к Компании мистера Эпплтона. А для  коммивояжера  или  агента
это было все равно что вовсе оказаться за бортом жизни. Если  человека  не
принимали на службу в Компанию или если его  оттуда  увольняли,  друзья  и
знакомые начинали осторожно осведомляться: "А где же  теперь  Джо  Клатц?"
Ответы бывали  самые  неопределенные,  и  понемногу  о  Джо  Клатце  вовсе
переставали упоминать. И вот он уже  канул  в  пучину  забвения.  Ведь  он
"больше не служит в Компании".
   Поула   С.Эпплтона   Третьего   за   всю   его   жизнь   осенило   лишь
одно-единственное озарение - то самое, которое столь  волнующими  красками
живописал мистер Меррит, - но этого было  довольно,  и  он  уже  не  давал
открывшимся ему блистательным соблазнам померкнуть.  Четырежды  в  год,  в
начале каждого квартала, он  призывал  к  себе  генерального  директора  и
говорил:
   - Что происходит, Элмер? Дело у вас не двигается! Вот  же  рынок  перед
вами! Сами знаете, как надо действовать, а не то...
   После чего генеральный директор одного  за  другим  вызывал  директоров
окружных филиалов и объяснялся с ними в тех  же  выражениях  и  в  той  же
манере,  как  П.С.Э.  -  с  ним,  а  затем  директора  окружных   филиалов
разыгрывали  ту  же  сценку  перед  окружными  контролерами,  те  -  перед
агентами, агенты - перед  коммивояжерами,  а  тем,  поскольку  у  них  уже
никаких  подчиненных  не   было,   оставалось   только   "действовать   да
поворачиваться,  а  не  то...".  Все  это  называлось  "поддерживать   дух
системы".
   Когда Дэвид Меррит, сидя на веранде, рассказывал разные случаи из своей
обширной практики на службе в Компании, Джордж  Уэббер  улавливал  гораздо
больше,  чем  высказывалось  словами.  Меррит  все  говорил,  говорил,  он
упивался воспоминаниями, сыпал шуточками, ублаготворение попыхивал дорогой
сигарой, за всем этим явственно звучало: "Как же это прекрасно  -  служить
нашей Компании!"
   Он рассказал, к примеру, о замечательном празднике: раз в год Клуб  Ста
собирает всех своих членов на так называемую Неделю  игр.  Этот  роскошный
ежегодный пикник устраивается "за счет Компании".  Встреча  назначается  в
Филадельфии, в Вашингтоне, а то и среди тропической пышности Лос-Анджелеса
или Майами или на борту нарочно для этого случая зафрахтованного судна, на
небольшом, но роскошном пароходе водоизмещением  в  двадцать  тысяч  тонн,
совершающем трансатлантические рейсы к Бермудским островам или  в  Гавану.
Где бы  это  ни  происходило,  Клуб  Ста  получает  полную  свободу.  Если
устраивается прогулка по  морю,  весь  корабль  поступает  безраздельно  в
распоряжение членов клуба - на целую неделю. К их услугам все  напитки  на
свете, сколько им под силу выпить, и все коралловые  острова  Бермудов,  и
все запретные прелести веселой Гаваны. На эту  неделю  им  дается  все  на
свете, что только можно купить за деньги,  все  делается  с  размахом,  на
самую  широкую  ногу,  и  Компания  -  бессмертная,  отечески  заботливая,
великодушная Компания - "платит за все".
   Но пока мистер Меррит живописал радужную картину роскоши и развлечений,
Джорджу Уэбберу представлялось нечто  совсем  иное.  Он  представлял  себе
тысячу двести или полторы тысячи мужчин (ибо к этим путешествиям, с общего
согласия, женщины - или, по крайней мере, жены - не допускались),  -  всех
этих   американцев,   в   большинстве   уже   немолодых,   заработавшихся,
переутомленных, издерганных до предела, которые съезжаются со всех  концов
страны, чтобы "за счет  Компании"  провести  одну  короткую,  сумасбродную
неделю в диком и вульгарном разгуле. И Джордж угрюмо думал  о  том,  какое
место эти трагические игры деловых людей занимают во всем порядке вещей, о
том, как устроен мир, все это породивший. А заодно  он  начал  понимать  и
перемены, которые произошли за эти годы в Рэнди.


   В последний день недели, которую Джордж провел в Либия-хилле, он  пошел
на станцию взять обратный билет, а потом, около часу, заглянул в контору к
Рэнди, чтобы вместе пойти домой пообедать. Первое помещение - зал, где  на
подставках  орехового  дерева  изумлял   покупателя   набор   всевозможных
металлических сверкающих весов и счетных машин, был пуст, и  Джордж  решил
подождать. На одной стене висело огромное  красочное  объявление:  "Август
был лучшим месяцем в истории Федеральной Компании, - гласило оно, -  ПУСТЬ
СЕНТЯБРЬ БУДЕТ ЕЩЕ ЛУЧШЕ! Вот он, ваш рынок,  уважаемый  агент.  Остальное
зависит от вас".
   За  торговым  залом  отгорожен  был  закуток,  который   служил   Рэнди
кабинетом. Джордж сидел  и  ждал,  и  понемногу  до  его  сознания  начали
доходить доносящиеся из-за перегородки загадочные  звуки.  Сперва  шуршали
бумажные листы, словно кто-то перелистывал огромную  бухгалтерскую  книгу,
изредка  слышалось  короткое  невнятное  бормотанье,  голоса  звучали   то
доверительно, то зловеще, доносилось кряканье,  приглушенные  возгласы.  И
вдруг - два громких удара, словно тяжелый гроссбух захлопнули  и  швырнули
на стол или конторку, и после короткой тишины голоса стали громче,  яснее,
отчетливей. Джордж узнал голос Рэнди - низкий,  серьезный,  нерешительный,
глубоко взволнованный. Другой голос он слышал впервые.
   Но когда он прислушался к этому второму  голосу,  его  затрясло  и  вся
кровь  отхлынула  от  щек.  Гнусным,   убийственным   оскорблением   всему
человеческому звучал этот  голос,  подлой  издевкой  хлестал  он  по  лицу
человеческого достоинства, и когда Джордж понял,  что  этот  голос  и  эти
слова бьют по его другу, в нем вспыхнула яростная, слепая жажда  убийства.
Но всего тревожней и необъяснимей было, что в  голосе  неведомого  дьявола
звучали и странно знакомые нотки, словно говорил кто-то, кого Джордж знал.
   И внезапно его озарило: это Меррит! Трудно  поверить,  но  это  говорит
холеный, благодушный с виду толстяк, который при Джордже  неизменно  бывал
так весел, так приветлив и отлично настроен.
   А сейчас за перегородкой  матового  стекла  и  полированного  дерева  в
голосе этого человека вдруг зазвучала  дьявольская  жестокость.  Это  было
непостижимо, и Джорджу стало тошно, будто в  тяжком  кошмаре,  когда  тебе
снится, что кто-то, кого  так  хорошо  знаешь,  совершает  нечто  мерзкое,
гнусное. Но всего ужасней был голос Рэнди -  смиренный,  тихий,  покорный,
чуть ли не льстивый,  умоляющий.  Голос  Меррита  прорезал  воздух,  точно
ядовитый  плевок,  а  в  ответ  изредка  звучал  голос  Рэнди  -  кроткий,
нерешительный, глубоко взволнованный.
   - Ну, в чем дело? Вы не дорожите своим местом?
   - Что вы, Дейв... еще как дорожу... сами знаете...  ха-ха,  -  закончил
Рэнди тревожным, испуганным смешком.
   - Так в чем дело? Почему плохо торгуете?
   - Что вы... ха-ха... - Опять смущенный и испуганный смешок. - Я  думал,
не так уж плохо...
   - Ошибаетесь! - Ядовитый голос резнул, как ножом. -  По  вашему  округу
должно быть на тридцать процентов  больше  сделок,  чем  вы  заключили,  и
Компания намерена их получить, а не то... Продавайте или катитесь  на  все
четыре стороны! Понятно? Компании на вас плевать!  Ей  важна  прибыль!  Вы
старый служащий, но  Компании  один  черт,  что  вы,  что  другой!  И  вам
известно, как у нас поступают со всеми, кто больно много о себе  возомнил,
- понятно?
   - Д-да, конечно, Дейв... но... ха-ха... но, честное слово, я  никак  не
думал...
   - Плевать мне, что вы там думали! -  прервал  грубый  голос.  -  Я  вас
предупредил! Торгуйте как следует или выметайтесь!
   Дверь матового  стекла  с  треском  распахнулась,  и  из  отгороженного
кабинетика большими шагами вышел  Меррит.  При  виде  Джорджа  он  опешил.
Однако тотчас преобразился. Пухлое румяное лицо его расплылось в улыбке, и
он добродушно закричал:
   - Вот так так! Поглядите,  кто  пришел!  Наш  старый  друг  собственной
персоной!
   Он обернулся к Рэнди, который  шел  за  ним  следом,  и  превесело  ему
подмигнул, словно разыгрывая какую-то шуточную немую сценку.
   - Рэнди, - сказал он, - по-моему, наш красавчик Джордж  с  каждым  днем
становится неотразимей. Много сердец он уже разбил?
   Рэнди тщетно силился изобразить на посеревшем, измученном лице улыбку.
   - Бьюсь об заклад, в славном городе Нью-Йорке вы ни одной  девчонки  не
пропустите? -  продолжал  Меррит,  вновь  поворачиваясь  к  Джорджу.  -  И
послушайте, я читал в газете про вашу книгу. Замечательно, сынок!  Мы  все
вами гордимся!
   Он хлопнул Джорджа по спине, лихо повернулся, взял свою шляпу и  сказал
бодро:
   - Ну, ребятки? Как насчет того, чтобы отправиться  к  милому  домашнему
очагу и  подкрепиться  знатной  стряпней  старушки  Маргарет?  Я,  знаете,
человек не гордый. Если вы готовы, я не откажусь. Пошли.
   И вразвалочку вышел - улыбающийся, румяный, пухлый, веселый,  фальшивое
воплощение благожелательства, обращенного ко всему свету. С минуту  старые
друзья, бледные, растерянные, стояли и молча, ошарашенно смотрели друг  на
друга. В глазах Рэнди был еще и стыд. И  сейчас  же,  от  природы  глубоко
верный и преданный, он вступился за Меррита:
   - Дейв славный малый... Понимаешь, он... он просто  не  может  иначе...
Ведь он... он представитель Компании.
   Джордж не ответил. При этих  словах  Рэнди  ему  вспомнилось  все,  что
рассказывал  Меррит  о  Компании,  и  вдруг  перед  его  мысленным  взором
мелькнула страшная картина, которую он видел когда-то в какой-то  галерее.
На полотне изображена была длинная вереница людей, что тянулась от Великой
пирамиды вплоть до дверей величественного фараонова дворца, - здесь  стоял
сам великий фараон и безжалостно  хлестал  ременным  бичом  по  обнаженной
спине и плечам стоявшего перед ним человека; то  был  главный  надсмотрщик
великого фараона, в руке он держал многохвостую плеть и с размаху  опускал
ее на трепетную спину несчастного, который был первым помощником  главного
надсмотрщика, а первый помощник изо всей силы  хлестал  сыромятным  кнутом
съежившегося перед ним старшего  надзирателя,  который,  в  свою  очередь,
свирепо избивал цепом  кучу  извивающихся  от  боли  подручных,  а  каждый
подручный осыпал ударами узловатой плетки  добрую  сотню  рабов,  которые,
согнувшись в три  погибели,  втаскивали,  тянули,  волокли  свою  ношу  и,
обливаясь потом, выбиваясь из сил, воздвигали высоченную пирамиду.
   И Джордж не ответил. Он не мог вымолвить  ни  слова.  Ему  открылось  в
жизни нечто такое, о чем он прежде и не подозревал.



        "9. ГОРОД ПРОПАЩИХ"

   Позже в этот день Джордж попросил Маргарет пойти с ним на кладбище, она
взяла машину Рэнди, села за руль, и они поехали. По  пути  остановились  у
цветочного магазина, купили хризантем, и Джордж положил их на могилу  тети
Мэй. Всю неделю лил дождь, и свеженасыпанный холмик  успел  дюйма  на  два
осесть, а по краю его обвела угластая трещина.
   В ту минуту, как Джордж клал цветы на голую, размякшую землю, он  вдруг
поразился - не странно ли это! Он ведь ничуть не сентиментален, с чего ему
вздумалось? Он и не собирался  ничего  такого  делать.  Просто  увидал  по
дороге  витрину  цветочного   магазина,   машинально   попросил   Маргарет
остановиться, купил эти самые хризантемы - и вот они лежат.
   А потом он понял, почему это сделал, почему вообще ему  захотелось  еще
раз побывать на кладбище. Он так часто  мечтал  вернуться  домой,  но  эта
поездка в Либия-хилл вышла совсем не такой, как он ждал, - оказалось,  это
последняя встреча, это -  прощание.  Оборвалась  последняя  нить,  которая
связывала его с родными местами, и он уходит, чтобы, как положено мужчине,
строить свою жизнь собственными силами.
   И вот снова здесь сгущаются сумерки, а внизу, в долине, один за  другим
вспыхивают городские огни. Джордж стоял и смотрел,  и  Маргарет,  кажется,
понимала, что у него на душе, - она тихо стояла рядом  и  не  говорила  ни
слова. А потом Джордж сам негромко заговорил. Должен  же  он  был  кому-то
высказать все, что передумал и перечувствовал за эту неделю. Рэнди  совсем
закрутился с делами, оставалось говорить  с  Маргарет.  Он  рассказывал  о
своей книге и о связанных с нею надеждах, старался объяснить, что  это  за
книга и как он боится, что Либия-хиллу она придется не по вкусу.  Маргарет
слушала не прерывая. Она только ободряюще сжала его руку повыше  локтя,  и
это было красноречивей всяких слов.
   Он ни звуком не обмолвился про сцену между Рэнди и Мерритом. Ни к  чему
раньше  времени  ее  тревожить,  какой  смысл  лишать  ее  уверенности   в
завтрашнем дне, без  которой  для  женщины  невозможны  покой  и  счастье.
Довлеет дневи злоба его...
   Но он много толковал о самом  Либия-хилле,  о  том,  как  поразило  его
повальное помешательство на спекуляциях. Что станется с  этим  обезумевшим
городишкой и с его жителями? Все твердят о лучшем будущем,  о  том,  какой
они здесь создадут  великолепный,  процветающий  город,  а  ему,  Джорджу,
кажется, что людей подгоняет какой-то  дикий,  неистовый  голод,  какое-то
непонятное отчаяние, словно на самом  деле  они  алчут  лишь  разорения  и
гибели. Ему даже  кажется  -  они  уже  погибли,  и  даже  когда  смеются,
восторженно кричат, хлопают друг друга  по  спине,  в  глубине  души  сами
понимают, что погибли.
   Они разбазарили бешеные деньги на  никому  не  нужные  улицы  и  мосты.
Снесли старинные постройки и воздвигли новые  огромные  здания  под  стать
большому городу с населением в  полмиллиона  человек.  Сровняли  с  землей
холмы, пронизали  горы  великолепными  туннелями,  где  проложены  двойные
рельсовые пути, а стены сверкают отличной керамической плиткой, и  туннели
эти ведут прямиком в райские пустыни. Единым  махом  растратили  все,  что
заработали и скопили за целую жизнь, заложено уже и  то,  что  принадлежит
следующему поколению. Они погубили свой город, а тем самым и себя, и своих
детей и внуков.
   Либия-хилл им уже не принадлежит.  Они  здесь  больше  не  хозяева.  Он
заложен и перезаложен,  на  нем  пятьдесят  миллионов  долларов  долгу  по
ссудам,  которые  либияхиллцам  предоставили  кредитные  общества  Севера.
Улицы, по которым ходят жители города, и те уже распроданы - у них  из-под
ног. Человек подписывает обязательство выплатить чудовищную,  баснословную
сумму, а назавтра перепродает свою землю другому безумцу,  и  тот  в  свой
черед с такой же величественной беззаботностью ставит на карту свою жизнь.
На бумаге их барыши огромны, но "бум" уже кончился, а они закрывают на это
глаза. Они шатаются под тяжестью обязательств, оплатить которые никому  из
них не под силу, и все же продолжают покупать.
   Истощив все возможности разрушения и расточительства,  какие  давал  им
родной город, они кинулись в его незаселенные окрестности,  в  поэтическую
необъятность  девственных  земель,  которых  могло  бы  хватить   на   все
человечество, и застолбили полянки и клинышки среди холмов, - с  таким  же
успехом можно огородить кольями участок посреди океана. Они давали  плодам
своей нелепой прихоти звучные имена:  "Дикие  камни",  "Тенистый  уголок",
"Орлиное гнездо". На эти клочки леса, поля и непролазного  кустарника  они
устанавливали цены,  за  которые  можно  было  бы  купить  целую  гору,  и
составляли карты  и  рекламные  плакаты,  изображая  оживленные  кварталы,
магазины, дома, улицы, дороги, клубы там, где на самом  деле  не  было  ни
дорог, ни улиц, ни единого дома и  куда  мог  бы  добраться  только  отряд
исполненных решимости,  вооруженных  топорами  первопроходцев.  Эти  места
надлежало преобразить в идиллические  поселения  художников,  писателей  и
критиков; намечались также поселения священнослужителей, врачей, артистов,
танцоров, игроков в гольф и ушедших на покой  паровозных  машинистов.  Тут
могли поселиться все  и  каждый,  а  главное,  либияхиллцы  продавали  эти
участки... друг другу!
   Но как  ни  рьяно  они  старались,  как  ни  лезли  из  кожи  вон,  уже
становилось  очевидно,  что  усилия  их  тщетны,  а  жизнь  -  скудная   и
полуголодная.  Созидание  лучшего  будущего,  о  котором  они  рассуждали,
выродилось в несколько бестолковых и бесплодных попыток. Они только того и
достигли, что построили более  уродливые  и  дорогие  дома,  купили  новые
автомобили  да  заделались  членами  загородного  клуба.  И  все   это   в
лихорадочной спешке, потому что (так казалось Джорджу) все они искали, чем
бы утолить грызущий их голод - и не находили.
   Так он стоял на холме, смотрел, как внизу в густеющих сумерках длинными
рядами неподвижных огней прочерчиваются улицы, а ползучими  светлячками  -
потоки автомобилей, и вспоминал пустынные ночные улицы этого городка,  так
хорошо знакомые ему в пору его  детства.  Безнадежное  уныние,  кругом  ни
души, - таким, словно выжженный едкой кислотой, остался  их  облик  в  его
памяти. Голые, обезлюдевшие уже  к  десяти  вечера,  они  были  мучительно
однообразны, тоска брала от режущих глаза фонарей и пустых  тротуаров,  от
этого застывшего оцепенения, которое лишь изредка нарушали шаги случайного
прохожего - какой-нибудь отчаявшийся, изголодавшийся,  одинокий  бедолага,
наперекор безнадежности и неверию, рыскал в  надежде  найти  посреди  этой
пустыни хоть какое-то прибежище, тепло и нежность, ждал - вдруг  отворится
волшебная дверь и откроет неведомую, яркую и щедрую жизнь. Много  их  было
таких, но никогда они не находили того, что искали. И они умирали во тьме,
не открыв для себя ни цели, ни смысла, ни двери...
   Вот оттого-то все и произошло, думалось Джорджу. Так это  и  случилось.
Да, именно там - в несчетные, давно минувшие,  выматывающие  душу  ночи  в
тысячах таких же городишек, на миллионах пустынных улиц, откуда над полями
тьмы разносятся  гулким  биением  пульса  все  страсти,  надежды  и  алчба
изголодавшихся людей, - там, только там и вызревало все это безумие.
   И, вспоминая мрачные,  безлюдные  ночные  улицы,  какими  он  их  видел
пятнадцать лет назад, он вновь подумал про Судью Рамфорда Бленда - как тот
одиноко, беспокойно блуждал по спящему городу, как хорошо знакома была ему
- мальчишке - эта блуждающая тень и каким ужасом его пронзала. Быть может,
это и есть ключ, разгадка всей трагедии. Быть может, Рамфорд Бленд пытался
жить во мраке ночи не оттого, что в  нем  скрывалось  злое  дурное  начало
(хотя зло в нем, конечно, таилось), но оттого, что еще  не  умерло  в  нем
начало доброе. Было в этом человеке что-то такое,  что  всегда  восставало
против отупляющего захолустного существования,  полного  предрассудков,  с
вечной оглядкой, самодовольного, бесплодного и безрадостного.  В  ночи  он
искал чего-то лучшего - приюта, где есть тепло и дружелюбие, минут  темной
таинственности, трепета неминуемых и неведомых  приключений,  возбуждающей
охоты, преследования, быть может, плена  и  затем  -  исполнения  желаний.
Неужели в этом слепом человеке, чья жизнь всем на диво стала  баснословным
воплощением бесстыдства, таились некогда душевное тепло и  душевные  силы,
что побуждали его послужить этому  холодному  городу,  толкали  на  поиски
радости и красоты, которых здесь не было, которые жили только в нем одном?
Быть может, как раз это его и сгубило? Быть может, и  он  -  из  пропащих,
пропащий человек только потому, что пропащим был сам город  -  здесь  дары
его были отвергнуты, силы не к чему было приложить,  не  нашлось  дела  по
плечу... потому что его надеждам,  разуму,  пытливости  и  душевному  жару
здесь не нашлось применения и все пропало втуне?
   Да, то, чем можно было  объяснить  плачевное  состояние  всего  города,
объясняло и Судью Рамфорда Бленда. Как  это  он  сказал  тогда  в  поезде:
"По-твоему, ты можешь вернуться домой?" - и еще:  "Не  забудь,  я  пытался
тебя предостеречь". Стало быть, вот что он хотел сказать? Если так, теперь
Джордж его понимает.
   Обо всем этом думал и  говорил  Джордж  в  теплой,  дремотной,  ленивой
тишине  кладбища.  Напоследок  попискивали  перед  сном  зарянки,   что-то
посвистывало в кустах, будто пули прошивали л