, длинные заборы и очень много церквей,--  впрочем, частью уже обезглавленных.
          Улицы были пустынны. Только у лавок Центроспирта стояли длинные очереди. И странно, почти не было в городской одежде,--  стояли все бородатые мужики, в полушубках, многие в лаптях.
          Юрка сказал, блеснув улыбкой:
          --  Чтой-то, товарищи, скучно как-то глядеть: одни деревенские. Ай тут городские водочкой не займаются?
          Длинный мужик с невьющейся бородой ответил угрюмо: --  Им-то с чего займаться? Другой добродушно крикнул:
          --  Добро свое, гражданин, пропиваем! Все одно, пропадать ему!
          --  С чего пропадать?
          --  Отберут. В колхозы гонят. Ведерников вскипел:
          --  "Гонят"! А что же сами вы,--  не понимаете, что в колхозах выгоднее?
          --  Может, милый человек, кому и выгоднее, не знаю того. А нам выгоды нету.
          --  Как же --  нету? Дружно, сообща землю обрабатывать,--  ужли же не выгоднее, чем каждому на своей полоске околачиваться?
          --  А станешь сообща так работать,  как на себя?  Может, у вас  где  такие  есть люди,   а  у  нас  таких  не  бывает. Взволнованно вмешался третий:
          --  Коли лошадь моя, я за ней вот как смотрю! Сам не доем, а уж она у меня сытая будет всегда. А в колхозе видал, какие лошади? Со стороны поглядеть, и то плакать хочется: одры! Гонять лошадей все мастера, а кормить никто не хочет.
          На широкой площади, с шеренгою ларьков у собора, кипел базар. Но, собственно, не базар это был, а сплошная мясная лавка. Площадь краснела горами мяса,--  говядиной, свининой, бараниной. Никогда ребята не видели столько мяса, и чтоб оно было так дешево.
          На облучке саней сидел подвыпивший мужик. Из саней торчали красные обрубки ног трех овечьих туш и одной свиной. Мужик, смеясь, рассказывал:
          --  Все прикончил, теперь --  ч-чисто! Можно в колхоз иттить! Городская женщина сказала.
          --  Жалко, чай, резать было?
          Мужик перестал смеяться и отер вдруг намокшие глаза.
          --  Милая! Как же не жалко? Ведь сам всех выходил. Любовался на них, как на красное солнышко. А ныне вот --  что продаю, что сами приели. Никогда столько мужик убоины не жрал, как сейчас. Плачем, милая,--  плачем, давимся, а едим! Не пропадать же добру!
          Шли ребята к РИКу призадумавшись. Глаза Ведерникова мрачно горели.
          В РИКе присутствовали на заседании районного штаба по коллективизации, там получили назначения и директивы. Завтра утром должны были выехать на место работы.
          Ночлег им отвели в районном Доме крестьянина. После ужина пили в столовой чай из жестяных кружек. Настроение было серьезное и задумчивое, не то, что вчера в вагоне. С ними сидел местный активист Бутыркин, худощавый человек с энергичным, загорелым лицом,
          --  Да,--  он говорил,--  добром с нашим крестьянством до многого не добьешься. Все народ состоятельный, плотники да землекопы, денег на стороне зарабатывали много. Про колхозы и слушать не хотят. Говорят: на кой они нам? Нам и без них хорошо, не жалуемся.
          --  Так как же вы?
          --  Поднажимать приходится маленько. Ведерников решительно сказал:
          --  Правильно!.. Ах, н-негодяи! --  Он взволнованно заходил вдоль стола, глубоко засунув руки в карманы.--  В колхоз идти, а раньше того, понимать, всю скотину свою порежут! А рабочие в городах сидят без мяса, без жиров, без молока! Расстрелять их мало! Всему государству какой делают подрыв!
          Юрка почесал в затылке, улыбнулся.
          --  Д-да-а... Тут, видно, работа позаковыристей будет, чем даже у нас на заводе ударяться!
          Утром ребята по путевкам, полученным в исполкоме, разъехались по назначенным деревням.

        "x x x"

          Работа закипела. Собирали местных партийцев и комсомольцев, беседовали с ними и сговаривались, организовывали бедноту. Проводили собрания, страстно говорили о выгодности коллективизации, о нелепости обработки жалких полосок в одиночку. И сами опьянялись грандиозными картинами, которые рисовали перед слушателями: необозримые поля без меж, незасоренные посевы, гудение тракторов и комбайнов, дружная работа всех на всех, элеваторы, засыпанные тысячами центнеров зерна. Но весь пыл гас, когда взгляд упадал на слушателей: чуждые, холодные лица и насмешливые глаза.
          А потом выступали мужики. Говорить уже все научились, и говорили прекрасно.
          --  А машины вы нам дадите,--  эти самые тракторы и... там еще какие?
          --  Со временем и машины будут.
          --  Со вре-ме-нем... Вот ты тогда со временем колхоз и строй!
          --  Товарищи! Да ведь и без машин... Вы подумайте только: чем каждому на своей полоске, то ли дело --  все люди, все лошади дружно будут убирать общие поля!
          --  Дру-ужно!.. Кто это у тебя там дружно будет работать? Кому до этого дело?
          Заговорил крепкий старик; на лице его было три цвета: снежно-белый --  от бороды и волос, розовый --  от щек и ярко-голубой --  от глаз. Он сказал:
          --  Как это, гражданин,--  дружно? Будут работать, как в старое время барщину на господ работали. Да у вас еще, небось, восемь часов работа? По декретам? А коли пашня моя, я об декретах не думаю, я на ней с темна до темна работаю, за землею своею смотрю, как за глазом! Потому она у меня колосом играет!
          По всему собранию загудело:
          --  Правильно!
          --  А стану я у вас в колхозе так работать? Я буду стараться, а рядом другой зевать будет да. задницу чесать? Как я его заставлю? А что наработаем, на всех делить будете. Нет, гражданин, не пойду к вам. Я люблю работать, не люблю сложа руки сидеть. Потому у меня и много всего.
          Ведерников сурово слушал.
          --  Потому у тебя много, что ты кулак!.. Старик ударил ладонью по столу.
          --  Нет, я не кулак, я труждающий! Чужой труд никогда не имел! Что есть, все руками вот этими добыл,--  я да два сына. Никогда не имел никаких работников, да и ну их к черту, лодырей этих!
          В собрании засмеялись.

        "x x x"

          Ведерников, Лелька и Юрка работали в большом селе Один-цовке. Широкая улица упиралась в два высокие кирпичные столба с колонками, меж них когда-то были ворота. За столбами широкий двор и просторный барский дом,--  раньше господ Одинцовых. Мебель из дома мужики давно уже разобрали по своим дворам, дом не знали к чему приспособить, и он стоял пустой; но его на случай оберегали, окна были заботливо забиты досками. В антресолях этого дома поселились наши ребята.
          Деревня была крепкая, состоятельная. Большинство о колхозе и слушать не хотело. Из 230 дворов записалось двадцать два, и все эти дворы были такие, что сами ничего не могли внести в дело,--
          лошадей не было, инвентарь малогодный. Прельщало их, что колхозу отводили лучшие луга, отбирали у единоличников и передавали колхозу самые унавоженные поля.
          Ребята были мрачны. Лелька печально смотрела из окна антресолей на широкую деревенскую улицу, занесенную снегом,--  такую пустынную, такую неподвижную. Вспомнила милый, кипящий жизнью завод свой. Сказала:

          --  А там, во глубине России,--
          Там вековая тишина.

          Как эту тишину прошибить, чем всколыхнуть? Ведерников уверенно ответил:
          --  Прошибем!
          До поздней ночи горел огонь в окнах сельсовета. Шло горячее совещание ребят с местным активом и беднотой.

        "x x x"

          Трехцветный старик (белая борода --  розовые щеки --  голубые глаза) выбрасывал из лошадиных стойл навоз, когда скрипнула калитка и во двор стали входить приезжие ораторы --  Ведерников, Лелька, Юрка и за ними --  несколько мужиков-колхозников ихней деревни.
          Старик спросил:
          --  Что надо?
          Не отвечая, прошли в избу. Старик обеспокоенно двинулся следом. На лавке сидели два его сына, такие же голубоглазые. Взволнованные бабы стояли у печи.
          Пришедшие как будто не видели хозяев, не отвечали на их вопросы и разговаривали только между собою. Юрка сказал Ведерникову.
          --  Вот домик ладный! Как раз подойдет под ясли и детдом. Оглядели избу, оглядели клети, чуланы и амбары. Ведерников отрывисто сказал:
          --  Дайте ключи от сундуков и чуланов.
          --  На что вам? Позвольте, товарищ, узнать, в чем дело.
          --  Все ваше имущество мы реквизируем. Вы кулак и подлежите выселению. Старик оторопел.
          --  Выселению?..
          Раздался взрыв бабьих рыданий.
          --  Ба-атюшки! Да что же это?
          Мужики стояли бледные.
          Зияли раскрытые сундуки, зияли чернотою распахнутые двери клетей и кладовушек. На лавках и на чистом, строганом полу грудой лежали овчины, холсты, новые сапоги, мужская и женская одежа.
          Местный пастух, в очень грязных, разбитых лаптях, выкладывал из сундука вещи, изумлялся и встряхивал волосами.
          --  Ну и добра-а! И откедова столько раздобыли! Старик подошел к Ведерникову.
          --  Позвольте вам, товарищ, объяснить. Кулак, говорите. Не знаю, как по-новому сказать, а по-старому: вот вам святая икона,--  никогда за жизнь свою не имел чужого труда, все с сынами своими горбом заработал.
          Мужик в клочковатом полушубке сказал извиняющимся голосом:
          --  Василий Архипыч, а ведь торговлишкой-то ты занимался!
          --  Игде?
          --  Игде! А не бывало так, что по всей деревне холсты закупишь да вместе со своими повезешь в город продавать?
          --  Нукштож!
          --  Вот те и "нукштож"! --  сурово сказал пастух.--  Называется: нетрудовой доход.
          Как на пожаре, переливался заунывный бабий вой, похожий на завывание осеннего ветра в трубе. Плакали ребята. Вдруг старуха вцепилась в рукав Ведерникова и закричала:
          --  Да вы что же это делаете, а? Ведь это же дневной разбой!
          Дверь открылась, вошел местный учитель,--  невысокий человек с маленьким носиком. Удивленно остановился, попятился. Старуха увидела его и завопила:
          --  Караул!!
          Учитель поспешно скрылся. Старуха исступленно бросилась к Лельке.
          --  И ты тоже! Они от Христа отреклись, злодеи, а ты --  молодая девчонка, и тоже лезешь в эту грязь! Не стыдно тебе разбой этот делать?
          Старуха, рыдая, упала на лавку. Лелька с строгим лицом связывала в узлы отобранные вещи.
          Юрка и пастух запрягали в сани на дворе хозяйских лошадей. Пастух восхищался:
          --  Ах, и лошадки же хороши!
          Глядел им  в зубы,  щупал в пахах.  Юрка спросил:
          --  В колхозе у вас пригодятся?
          --  Как не пригодится! На этих, друг, лошадях пахать --  все одно, что трактор твой.
          Старик в избе спросил Ведерникова:
          --  Что же вы нам оставите?
          --  А вот что  на  вас  надето.  Будет с  вас  и  этого.
          Два широкоплечих, голубоглазых сына старика стояли у стены и с такою смотрели ненавистью, что было жутко. Юрка, пастух и мужик в рваном полушубке стали выносить вещи.
          На лавке сидел и всхлипывал пятилетний мальчишка, такой
          же ярко-голубоглазый, как все мужчины. На ногах его были новые, еще не разношенные серо-белые валенки с красными узорами на голенищах. Ведерников оглядел их и спросил:
          --  Башмаки есть у тебя, мальчик? Он робко взглянул.
          --  Есть.
          Взял с подоконника и поспешно протянул Ведерникову. Ведерников сказал Лельке:
          --  Пусть переобуется. А валенки пойдут в детдом, бедняцким детям.
          Лелька ласково взяла мальчика за плечо.
          --  Ну-ка, мальчик, скидай валенки. Вот у тебя башмаки какие хорошие! Довольно с тебя.
          Мальчик покорно снял валенки и стоял босиком. Лелька сказала:
          --  Не   надо   босым   стоять,   простудишься.   Надень  башмаки. Старуха сорвалась с лавки, вышибла поленом стекло в окне, высунулась и стала кричать на всю улицу:
          --  Караул! Карау-у-ул! Ведерников строго сказал:
          --  Будет, старуха, не бузи!
          Юрка, наморщившись, совал валенки в холщовый мешок, где уже много было валенок и сапогов.
          Ведерников вышел на двор поглядеть, как укладывали вещи. К нему подошел старик.
          --  Товарищ, примите заявление: желаю с сынами моими идти в колхоз.
          Ведерников оглядел его, усмехнулся.
          --  Тебя --  в колхоз? Да ты на весь колхоз заразу пустишь, весь его изнутри развалишь. Нет, старичок божий, мы богатеев в колхозы не принимаем. Лучше отправляйся кой-куда комаров покормить.
          Старик спросил упавшим голосом:
          --  Вы что же, отправлять нас куда будете?
          --  Да уж тут, папаша, не оставим, будь покоен: очень от тебя большой вред идет на всю деревню.
          Сани, доверху полные добром, выезжали со двора. По улице отовсюду тянулись груженые подводы, комсомольцы правили к церкви. На широкой площадке над рекою стояла церковь со снятыми колоколами и сбитыми крестами. Она была превращена в склад для конфискованных у кулаков вещей.
          В воздухе было мягко, снег чуть таял. Юрка сидел на облучке груженых саней. Торчал из сена оранжевый угол сундука, обитого жестью, самовар блестел, звенели противни и чугуны. Юрка глубоко задумался. Вдруг услышал сбоку:
          --  Дяденька!
          Поглядел: рядом с санями, босиком по талому снегу, бежал голубоглазый мальчишка.
          --  Дяденька! Отдай валенки!
          Юрка отвернулся, закусил губу и хлестнул вожжою лошадь. Мальчик не отставал. Вязнул ногами в талом снеге, останавливался  в раздумьи  и  опять бежал  следом,  и  повторял,  плача:
          --  Дяденька! Отдай валенки!

        "x x x"

          Организовали весь комсомол окрестных деревень. Комсомольские бригады сплачивали бедняков, обобществляли весь рабочий и продуктовый скот. Работали день и ночь. Из района и округа то и дело приходили настойчивые приказы: "Нажимай на сплошную", то есть на сплошную коллективизацию.
          И нажимали. Раскулачивали состоятельных, сулили всяких бед середнякам и беднякам, которые отказывались идти в колхозы. На собраниях мужики вызывающе спрашивали:
          --  Да что же, конец концов: добровольно в ваши колхозы полагается идти или нет? Коли нет, то покажите, где такой декрет, чтобы всех нас гнать в колхоз?
          Ведерников отвечал:
          --  Декрета нет, в колхозы идут добровольно. А вы мне только вот что скажите: вы --  против советской власти?
          --  С чего нам быть против?
          --  А тогда что ж: мы, понимашь, вас зовем в колхозы не из своей головы, вас зовет советская власть и партия Векапе. Коли не идете, значит, вы против советской власти. Ну, а уж этому не дивитесь: кто против советской власти, тех она лишает голоса.
          Уныние и угрюмость повисли над деревнями. Походка у мужиков стала особенная: ходили, волоча ноги, с опущенными вперед плечами и понурыми головами. Часами неподвижно сидели и тяжело о чем-то думали. И каждый день новые приходили записываться в колхоз. А перед тем резали весь свой скот.
          Резали поросных свиней, тельных коров. Резали телят на чердаках, чтоб никто не подглядел, голосистых свиней кололи в чаще леса и там палили. И ели. Пили водку и ели. В тихие дни над каждой деревней стоял густой, вкусный запах жареной убоины. Бабы за полцены продавали в городе холсты.
          --  Чего нам свое в колхоз нести? Там всЕ обязаны дать.
          Комсомолия, руководимая Ведерниковым и Лелькой, рыскала по деревням, расспрашивала бедноту, накрывала крестьян с свежеубитым скотом, арестовывала и отправляла в город. Ведерников кипел от бешенства.
          --  Ах, мерзавцы! И этак, понимашь, по всему Союзу! И Лелька откликалась:
          --  В два-три месяца наделали то, чего потом годами не поправишь. Ведь весь скот повыведут! Ни молока не будет, ни мяса, ни шерсти... Расстрела для них мало!
          И страстно, увлекательно, как только она умела говорить, Лелька говорила и на собраниях, и в частных беседах с крестьянами. Мужики слушали, пряча в бородах насмешливые улыбки, и отвечали цинично:
          --  А нам об этом какая забота? Что ж мы, супротив самих себя будем идти? Все одно, в колхоз отнимете. Лучше же мы получим для себя удовольствие.

        "x x x"

          Совместная работа в деревне сильно сблизила Лельку с Ведерниковым. Теперь они были настоящие друзья и открыто жили, как муж и жена, спали в одной комнате. Лелька упоенно наслаждалась товарищескою близостью с Ведерниковым, согласностью их настроений. Получалось то гармоническое и прекрасное, о чем она раньше не смела и мечтать. В одно сильное, действенное целое сливались стальная воля, беспощадность, классовое чутье Ведерникова --  и ораторский талант, организаторские способности, задушевная непосредственность, женское обаяние Лельки. Весь актив они сумели спаять в крепкую, дисциплинированную массу, и ребята одушевленно бросались в работу по одному указанию своих вождей.
          Только Юрка не совсем подходил к общей компании. Что с ним такое сталось? Работал вместе со всеми с полною добросовестностью, но никто уже больше не видел сверкающей его улыбки. По вечерам, после работы, когда ребята пили чай, смеялись и бузили, Юрка долго сидел задумавшись, ничего не слыша. Иногда пробовал возражать Ведерникову. Раз Ведерников послал ребят в соседнюю деревню раскулачить крестьянина, сына кулака. Юрка поехал, увидел его хозяйство и не стал раскулачивать. Сказал Ведерникову:
          --  Он середняк самый форменный, да еще маломощный. А от отца уж пять лет назад отделился. Ведерников в ответ отрезал:
          --  Плохое у тебя, Юрий, классовое сознание. Нужно не только, понимашь, корни вырывать, а и веточки сшибать.
          --  Да ведь свой брат, тот же рабочий.
          --  Рабо-очий! Какой такой рабочий?
          И послал других. Как-то раскулачили они самого рядового середняка. Юрка опять встал за него, но Ведерников зажал ему рот одной фразой:
          --  Ну,  пусть середняк!  А чего  в колхоз  не идет?
          Юрка несколько раз пробовал поговорить с Лелькой, поведать ей свои сомнения. Но Лелька была теперь как будто другая,--  прямолинейная и беспощадная, не хуже Ведерникова. Она в ответ нетерпеливо пожимала плечом и говорила с пренебрежением:
          --  Совсем у тебя, Юрка, искривляется классовое самосознание. Какое-то интеллигентское гуманничанье. Откуда это у тебя? Брось! Партия знает, что делает. Ты знаешь ее лозунг о полном выкорчевывании в деревне всякого капитализма? Ну и не миндальничай. А ты готов отстаивать каждого кулачка и проливать над ним гуманные слезы. В правый, брат, уклонец вдаря-ешься.

        "x x x"

          На хороших лошадях, в щегольских санках, приехал Оська Головастое с товарищем Бутыркиным, местным активистом в районном масштабе. Пили чай, обменивались впечатлениями от работы в своих районах. У Оськи по губам бегала хитрая, скрытно торжествующая улыбка. Он спросил:
          --  На коллективизацию гнете? А мы вот с товарищем Бутыркиным немножко собираемся пошире размахнуться. Коммуну учреждаем в нашем селе.
          --  Это здорово!
          --  Приехали просить вас подсобить.
          --  Всем, чем хотите.
          Ведерников положил руку на плечо Лельки.
          --  Этого оратора вам дадим: замечательнейший, понимашь, оратор.
          Лелька радостно вспыхнула. Оська слушал невнимательно, с блуждающими глазами. Потом улыбнулся замысловато.
          --  Это ладно. А главное --  вот нам что. Завтра окончательное у нас собрание о переходе всего села в коммуну. Боимся, как бы не засыпаться с голосованием, есть кой-кто против. Приезжайте на собрание всем активом, голосните.
          Расхохотались.
          --  Здорово! Нам тоже голосовать? Ну что ж! Мы все за коммуну. Определенно.

        "x x x"

          Собрание было в здании сельсовета. Председательствовал товарищ Бутыркин, бритый, с сухим, энергичным лицом. Лелька говорила задушевно и сильно. Каштановые кудри выбивались и