  в  данном  случае  была  даже
уместной.  Но  Пьеретта  хорошо  знала,  что  дело  тут  не  в  комичности
положения. Если уж быть до конца искренней перед  самой  собой,  следовало
признать, что каждой своей  улыбкой  она  как  бы  молчаливо  одобряла  то
высокое мнение, которое сложилось у  Нортмера  о  ее  уме.  Улыбаясь  ему,
Пьеретта как бы хотела сказать: "Вы говорите со мной, как с равным по  уму
противником, и вы правы, хотя я всего-навсего простая работница". Нобле  и
прочие служащие фабрики, когда  ей  доводилось  вступать  с  ними  в  бой,
прибегали к прямым угрозам или к хитростям; а Нортмер сумел оценить ее, и,
следовательно, ее улыбка подразумевала: "Я польщена тем, что вы видите  во
мне достойного противника!" Так Пьеретта позволила вовлечь себя в игру. Ей
хотелось доказать Нортмеру, что и она тоже способна вести изящную игру. Ей
хотелось доказать, что он прав, выказывая ей уважение. Подобная  опасность
неизменно грозит самым испытанным борцам за рабочее дело. Отсюда  соблазн,
неизменно встающий перед социал-демократами. Отказываясь  от  непримиримой
борьбы  "класса  против  класса",  они  тем  самым  переходят   в   лагерь
противника.
   Не слишком ли много рассуждений по поводу какой-то улыбки?  -  возразят
мне. Если мы уподобим  борьбу  классов  известной  игре,  заключающейся  в
перетягивании каната, и вообразим себе две партии игроков, которые, крепко
упершись ногами в землю, стоят друг против друга, и стоят долго, то победу
подчас решает минутная заминка  в  рядах  противника  -  кто-то  чуть-чуть
расслабил мускулы, кто-то не вовремя перевел дыхание. А это,  согласитесь,
куда меньше, чем улыбка. Борьба между  представителями  рабочих  и  хозяев
идет именно на этом предельном уровне напряженности.
   Нортмер не преминул воспользоваться своим преимуществом.
   - Вы неудачно начали борьбу, - сказал он. -  Может  увенчаться  успехом
стачка, начатая, скажем, за увеличение заработной платы. Может  увенчаться
успехом стачка, начатая для защиты рабочих делегатов. Если бы, к  примеру,
я уволил вас, стачка за восстановление вас на работе, возможно, увенчалась
бы успехом. И политические стачки бывают для вас удачны. Но никто  еще  не
слыхал, чтобы  стачка  в  защиту  уборщиц,  ночного  сторожа,  учеников  и
стариков, которые достигли предельного возраста, могла  бы  принять  такой
размах, чтобы привести к  победе.  Признайтесь  же,  что  вы  согласны  со
мной...
   Пьеретта молчала.
   - Ваша стачка или любое другое ваше выступление, - продолжал Нортмер, -
обречены на провал, и вы это прекрасно знаете сами. Разве не так?
   Пьеретта молчала.
   - Эта стачка, - говорил Нортмер,  -  поставит  меня  в  затруднительное
положение, так как я хочу, чтобы открытие цеха "РО" прошло без  сучка  без
задоринки. Да и вы тоже поставлены в затруднительное  положение,  так  как
стачка, не приведшая к победе, во всех отношениях невыгодна  для  рабочих.
Так давайте же вместе поищем какого-нибудь выхода...
   Пьеретта по-прежнему молчала.
   - В кои-то веки наши интересы совпадают, - продолжал Нортмер, - давайте
же воспользуемся этим. Случай, согласитесь, из ряда вон выходящий...
   Он улыбнулся  в  третий  раз.  И  его  улыбка,  столь  недвусмысленная,
говорила: "Вы слишком умны,  и  мне  незачем  играть  перед  вами  комедию
сотрудничества классов. Нам  с  вами  бесполезно  пытаться  обмануть  друг
друга". Пьеретта в третий раз ответила на его улыбку.
   - Могу вас заверить, - говорил Нортмер, - что каждый случай  увольнения
будет рассмотрен нами особо и мы постараемся возместить каждому  с  лихвой
то жалкое место и ту небольшую заработную плату, которую  он  получал.  На
этой  неделе  Нобле  возвращается  из  отпуска,  он   сообщит   вам   наши
предложения.
   Нортмер поднялся и чуть заметно  наклонил  голову,  давая  понять,  что
аудиенция окончена. Пьеретта тоже поднялась.
   - Я передам своим товарищам наш разговор, - сказала она.
   - Разумеется, - подхватил Нортмер. - До свидания, мадам Амабль.



6

   На следующий день,  выходя  с  фабрики,  Пьеретта  окликнула  делегатку
профсоюза "Форс увриер":
   - Луиза, подожди, мне нужно с тобой поговорить.
   - А ты все такая же тощая, - ответила Луиза. - Смотри, помрешь скоро со
своей политикой.
   Луиза Гюгонне (возраст - сорок  пять  лет,  рост  -  метр  восемьдесят)
работала старшим  мастером  в  Сотенном  цехе.  На  ней  была  кофточка  с
коротенькими рукавчиками, и  над  тесной  резинкой,  стягивающей  у  плеча
толстую руку, вздулся багровый валик.  И  зиму  и  лето  Луиза  делала  на
велосипеде три километра на фабрику и  обратно.  "Чтобы  не  толстеть",  -
заявляла она.
   - Ну-с, - спросила она Пьеретту, - мы по-прежнему ничего  не  признаем,
кроме кофе и сигарет?
   - Мне нужно с тобой поговорить, - повторила Пьеретта.
   - Что ж, пойдем, я, так и быть, поставлю тебе стаканчик.
   - Если тебе так хочется, пожалуйста, - ответила Пьеретта.
   Без сомнения, именно из-за этих стаканчиков на щеках Луизы вечно  пылал
завидный румянец. Но пьяной ее никогда не видели. Она пила так,  как  пьет
благоразумный мужчина. В кафе гостиницы  для  проезжающих  Луиза  уселась,
усадила Пьеретту и заказала по своему обыкновению бутылку красного вина.
   - Почему ты не зайдешь ко мне как-нибудь в воскресенье? - спросила  она
Пьеретту. - Можешь привести с собой своего обожаемого макаронщика. Я сварю
курочку, для начала закусим горяченькими сосисками. Небось любишь  горячие
сосиски? А может быть, и мой Жан-Пьер поймает на наше счастье форель. Тебе
бы неплохо раздобреть. Но скажи-ка ты мне, что  это  у  тебя  такие  глаза
странные - веки набрякли. Уж не ждешь ли ты наследника?
   - Жду, - призналась Пьеретта.
   - Ну, я рада за тебя, - проговорила Луиза, - очень, очень рада.
   - У нас это нечаянно получилось, - улыбнулась Пьеретта.
   - Даже не смей так говорить. Тебе как раз это и  нужно.  Совсем  другая
станешь. Давно тебе пора подумать о себе, о муже,  о  мальчугане.  Значит,
решено, вы приходите к нам в воскресенье, такое событие надо спрыснуть.
   - В воскресенье мне нужно быть в департаментском Объединении профсоюзов
по поводу "Рационализаторской операции", - ответила Пьеретта, - об этом  я
и хотела с тобой поговорить.
   - Да после, после... Вот ты ждешь сейчас малыша, а я уверена,  даже  не
знаешь, куда его положить. И о чем ты  только  думаешь?  Дерешься  за  эту
пьянчужку Жермену, которая о тебе  бог  знает  какие  сплетни  распускает,
потому что ты живешь с макаронщиком, за Гюстава, который совсем ослеп и за
день больше перебьет стекол, чем вставит, - ведь ему  давно  в  богадельню
пора; хлопочешь о каких-то девчонках, которые и на фабрику-то пошли затем,
чтобы купить лишний тюбик губной помады, и строят глазки твоему же милому,
когда он за тобой заходит,  -  что  я,  не  вижу,  что  ли!..  Пора  тебе,
доченька, образумиться.
   Луизе  Гюгонне  досталось  по  наследству  пять   гектаров   прекрасной
плодородной земли на самом берегу Желины, в трех километрах от Клюзо,  как
раз там, где долина расширяется; муж сам обрабатывал участок, у  них  было
четыре коровы. На свое жалованье старшего мастера Луиза смогла  приобрести
необходимый сельскохозяйственный инвентарь и  даже  грузовичок.  Пока  она
работала на станке, она состояла в профсоюзе  ВКТ,  была  одной  из  самых
рьяных активисток и обзывала прочих работниц "рохлями"; при ее богатырском
здоровье после восьмичасового  стояния  у  станка  у  нее  еще  оставалось
достаточно  силы  для  профсоюзной  работы.  Луиза  любила   поспорить   с
инженерами. Но жизнь обернулась к ней такой приятной, такой умиротворяющей
стороной, что порой она даже дивилась, почему это нельзя, в конце  концов,
жить в мире  с  хозяевами.  В  момент  профсоюзного  раскола  она,  вполне
естественно, возглавила фракцию "Форс увриер", где ее деятельность  отныне
не была стеснена "политикой". И через несколько месяцев она  сочла  вполне
законным  то,  что  дирекция,  оценив  ее   организаторские   способности,
назначила ее старшим мастером.
   Луиза и  восхищалась  Пьереттой,  и  презирала  ее  за  непримиримость.
"Хорошо еще, что есть  такие,  как  ты",  -  говорила  она  порой.  Но  то
обстоятельство, что Пьеретта добровольно взяла на себя всю тяжесть борьбы,
казалось   Луизе   самым    красноречивым    доказательством    отсутствия
благоразумия, своего  рода  умственным  изъяном.  Через  своего  мужа  она
посылала Пьеретте то картошки, то свежих овощей,  то  цыпленка,  то  кусок
гуся, то баранью ножку, желая таким способом выразить свое уважение  перед
этим беззаветным героизмом и в то же время пытаясь свернуть самое  героиню
с правильного пути, принизить ее до  себя,  привив  ей  вкус  к  основному
своему пороку - чревоугодию.
   На собраниях Луиза Гюгонне ополчалась на коммунистов и охотно повторяла
те аргументы, которые черпала в брошюрах, получаемых от руководства  "Форс
увриер"; но, когда Пьеретта  предлагала  ее  вниманию  подписной  лист  на
постройку Дома компартии  в  главном  городе  департамента,  на  "Народную
помощь", на коммунистическую печать, Луиза подписывалась обычно  на  такую
сумму, о которой на фабрике никто не мог и подумать. В момент ареста  Жака
Дюкло она отказалась подписать протест против его ареста. Но вместе с  тем
именно тогда, когда в Клюзо считали, что коммунистическая  партия  вот-вот
будет объявлена нелегальной, она отозвала в сторону  Пьеретту  и  сказала:
"Если у тебя или у твоих ребят будут какие неприятности, вы прямо  ко  мне
приходите. Уж где-где, а у меня жандармы вас искать не  станут".  Впрочем,
подобные противоречия были более чем обычным явлением  во  Франции  195...
года.
   Но  сейчас  Луиза  наотрез  отказалась  принимать   участие   в   любом
выступлении против "Рационализаторской операции" в защиту увольняемых.
   - Если ты хочешь, - предложила она Пьеретте, -  я  тебя  устрою  в  цех
"РО". Теперь там получают премиальные, а тебе деньги нужны, не забывай,  в
каком  ты  положении...  Не  строй  дурочку.  Ничего  ты,  у  работниц  не
отнимаешь, а с хозяев сорвешь.
   И заключила:
   - А главное, ешь! Побольше ешь! Теперь тебе за двоих есть надо.


   Пятнадцатого октября никто из уволенных не явился на фабрику. Даже бюро
ВКТ  вопреки  мнению  Пьеретты  высказалось  за   принятие   компромиссных
предложений, исходящих от Нобле.
   По ходатайству АПТО богадельня согласилась принять  еще  до  достижения
установленного возраста стекольщика Гюстава. Жермену пристроят прислугой к
инженерам. Мэрия  договорилась  с  дорожным  ведомством,  чтобы  уволенных
чернорабочих взяли на постройку  нового  шоссе.  Семьи  уволенных  девушек
получат небольшое пособие, для того чтобы в течение  года  молодежь  могла
обучиться какой-нибудь профессии. Помощника  счетовода  устроят  в  летнюю
колонию для детей, организованную католиками и субсидируемую АПТО.
   Оба калабрийца и алжирец уехали в Лион на поиски работы.  Никто  о  них
даже не вспомнил. Прибыли в Клюзо неизвестно откуда, пусть и уезжают, если
хотят, - скатертью дорога.  Обычно  Пьеретта  горячо  протестовала  против
подобных проявлений шовинизма, которым грешили даже многие ее товарищи. Но
на этот раз она не посмела возразить, боясь  упреков  -  начнут  говорить:
живет, мол, с итальянцем, значит, действует из личных побуждений.
   Теперь Пьеретта снова тяжело переносила свою беременность. У нее бывали
минуты странного полузабытья. Ей казалось, что она  барахтается  в  мутной
воде и скользкие рыбешки вьются вокруг ее ног, касаются ее тела. Красавчик
каждый вечер возвращался все позднее и позднее, валился в плетеное  кресло
и молчал. Пьеретта считала, что ему опротивели  его  бидоны,  сыроварня  и
мучит тоска по родине. "Подумаем об этом  потом,  после  родов".  Сама  не
признаваясь себе, она искала  предлога,  лишь  бы  убежать  из  Клюзо.  Ей
виделась Генуя и огромные  краны  "Ансальдо",  вскинувшие  к  небесам  лес
красных флагов.
   В оправдание своих отлучек Красавчик ссылался на то, что они с Филиппом
Летурно ездят на рыбалку куда-то в отдаленные  места.  То,  что  Красавчик
проводил сейчас время с Филиппом, не нравилось Пьеретте, но  она  скрывала
досаду, зная, что не сумеет объяснить ее своему другу. Как-то  вечером  он
принес несколько форелей, но они были  так  похожи  на  тех  рыб,  которые
чудились Пьеретте теперь во  время  беременности,  что  она  схватила  их,
выбросила в окно и залилась слезами.


   Фабричная ячейка, секретарем которой была Пьеретта,  собралась  за  две
недели до торжественного дня, на  который  было  назначено  открытие  цеха
"РО". В 1946-1947 годах собрания проводились еженедельно,  а  потом  стали
проходить раз в месяц. В октябре собрание откладывалось дважды. Первый раз
потому, что многие  рабочие  после  окончания  трудового  дня  на  фабрике
нанимались на виноградники, так как  уже  начался  сбор  винограда,  а  во
второй раз потому, что назначенное  число  совпало  с  днем  традиционного
праздника в соседней долине.
   В этот, третий раз Пьеретта разослала на дом двадцати трем  коммунистам
специальные  приглашения,   подчеркнув   в   повестках   особую   важность
предстоящего собрания, на котором обещал присутствовать секретарь  секции;
кроме того, во время перерыва она обегала все цеха и переговорила с каждым
коммунистом лично; почти  все  обещали  прийти;  обычно  только  в  редких
случаях приглашенный набирался духу и прямо заявлял,  что  он  не  придет.
Причины для непосещения собрания изобретались уже потом, на досуге.
   Собрания ячейки проходили в  задней  комнате  кафе,  владелец  которого
сочувствовал коммунистам. Пьеретта и Миньо  пришли  сюда  ровно  в  восемь
тридцать, то есть в точно назначенное время.
   В девять  часов  пришла  работница,  исполнявшая  обязанности  казначея
ячейки, она работала в одном цехе с Пьереттой, и трудовой ее стаж  в  АПТО
исчислялся тридцатью годами; в ожидании остальных она надела на нос  очки,
разложила на столе марки, ведомости, подписные  листы.  Миньо  перечитывал
вступительное слово, которое он набросал заранее.  Пьеретта  сидела  возле
печурки, зябко кутаясь в большой черный шерстяной платок.
   Пробило десять  -  ни  один  приглашенный  еще  не  явился.  Казначейша
дремала, опустив голову  на  сложенные  на  столе  руки.  Пьеретта  упорно
молчала. Миньо ходил взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.
   После десяти явилась молоденькая работница.  Она  осторожно  приоткрыла
дверь, боясь потревожить  собравшихся.  Пьеретта  молча  вскинула  на  нее
глаза.
   - Извиниться пришла, - пояснила работница. Но, окинув быстрым  взглядом
комнату, добавила: - Ага, вы уже кончили.
   Казначейша проснулась.
   - Подожди меня, - ск