Маска сорвана и, растоптанная, валяется на земле. А --  --  --  кто сорвет маску с меня?
          *      *      *
          (Почерк Лельки.} --  Прочла, что ты тут записала за полтора месяца. К-а-к с-к-у-ч-н-о! Неужели тебе интересно тратить силы и нервы на такие пустяки? А мне сейчас все --  все равно. Не хочется даже писать в этом дневнике.
          Сегодня прочла стихи Ходасевича "Счастливый домик". Выписываю пять стихов:

          В тихом сердце --  едкий пепел,
          В темной чаше --  тихий сон.
          Кто из темной чаши не пил,
          Если в сердце --  едкий пепел,
          Если в чаше --  тихий сон?
          *      *      *
          (Почерк Нинки.) --  Я торжествую! Вчера после лекции ребята давали мне характеристику. Борис заявил, что у меня, как он убедился, "большой интеллект", а "в бытовой этике я настоящая женщина-коммунистка". Лелька, что скажешь на это? Ведь мне говорят! Той, у которой сплетены тесно романтизм и реализм, идеализм и материализм. Что бы сказали они, если бы услышали наши разговорчики о "символе лестницы"? Разве не я тоскую по сухим зауральским степям? Как я рада, что все это внешне не выплывает. Знаешь ведь ты, как раньше приходилось за собой следить, чтобы даже в мелочах не проявилась романтика, а теперь даже следить не приходится: внешняя форма образовалась и окрепла. Что касается внутреннего содержания, то меняется и оно, только более болезненно.
          А все-таки я осталась очень глупой!
          *      *      *
          (Отдельный красный дневничок. Почерк Нинки.) --  Я его любила глубоко, но всегда говорила, что не люблю. А он всегда говорил, что любит меня, и не любил. Было поверхностное отношение, к моим переживаниям не относился серьезно, а мне так нужен был его товарищеский отклик друга и закаленного революционера.
          Помнишь ли ты меня, Марк, или таких много дурочек, которые идут на ласку, как рыбка на приманку? Вот вечный вопрос. Кто бы ответил на него, я много бы дала. Кончено. Большая черная точка. Хорошо еще, что нагрузка в сто процентов не дает времени на размышление.
          *      *      *
          (Общий дневник. Почерк Нинки.) --  Меня выдвинули ребята в секретари предметной комиссии. Много предстоит борьбы с реакционной профессурой.
          *      *      *
          (Почерк Лельки.) --  Нинка! Мне скучно! Мне неинтересно стало жить. Хочется хоть пошарлатанить по-настоящему. Вот что было.
          Позвонили из райкома в наш агитпропколлектив --  прислать докладчика о новом быте на завод "Красный молот". Назначили меня, зашла в райком, взяла путевку. Целый день работала в химической лаборатории. Вечером села писать тезисы к докладу. Было самое несерьезное отношение к нему. Говорить о новом быте, а у самой цельного взгляда не выработалось. И разве можно легко выработать его в такой сложной и запутанной обстановке? Да еще задевать о любви, все брать в рациональном духе, подводить экономику, когда я тут и в самой себе не могу разобраться и не могу понять, почему так глупо проходит у меня моя любовь. Разве не смешно?
          Зашла Нюрка Лукашева, принесла первую часть "Основ электричества" Греца. Собирались сесть вместе заниматься, но обеим
          что-то не хотелось. Решили выпить. Нюрка принесла бутылку портвейна, мы ее распили, легли с ней на кровать. Я начала ее "поучать". Говорила, что нет любви, а есть половая потребность. Она огорченно смотрела своими наивными голубыми глазами, тяжело было меня слушать, хочется ей другой, "чистой" любви. Я смеялась и говорила: "Какая чушь! Можно ли быть комсомолке такой идеалисткой?"
          Вдруг вспомнила, ударила себя по лбу:
          --  А тезисы-то! Совсем про них забыла!
          Села к столу и тут же написала тезисы к завтрашнему докладу.
          Следующий вечер. Клубный зал полон парней и девчат, я запоздала на собрание, зачитывали анкеты, кончили и дали мне слово. Полилась речь уверенная и яркая, подводила экономику, материализм и проч., и проч. Направо сидел секретарь и записывал речь, налево председатель пускал иногда одобрительные реплики, внимательно слушает аудитория. Кончился доклад, полились записки. Потом прения. Прошибла ребят,--  жаждут они путей новой жизни. А мне в заключительном слове вот что хотелось сказать: "Послушайте, ребята, я ведь это несерьезно, ведь я смеюсь над вами, тезисы пьяная писала; это было очень легко, потому что тут ничего не было моего собственного, я говорила то, что пишут другие. А своих мыслей у меня еще нет, как и у вас. Разорвите протокол, и давайте начнем с начала, давайте собственными мозгами попытаемся поискать путей нового быта".
          Хотелось домой идти одной, но пришлось идти с ребятами, и по дороге спорила, что-то доказывала, горячилась. А потом, дома, было на душе очень грустно, и даже немножко поплакала в подушку, когда все в квартире заснули. Должно быть, чтобы быть великим шарлатаном, нужно иметь в душе великую грусть.
          *      *      *
          (Почерк Нинки,) --  Здорово, Лелька! У меня начал чесаться язык тоже сделать хорошенький какой-нибудь доклад, например о рациональном отношении к жизни или о том, что комсомолец ни в чем никогда не имеет права ошибаться и обо всем должен думать точно так, как думал Ленин.
          *      *      *
          (Почерк Лельки.) --  У меня иногда кружится голова, как будто смотришь с крыши восьмиэтажного дома на мостовую. Иногда берет ужас. Нинка, куда мы идем? Ведь зайдем мы туда, откуда не будет выхода. И останется одно --  ликвидировать себя.
          *      *      *
          (Почерк Нинки.) --  Очень возможно. Не знаю, как ты, а, когда я пишу в этом дневнике, мне кажется, что я пишу свое посмертное письмо, только не знаю, скоро ли покончу с собой. А быть может, и останусь жить, ибо не кончила своих экспериментов над жизнью.
          *      *      *
          (Почерк Лельки.) --  Знаешь, что? Во всяком случае, раньше нам обязательно еще нужно будет с тобой иметь по ребенку. Это тоже ужасно интересно. Как прижимается к тебе крохотное тельце, как нежные губки сосут тебе грудь. И это испытаем, а тогда убьем себя.
          *      *      *
           (Почерк Нинки.) --  Да, это тоже очень интересно.
          *      *      *
          (Почерк Лельки,) --  Мне кажется, комсомол (говорю только о нем, потому что его лучше знаю) идет сейчас по очень узкой дороге --  по темному ущелью или по лесной тропе. Без широких далей и без размаха для взгляда. Нет того, что зажигало бы изнутри, от чего бы душа замирала и рвалась вширь, как было с поколением, которое было перед нами,--  счастливым поколением гражданской войны и великих дел. Какой-то душевный термидор. Теперь, в сущности, нам говорят: "Исполняй добросовестно свое дело, в этом всЕ. Рабочий --  работай, крестьянин --  паши землю, служащий --  служи, учащийся --  учись. Только в свободное время обязательно занимайся политграмотой".
          В этом роде вчера с насмешкой говорила мама и спрашивала с злыми глазами (тогда она их выкатывает, и они у нее делаются огромные),--  спрашивала:
          --  Какие же вы революционеры? Вы типичнейшие культурники, делатели малых дел.
          Я, конечно, возражала очень иронически, а в душе с нею соглашалась, хотя это было неприятно. Нельзя не признаться, что у нас сейчас полоса, когда очень много зажигательных фраз и очень мало зажигательных дел. Десятилетние ребята-пионеры грозно поют:

          Мы на горе всем буржуям .
          Мировой пожар раздуем!

          А весь пожар --  в барабанном бое да в красных галстучках. Ха! Хе.
          В вузовских ячейках у нас темы для докладов высасываются из пальца --  о НОТе, о быте. А яркого проявления жизни организации на собраниях не бывает. Основная работа --  политпросвети-тельная. Это то же самое, что оттачивать для боя шашки и чистить винтовки. Очень хорошо и полезно. Но тогда, когда все это
          Д-Л-Я Ч-Е-Г-О - Т-О!
          Диспуты у нас все больше --  о половых проблемах, и молодежь валом на них валит. У нас вот с тобой --  личные неудачи в сердечных делах, и мы стараемся пристально не смотреть друг другу
          в глаза, чтобы не прочесть в них отчаяния. А стоят ли его эти неудачи?
          Я думаю, если в ближайшие годы перед нами, комсомольской молодежью,--  да и вообще перед партией,--  не вспыхнет близко впереди яркая, огнебрызжущая цель, не раздвинется наша узкая дорога в широкий, творческий путь, то мы начнем понемножку загнивать и расползаться по всем суставам.
          Ты не думаешь, Нинка, что и все наше шарлатанство, пожалуй,--  симптом этого начинающегося загнивания?
          *      *      *
          (Почерк Нинки.) --  Право, не знаю. Но мне не нравится, что ты этим сводишь все наше шарлатанство на какой-то "симптом". Тогда им совсем неинтересно заниматься. Я на него смотрю серьезнее.
          *      *      *
          (Почерк Лельки.) --  Ездила с Нинкой за Сокольники, познакомилась с Басей Броннер. Она произвела на меня очень сильное впечатление. Только мне было неловко с ней, почему она ко мне хорошо относится, этого я не понимаю, ведь даже себе я противна. Вот она,--  прямой, твердый взгляд, идет по определенному, верному пути... Смешно --  в двадцать лет не уметь выработать себе непоколебимых убеждений и твердо стать на ноги. Когда ехала домой, ужасно хотелось перерезать себе горло, только комсомольская этика мешает, а я уже ярко себе представила это большое, абсолютно тихое "ничего".
          Вообще я думаю дать себе сроку один год; если в этот год я не стану вполне комсомолкой, то покончу вообще, оставляя надежду исправиться. Теперь или никогда,--  это ясно.
          *      *      *
          (Почерк Лельки.) --  Полно, глупая Лелька, ты взвалила на свои плечи непосильную тяжесть. Не тебе быть великим шарлатаном. Вся душа кричит против. А поэтому я твердо решила повернуть руль в другую сторону и стать действительно борцом за коммунизм, воспитать себя не шарлатанкой, а идейным человеком; для этого нужно не искать новых путей, а идти по указанной дороге, каждый поступок рассматривать с марксистской точки зрения. Много придется поработать над собою, но думаю, что сумею заглушить в себе голос великого шарлатана.
          Для чего все это делаю,--  почему больше не буду шляться по "неизведанным тропинкам", а пойду бодрым, деловым шагом по пути к коммунизму? Конечно, не интеллигентский альтруизм ведет меня и не классовый инстинкт,--  горе мое и мое проклятие, что я не роди-
          "П  Л
          лась пролетаркой,--  ведет просто чувство самосохранения. Раз ноша, которую я взвалила на плечи, слишком тяжела, я беру ношу полегче: ведь от первой ноши так легко надорваться и уйти к предкам.
          *      *      *
          (Почерк Лельки.) --  Был дождь, кругом лужи, и шумят листьями деревья, я стою и думаю: идти ли к ним, к товарищам, к стойким, светлым коммунистам? Была грусть сильней, чем когда бы то ни было, хотелось умереть, и думала, что иду прощаться. Все-таки пошла к ним, было хорошо от их привета и участия, однако же губы иногда нервно подергивались.
          Когда уходила, они пошли меня провожать до трамвайной остановки. А когда повернулись и пошли домой, крепкие, стойкие, три кожаные курточки, то у меня задергались брови, сжались зубы, я решила: буду идти по тому пути, чтобы стать кожаной курточкой. Это --  твердое решение, это --  резкий перелом.
          Решила сделать на днях одну вещь.
          *      *      *
          (Почерк Нинки.) --  Сейчас мы с Борисом Ширкуновым завариваем в предметной комиссии очень крутую кашу,--  посмотрим, как-то ее расхлебает наша правая профессура! Положение такое. Освободилась кафедра металлургии. Профессура выдвинула кандидатом Красноярова,--  крупный ученый, но далекий от общественности и индивидуалист, враг коллективной работы. Наша студфракция наметила Яснопольского; он тоже ученый с именем, хотя и не с таким, конечно, как Краснояров, но главное --  общественник, член горсовета, свой парень. Важно добиться его согласия: материально наша кафедра его не устраивает,--  в Харькове он много еще зарабатывает в качестве консультанта, поэтому колеблется переезжать в Москву. Ждем окончательного его ответа, а пока всячески волыним и дезорганизуем заседания комиссии. Профессора злятся, а я и Борька сидим с невинными лицами и удивляемся: мы-то тут при чем? Объективные причины!
          *      *      *
          (Почерк Лельки.) --  Сделала что хотела. Отвезла этот дневник и попросила Басю внимательно его прочесть. Сегодня весь вечер мы с ней ходили по лесу и говорили.
          Она верно определила все наши писания: интеллигентщина и упадочничество. Очень резко отзывалась о Нинке: глубочайший анархизм мелкобуржуазного характера, ей не комсомолкой быть и ленинкой, а мистической блоковской девицей с тоскующими глазами. Про меня говорила мягче: споткнулась на ровном месте,
          о такую ничтожную спичку, как неудачная любовь, но есть в душе здоровый революционный инстинкт, он меня выведет на дорогу. Над всем этим надо подумать.
          *      *      *
          (Почерк Нинки.) --  Свинья, что без спроса дала Басе наш дневник. Следовало раньше спросить меня. Ну, да наплевать.
          Неужели на тебя произвели какое-нибудь впечатление речи Баси? Так просто можно тонкие и сложные переживания охарактеризовать парой самых истрепанных слов! А во мне это только легкую тошноту вызвало, как очень приевшееся кушание. Что ж ты, не знала раньше сама, что это припечатывается словами "упадочничество" и "интеллигентщина"?
          *      *      *
          (Из красного дневничка. Почерк Нинки.) --  Так сильно когда-то хотелось получить от тебя весточку, Марк, как я нужна тебе. И вот через год передо мной твое письмо, ласковое, дружеское, и слова: "Нина, милая, прости!"
          Глупый, за что прощать? За то, что я была странной, порывистой, наивной и самоуверенной девчонкой, за то, что много во мне было нежности, грусти и искания, а ты ко мне подошел для поцелуев, может быть, только для них? Марк, Марк, ведь я от унижения была больна, был испорчен весь год. Марк, за что? И сейчас такая тупость, такая мучительная усталость от людей. И боязнь таких, как ты. Милый, может быть, даже любимый, я скоро тихо и незаметно уйду от жизни, ведь так противно в девятнадцать лет чувствовать усталость. Ну, что же тебе ответить? Я согласна, приезжай за мной в общежитие, мы будем с тобой бродить по переулкам и берегу Москвы-реки и хорошо, просто говорить. Марк, скажи мне,--  за что?
          Вот уже год, как я не видала тебя, не отвечала на твои письма, целый год я старалась побороть себя, и поборола, правда. Когда я увижу тебя, когда твои губы протянутся для поцелуев, опять в груди у меня начнет что-то трепетать, опять голова закружится, но все это будет происходить в глубине, а внешне я имею настолько сил, что просто протяну тебе руку, и мы будем говорить о твоей жизни, о твоих переживаниях, но ни слова уже не скажем ни обо мне, ни о нашей "любви".
          СТРАСТЬ МНЕ НЕ НУЖНА.
          Она мне представляется в виде широко открытых глаз, влажных губ и порывистого дыхания. Знай же, твою страсть я презираю, больше никогда не повторится то, что было, я стала другой.
          Прощай!
          (Я никогда тебя не любила; была ли страсть,--  и то можно сомневаться,--  была распущенность и любопытство к неизвестному.)
          Мне хочется сказать себе: милая Нинка, пошарлатанила, похулиганила, и хватит,--  твоя миссия на этом свете кончена. Пора переходить в другой мир, в мир безмолвия и тишины. Все равно я никогда не отделаюсь от шарлатанства и экспериментирования; сколько ни борюсь с собой, всегда люди, отлитые по одной общей форме, будут вызывать во мне тошноту.
          (Под этим нарисована широкая и красивая виньетка; видно, рука долго и старательно работала над нею.)
          ПРИДИ, Я ЖДУ ТЕБЯ!
          17 ноября 1927 г.
          1 час ночи.
          Не верь, что было сказано раньше.

        "x x x"
          Долго ходили по берегу Москвы-реки и по снежным краснопресненским переулкам комсомолка с двумя толстыми косами по плечам и военный с тремя ромбами на лацканах. Военный раздраженно кусал губы.
          --  Нинка, что с тобой? Как будто ледяная стена между нами, я стучусь и никак не могу до тебя достучаться. Конечно, я был тогда груб и нечуток. Но неужели ты так злопамятна?
          Комсомолка удивленно и невинно подняла брови.
          --  Почему тебе это так кажется? А я думала, что мы сейчас очень хорошо и задушевно поговорили с тобой.
          Военный капризно выдернул руку из-под локтя комсомолки.
          --  Ну, прощай. Снежная какая-то кукла, а не живой человек. Увидимся еще. Может быть, будешь тогда другая. Она с равнодушным радушием ответила:
          --  Ты знаешь, что я всегда тебе рада.
          Он в бешенстве закусил губы и пошел прочь.
          (Из красного дневничка.) --  Думала, что смогу говорить с ним задушевно. Но как только увидала, такое горячее волнение охватило, так жадно и горестно потянуло к нему, так захотелось взять его милые руки и прижать к горящим щекам... Не нужно было нам встречаться.

          Это ничего, что много мук
          Приносят изломанные и лживые жесты.
          В грозы, в бури, в житейскую стынь.
          При тяжелых утратах, и когда тебе грустно,
          Казаться улыбчивым и простым --
          Самое высшее в мире искусство.
          С. Есенин.

        "x x x"
          (Общий дневник. Почерк Нинки.) --  Вдруг телеграмма из Харькова от профессора Яснопольского: "Согласен выставить свою кандидатуру". К Борису. Быстро выработали план действий. Теперь не зевать, сразу ахнуть выборы и прекратить прием дальнейших заявлений. Собрали студфракцию. Постановлено, обязательна стопроцентная явка на выборы. "Да ведь Левка и Андрей больны!" --  "Под их видом пусть другие ребята".--  "Да разве можно?" --  "А профессора нас всех в лицо знают?" --  "Ха-ха-ха-ха! Здорово!"
          Настоящая классовая борьба. Наша сила --  что мы действуем организованно и все, как один. А профессора идут врозь. Даже не догадались, что всем до одного нужно бы прийти на выборы и дать бой за своего кандидата.
          Открывается заседание. Ура! Бесспорнейшее наше большинство, сразу видно; да еще два профессора за нас, "сочувствующие". Те выходят из себя: тянули, тянули, а тут вдруг сейчас же выборы! Я встаю, не дрогнув бровью, заявляю:
          --  Раньше мешали разного рода объективные причины, теперь их нет, а дело стоит, кафедра пустует. До каких же пор, в угоду товарищам профессорам, мы будем тянуть волынку?
          Обсуждение кандидатов. Серьезных только два: ихний, Краснояров, и наш, Яснопольский.
          Темка встает и провокационно:
          --  Краснояров был членом ЦК кадетской партии. Профессор Дьяченко в бешенстве вскочил:
          --  Это неправда. Членом ЦК он никогда не был!
          --  А значит --  вообще кадетом был?
          --  Вообще... Э-э... Я почем знаю!
          --  А-а-а! А что членом ЦК не был, знаете! И притом, говорят, у него было имение в две тысячи десятин.
          Профессора в недоумении пожимают плечами.
          --  Речь идет о металлургии. При чем тут, был ли он кадетом, и какое у него было имение? Была у него только дачка под Москвой. Наши загоготали.
          --  Го-го! Дачка! Здорово!
          Провели мы Яснопольского.
          После выборов зашла в столовку пообедать. Против меня сел профессор Вертгейм. Спросил стакан чаю, вынул завернутый бутерброд, стал закусывать. Ласково поглядел на меня, заговорил о выборах. Волнуется.
          --  Зачем такая беспринципность? Я гляжу дурочкой.
          --  Какая беспринципность, о чем вы говорите?
          --  Ведь ясно, вы тянули нарочно, пока не получили согласия Яснопольского.
          --  Ничего подобного! Объективные причины.
          --  И потом, для чего это обливание противников грязью? Я понимаю --  борьба; вы ее даже считаете политической. Но неужели для нее неизбежны те нечистые средства, к которым прибегает