ов сбор в кассе: за
входной билет с мужчин брали  по  сто  франков,  а  с  дам  по  пятьдесят.
Вернувшись, он сел возле Пьеретты и занялся подсчетами.
   - Ну, как дела? - спросила она.
   - Плохо.
   Сбор далеко еще не покрывал  расходов  за  аренду  помещения  и  оплату
оркестра. А ведь бал устроили с целью поправить финансовые дела секции - у
нее  накопилось  долгов  на  девяносто  семь  тысяч   франков:   федерации
департамента - семьдесят пять тысяч и книготорговой  фирме  за  брошюры  и
газеты - двадцать две тысячи.
   - Да почему же это товарищи не идут? - с беспокойством говорил Миньо.
   Всякий раз, как у секции случалась какая-либо  неудача,  Миньо  лишался
сна и аппетита.
   Оркестр играл медленное, тягучее буги-вуги. Танцевали только три пары -
одни девушки. Иногда та, которая танцевала за  кавалера,  отодвигалась  от
своей партнерши, и она, сгибая  колено,  проскальзывала  под  ее  поднятой
рукой мягким,  плавным  движением,  должно  быть  похожим  на  тот  "малый
реверанс", о котором писал герцог Сен-Симон.
   У буфетной стойки толпились молчаливые молодые люди, уже  взиравшие  на
мир посоловевшими глазами и чувствовавшие потребность опереться  на  плечо
соседа; время от времени они  "вкалывали  еще"  и  передавали  друг  другу
стаканы красного.
   - Это что же такое делается? Видать, нынче только девушки  с  девушками
танцуют, - сказал пожилой рабочий, сидевший за ближайшим столом.
   - А пусть кавалеры поменьше пьют, - отозвалась его соседка.
   - Кавалеры, разбейте-ка парочки! - крикнул старик.
   Двое  юношей  отделились  от  кучки  приятелей  и  двинулись  наперерез
танцевавшим девушкам.
   - Убери лапы, - сказала одна.
   - Пойди проспись, - сказала другая, глядя через плечо партнерши.
   Один парень все не отставал. Танцорки  круто  повернули,  и  он  мешком
свалился на пол. Девушки сделали три скользящих шага,  та,  которая  вела,
отодвинулась, а вторая проплыла под ее  рукой,  склонив  колено  в  "малом
реверансе". Они повторили это па. Парень тем временем медленно поднялся  и
возвратился к приятелям, которые, хихикая, глядели на него;  ему  поднесли
еще стакан красного.
   - Вот свиньи! - возмущался Фредерик Миньо. - Покати сейчас шар  им  под
ноги - все и повалятся, как кегли.
   - Просто сердце переворачивается смотреть на них, - сказала Пьеретта.
   Я  сидел  напротив  нее,  но  не  решался   слишком   бесцеремонно   ее
рассматривать,  хотя  она  вызывала  у  меня  сильнейшее  любопытство.  Ее
огромные черные глаза поражали какой-то необыкновенной  чувствительностью:
они отражали малейшую игру света и тени, когда она поворачивала  голову  к
эстраде или к дальнему концу зала, и так живо передавали все  движения  ее
души, все впечатления от того, что она видела и слышала вокруг; право,  ее
глаза напоминали море, когда смотришь на него с  самолета  или  с  высокой
скалы и видишь, как скользят  по  нему  мимолетные  тени  бегущих  в  небе
облаков. В каждом ее движении сквозили и смелость и застенчивость,  что-то
похожее на зарождавшийся и тотчас подавляемый порыв  чувства;  да,  в  ней
было то, что некогда называли "сдержанностью", - слово, ныне уже  вышедшее
из употребления.
   Оркестр заиграл вальс.  Пьеретта  повернулась  к  соседнему  столику  и
поглядела на ту самую девушку, которая ответила старику, что молодые  люди
слишком много пьют и потому недостойны танцевать с девушками.
   - Маргарита! - тихонько окликнула ее Пьеретта.
   Девушка кивком головы  выразила  согласие  и  тотчас  встала.  Пьеретта
обняла ее за талию и повела на середину зала. Они вальсировали безупречно,
в чисто французской манере, еле переступая ногами,  держа  корпус  немного
напряженно, и, четко делая каждый поворот, кружились почти на месте. Кроме
них, никто не танцевал, весь зал следил за  ними  взглядом.  Обе  танцорки
были прелестны - тоненькие, стройные, с гордой  посадкой  головы,  с  ярко
накрашенными губами; на обеих были прямые облегающие юбки и легкие блузки:
у Пьеретты - светло-зеленая, у Маргариты - красная.
   После вальса Пьеретта познакомила меня со своей партнершей.
   - Это Маргарита, - сказала она. - Моя  товарка,  мы  работаем  в  одном
цехе. Она хорошая подружка, но ужасно бестолковая.
   - Я политикой не занимаюсь, - заявила Маргарита и тотчас добавила: -  А
нашу Пьеретту я все-таки очень, очень люблю.
   Подруги стояли передо мной, обняв друг друга за талию.
   Я знал от Красавчика, что Пьеретте Амабль двадцать пять лет. Маргарита,
как я понял, была  ее  школьной  подругой  и,  значит,  приблизительно  ее
ровесница. Но сейчас обе они, разрумянившиеся от танцев, казались  гораздо
моложе, у них был тот торжественный и задорный вид,  какой  отличает  юных
девушек, впервые попавших на бал.
   - Маргарита у нас капитан баскетбольной команды, - сказала Пьеретта.  -
Она защищает знамя наших хозяев по всему департаменту.
   - Вот когда я состарюсь и меня уже не примут в команду,  я  встану  под
знамена Пьеретты, - ответила Маргарита.
   - А пока что, - заметила Пьеретта, - она предоставляет мне бороться  за
нее и ни чуточки не помогает.
   - Вот уж неправда! - возмутилась Маргарита. -  В  цехе  я  слушаюсь  ее
больше, чем мастера.
   Но этими фразами, в которых  звучали  намеки  на  какие-то  старые  или
недавние споры,  они  перебрасывались  очень  весело,  с  заговорщическими
подмигиваниями и тихим смешком.


   Пока Пьеретта Амабль и Маргарита  кружились  в  вальсе,  Натали  Эмполи
внимательно смотрела на них.
   - Здесь только одна девчонка в форме.
   - Кто же? - спросила Бернарда Прива-Любас.
   - Вон та, черноглазая, в зеленой блузке.
   - Фи! У нее красные руки.
   -  У  работницы  такие  и  должны  быть,  -  сказал  Летурно.  -  Руки,
исполненные жизни. Совершенно такие же, как у той фигуры, что вырезана  из
дерева на носу ладьи, плававшей некогда по озеру Неми...
   - Хороши вы оба! - воскликнула Натали.  -  Увидели  шикарную  девчонку.
Чего бы, кажется, лучше? Так нет, Бернарда язвит, а  Филипп...  Несчастный
ты этакий! Ну когда женщина будет для тебя женщиной, а не только предметом
сравнения с какой-нибудь картиной или статуей?
   Пьеретта и Маргарита, вальсируя, упорхнули на другой конец зала,  потом
снова приблизились.
   - По-моему, она просто совершенство, - восторгалась Натали.
   - И по-моему, тоже, - согласился Филипп.
   Нобле обернулся посмотреть, о ком идет речь.
   - Вам, наверно, еще представится случай познакомиться с этой особой,  -
сказал он Филиппу. - Это мадам Амабль, рабочая делегатка.
   - Нобле, Нобле! - воскликнул Филипп с деланной игривостью. - Почему  вы
до сих пор не доставили ее мне, связанную по рукам  и  ногам?  Вы,  верно,
хотите держать ее в своем монопольном владении?
   - А что ты будешь с ней  делать?  На  что  она  тебе,  спрашивается?  -
съехидничала Натали.
   - В первый раз вы выражаете желание войти в непосредственное общение со
своими рабочими, - довольно сухо заметил Нобле.
   Слова "со своими рабочими" он произнес таким тоном, будто поставил их в
кавычки.
   Нобле был обижен заявлением Филиппа, что он пойдет на вечер  для  того,
"чтобы иметь наконец случай встретиться со своими рабочими". Ведь это  был
косвенный упрек по адресу начальника личного стола.  Возвратившись  домой,
он всю ночь проговорил о такой обиде с женой, и та только разбередила  его
рану: "Ты за него всю работу делаешь, а он тебя еще и упрекает..."
   - Нобле, - сказал Филипп, - вы, я вижу, злопамятны.
   - В следующий раз, как мадам Амабль  придет  в  контору,  я  немедленно
представлю ее господину директору по кадрам.
   - "Мадам"?.. - удивилась Натали. - Такая девчурка и ужо замужем?
   Нобле  замялся.  Очевидно,  ему  не  хотелось  отвечать   Натали.   Но,
поразмыслив, он решил, что  вежливое  обращение  с  носительницей  фамилии
Эмполи входит в его обязанности.
   - Да, - сказал он, - мадам Амабль была замужем. Но  она  развелась  или
разводится сейчас с мужем. По правде сказать, она выгнала его.
   - Люблю энергичных женщин! - заметила Натали.
   - Досадная история, - продолжал Нобле. - Муж ее оказывал нам  небольшие
услуги...
   - Нам? - переспросил Филипп. - Кому это "нам"?
   - Ну дирекции. Он сообщал некоторые сведения относительно личной  жизни
руководителей профсоюза. Вы понимаете, что я имею в виду?
   - Нет, - отвечал Филипп.
   - Ничего,  постепенно  вы  научитесь  разбираться  в  этой  кухне.  Муж
Пьеретты Амабль был нам очень полезен в момент раскола профсоюзов.
   - Не понимаю.
   - Скоро поймете. Дирекция фабрики должна знать нужды каждого.  Какие  у
кого  заблуждения,  неприятности.   Ваш   дедушка   часто   говорил   мне:
"Удивительное дело, Нобле, до чего дешево обходится  покупка  человеческой
совести!" И вы сами убедитесь, насколько он прав...
   - Потрясающе! - воскликнула Натали.
   Нобле бросил на нее недоверчивый взгляд, но желание похвастаться  своей
профессиональной опытностью взяло верх, и он продолжал:
   - Наши осведомители... (мы их так называем) помогают нам также  выявить
несговорчивых... А таких немало.
   - Что же вы делаете с несговорчивыми? - спросил Филипп.
   - По нынешним законам мы не можем, как прежде, уволить их  без  дальних
разговоров. Ну так мы стараемся их изолировать... И тут  возникают  всякие
проблемы...
   Нобле снова бросил на Натали косой, недоверчивый взгляд. Она  вызывающе
смотрела на него своими узкими глазами.
   - Продолжайте, продолжайте, - сказал Филипп.
   - Ваш дедушка был бы очень счастлив видеть, что вы начинаете  проявлять
интерес к делам фабрики, - заметил Нобле.
   Филипп открыл рот, хотел возразить, но удержался.
   - Ну рассказывайте, рассказывайте, это очень увлекательно, - воскликнул
он.
   - Всякие проблемы, - продолжал Нобле. - И эта самая Пьеретта Амабль, по
вашему мнению такая очаровательная...
   - Конечно, очаровательная, - вставила Натали.
   - Дорого она нам стоит. Ведь она что устроила! Добилась, что в ее  цехе
каждая работница работает только на одном  станке,  а  по  нашим  правилам
работница должна работать на двух-трех станках. И  вот  встал  вопрос:  не
перевести ли эту самую мадам Амабль в Сотенный цех? Я вам  его  показывал,
мсье Филипп. В Сотенном цехе нерушимо держатся обычаи и дисциплина еще тех
времен, когда хозяином фабрики был ваш дед... Помните, вас поразило, какая
там тишина? Никто голосу  не  подаст.  Станки  смазаны  отлично  и  только
чуть-чуть пощелкивают. Помните, вы мне еще тогда  сказали:  "Прямо  как  в
церкви". И вот мы,  знаете  ли,  поостереглись  переводить  туда  Пьеретту
Амабль. Хорошо, если она  покорится  тамошним  порядкам,  а  что  как  она
перемутит всех своих товарок по  работе?  Я  высказался  за  осторожность.
Лучше с огнем не шутить. Так что мадам Амабль осталась в своем цехе.
   - She is tough [она упрямая (англ.)], - сказала Натали. - Крепкая.  Она
мне нравится.
   - Когда Пьеретта Амабль узнала, что ее муж время  от  времени  приходит
потолковать со мной, она захлопнула дверь перед  его  носом,  заперлась  и
выбросила его пожитки в окно. Она  всполошила  всех  красных  в  Клюзо,  и
бедняге пришлось уехать подальше отсюда.
   - Интересно бы с ней познакомиться, - сказал Филипп.
   Нобле, очевидно прекрасно знавший повадки хозяев в  отношении  красивых
работниц, внимательно поглядел на молодого директора, но  из  благоразумия
промолчал.
   - Что ж, - проговорил он  наконец,  -  надо  знать  своих  врагов.  Ваш
дедушка  на  днях  говорил  мне,  что,  по  его  мнению,  у  нас  во  всем
департаменте нет такого опасного врага, как эта молодая женщина.
   Филипп наклонился к Нобле.
   - "У нас"? - резко сказал он. - Почему дед всегда говорит "у нас"? Ведь
его давно отставили от дел. Чего ж он суется?
   - Ваш дедушка принимает близко к сердцу все, что касается фабрики.
   - АПТО украло у нас фабрику, -  сказал  Филипп.  -  Деду  следовало  бы
дружить со всеми недругами АПТО.
   - Браво! - воскликнула Натали. - Не стесняйся,  излей  свою  наболевшую
душу господину галерному надсмотрщику.
   Нобле немного отодвинул свой стул, желая показать, что он разговаривает
только с одним Филиппом.
   - Господин Летурно, - сказал он, - вы еще  очень  молоды  и  не  знаете
важных событий в истории фабрики. В тысяча  девятьсот  двадцать  четвертом
году у нас была долгая и ужасная забастовка.  Она  весь  город  довела  до
нищеты. Ваш дедушка был оскорблен поведением своих рабочих, и, как  только
забастовка кончилась, он тут же уступил фабрику АПТО, а сам отошел от дел.
   - Вот здорово! - сказала Натали. - Врет и сам себе  верит,  совсем  как
твоя мать, Филипп.
   - Бросьте, Нобле, - сердито оборвал его Филипп. - Вы прекрасно  знаете,
что после забастовки двадцать четвертого года дед не мог заплатить в  срок
по векселям, АПТО этим воспользовалось и задушило его.
   - При участии мамаши Филиппа, - спокойно добавила Бернарда.
   - Которая потом вышла за моего отца, - продолжала  Натали.  -  Так  что
теперь АПТО - это я!
   - Хвастунья! - проворчала Бернарда.
   - Ну конечно, АПТО - это я. Хотите, приведу  доказательство?  А  почему
же, скажите, пожалуйста, я всегда за всех плачу?
   Бернарда наклонилась к Нобле и, показывая пальцем на Натали, прошипела:
   - Сразу сказалась еврейка.
   Нобле отодвинул свой стул.
   - Я не желаю ничего знать о личных делах моих хозяев.
   - Нобле, - сказала Натали,  -  АПТО  истомилось  жаждой.  Закажите  нам
что-нибудь, только поживей.
   Натали с интересом следила за стариком Нобле.  Оказывается,  его  рачьи
глаза могли принимать выражение ненависти. Она ждала взрыва.  Но  привычка
взяла верх, и Нобле подчинился представительнице АПТО. Он поманил старушку
буфетчицу.
   - Ну как, тетушка Тенэ? - сказал он. - В буфете хозяйничаете?
   - Помогаю, чем могу. Ведь праздник-то устроила наша партия, -  ответила
буфетчица.
   Нобле повернулся к Филиппу.
   - Вот, полюбуйтесь на нее! - сказал он. - Тридцать лет  проработала  на
фабрике  и  на  старости  лет  не  нашла  ничего  лучшего,  как  сделаться
коммунисткой!
   - Значит, она оказалась понятливее вас, - заметил Летурно.
   - Пожалуйста, не говорите так! - взмолился Нобле. - Только не здесь!
   - А вы разве не знаете, что Филипп - коммунист? -  спросила  Натали  и,
обратившись к буфетчице, добавила: - Да, да,  ваш  директор  по  кадрам  -
коммунист. Разумеется, не из опасных. Коммунист в той  мере,  в  какой  он
вообще может быть кем-нибудь. Коммунист на словах.  Не  очень-то  на  него
рассчитывайте.
   Старуха буфетчица стояла не шевелясь, с бесстрастным выражением лица.
   - Что желаете заказать? - спокойно спросила она.
   - Бутылку красного, - ответил Филипп.
   - Ваш директор по кадрам совсем потерял голову! - воскликнула Натали. -
Вообразил, что раз мы в гостях у коммунистов, то все должно быть  красное,
даже вино. Скажите, что у вас есть по части спиртного?
   - Коньяк имеется, - ответила старушка.
   - Тащите сюда коньяк.
   - Для всех четверых? - спросила буфетчица.
   - Бутылку коньяку и четыре рюмки, - скомандовала Натали. - АПТО умирает
от жажды. И знаете ли, очень интересно получится: господин Нобле  немножко
выпьет и, набравшись  храбрости,  ругнет  меня.  Ведь  ему  этого  безумно
хочется.
   Нобле встал.
   - Позвольте пожелать вам всего хорошего.
   Он поймал взгляд Филиппа.
   - Завтра я должен к восьми утра быть в конторе.
   И он широким шагом пошел через зал.
   Несмотря на старомодные черные брюки в полоску,  жесткий  воротничок  с
закругленными кончиками и узенький пиджак,  этот  старый  служака  не  был
смешон. У него вдруг появилась уверенная поступь и смелая  осанка,  как  у
горцев-крестьян.
   - Смотри-ка, а проститутка-то оказалась не такой уж  почтительной,  как
ты думал, - воскликнула Натали.
   И все трое весело расхохотались.


   Зал постепенно наполнялся.
   За одним из столиков в буфете сидели африканцы-землекопы, работавшие на
строительстве железной дороги. Они заказали себе лимонаду.  На  всех  были
рубашки ярких цветов, пестрые галстуки, праздничные костюмы. Но пригласить
девушку  потанцевать  никто  из  них  не   осмеливался,   боясь   услышать
насмешливый отказ: "Ходи-ка лучше  по  дворам:  "Ковры,  циновки  продаем!
Ковры, циновки!"
   Явились на бал парни из местной команды  регбистов,  все  трезвые.  Они
стали танцевать. Женских пар теперь было уже немного, но  они  по-прежнему
танцевали лучше всех.
   К нашему столику подсели Блэз  и  Мари-Луиза  Жаклар,  чета  педагогов,
которых я уже встречал на  съезде  федерации  партии.  Их  деятельность  в
качестве активистов заключалась  главным  образом  в  том,  что  во  время
выборов они предоставляли себя и свой маленький автомобиль в  распоряжение
партийной  организации,   помогали   устраивать   предвыборные   собрания,
развозили агитаторов по всей округе;  на  такой  работе  эти  добровольные
шоферы ежегодно "накручивали" тысяч  двадцать  километров.  Супруги  много
читали, подписывались на несколько журналов, коммунистических и других, от
"Нувель критик" до "Тан модерн". Когда я встретился с ними в  первый  раз,
они сделали для себя открытие - прочли роман Алексея Толстого "Хождение по
мукам".
   На балу в Клюзо они тотчас заговорили со мной о своем новом  увлечении,
о книге Сафонова "Земля в цвету". Мне нравилась их восторженность.
   На другом конце стола  Миньо  и  его  жена  сердито  спорили  о  чем-то
вполголоса.
   Вдруг Раймонда Миньо вскочила, вся бледная, и схватилась за бедро.
   - Боли! Опять боли! - воскликнула она.
   Миньо и Кювро подхватили ее под руки - она стояла на одной ноге, другую
ногу свело судорогой, - потом у Раймонды началось удушье.
   - Мы ее отвезем домой на машине, - тотчас предложила Мари-Луиза Жаклар.
   Раймонда простонала, задыхаясь, останавливаясь после каждого слова:
   - Доктор... доктор... предупреждал... чтобы не раздражали меня... иначе
опять вернутся боли...
   Миньо и один из распорядителей повели ее на улицу к автомобилю.
   - Зачем ты с ней споришь? - упрекал его потом Кювро.
   - Не могу я  выносить,  чтоб  моя  жена  и  вдруг  называла  африканцев
"черномазые обезьяны".
   - Это правильно, конечно... - согласился Кювро. -  Но  ведь  ты  же  ее
знаешь...
   - Как только вошли в зал наши африканцы, она  принялась  меня  шпынять,
зачем я вожу ее в такие места, где бывают "черномазые обезьяны". Не мог же
я это спустить.
   - Ты ведь ее знаешь, - повторил Кювро. -  Не  надо  было  приводить  ее
сюда.
   - Она постоянно пилит меня, что я никуда ее не беру,  что  она  скучает
дома одна.
   Народу набралось много. Мари-Луиза  Жаклар  кое-что  рассказала  мне  о
супругах Миньо. Раймонда - дочь богатых  крестьян,  родители  ее  живут  в
деревне в Брессе. Ее братья и сестры все крепыши,  здоровяки,  только  она
одна уродилась хворая. В годы войны она жила спокойно,  читала  бульварные
романы, покупая их целыми охапками, по пятьдесят выпусков,  на  ярмарке  в
палатке  странствующего  букиниста.  В  дни  Освобождения  ей  исполнилось
двадцать лет; она только и мечтала, как бы  распроститься  с  родительской
фермой, избавиться от черной работы; отец  заставлял  ее  откармливать  на
продажу  уток  и  гусей.  Когда  Фредерика  Миньо  назначили   начальником
почтового отделения в главном  городе  кантона,  он  основал  там  местную
секцию СРМФ [Союз республиканской молодежи  Франции];  на  организационное
собрание  была  приглашена  молодежь  из  всех  окрестных  сел.  Раймонда,
заметив, что она приглянулась  Фредерику,  решила  вступить  в  Союз.  Они
поженились в тот год, когда Миньо, сдав конкурсный экзамен, получил  место
инспектора почтового ведомства и был назначен в Клюзо. Раймонда  надеялась
завязать знакомство о местной знатью. Однако Миньо приводил к  себе  домой
только коммунистов; три раза в неделю он уходил по вечерам на собрания,  в
остальные вечера читал или готовился к выступлениям. В первый  раз  "боли"
появились у Раймонды в то воскресное утро,