дставлял себе звездный  лик  ночи  и  страстно  желал  очутиться  среди
великих мира сего, узнать высокие  мечты  и  высокие  думы.  И  вот  мечта
сбылась, вокруг те, кому он лишь издали  завидовал,  -  и  тут-то  видишь:
бескорыстное величие рассыпается в  прах,  а  величавая  ночь  оказывается
змеей, что затаилась, свернувшись в самом сердце жизни! Нигде не найти  ни
слушателя, ни слов для всех страстных и путаных убеждений юности!  Видишь,
что вера предана, а предатели, осыпанные почестями, сами  стали  кумирами,
подменили собой веру! Видишь, что правда стала лживой, а ложь  прикинулась
правдой, добро - злом, зло - добром, и вся паутина жизни так  переменчива,
так непостоянна!
   Нет, все совсем, совсем не так, как он некогда предвкушал... И,  забыв,
где находится, он вдруг судорожно протянул руки в невольном порыве тоски и
недоумения.



        "17. МИСТЕР ХИРШ УМЕЕТ ЖДАТЬ"

   Эстер увидела движение Джорджа и встревожилась - что это значит? Отошла
от своих собеседников и  направилась  к  нему,  лицо  ее  выражало  нежную
озабоченность.
   - Как тебе здесь, милый? - быстро спросила она,  взяв  его  за  руку  и
серьезно на него глядя. - Тебя что-то расстроило?
   Смятенный, истерзанный, он ответил не сразу, да еще  почувствовал  себя
виноватым из-за только что принятого решения и сердито  вскинулся,  словно
защищаясь.
   - С чего ты взяла? - И тут же, взглянув на  ее  полное  нежности  лицо,
растерянно и отчаянно пожалел о своей вспышке.
   - Ну, хорошо, хорошо, - поспешно и умиротворяюще сказала Эстер, потом с
натянутой полуулыбкой спросила: - Я просто хотела знать, ты...  не  скучно
тебе? Ведь правда, удачный прием, а? Хочешь  с  кем-нибудь  познакомиться?
Кое-кого из гостей ты, должно быть, знаешь.
   Он не успел ответить - из толпы выскользнула Лили  Мэндл  и  подошла  к
миссис Джек.
   - Эстер, дорогая, ты слышала... - сонным голосом сказала она и,  увидев
молодого человека, запнулась. - А, здравствуйте. Не знала, что и вы здесь.
- Это прозвучало неодобрительно.
   Они  с  Джорджем  уже  встречались,  но  только  мимолетно.  И   сейчас
обменялись рукопожатием. И вдруг лицо миссис Джек радостно  просияло.  Она
схватила их соединенные руки и прошептала:
   - Мои двое. Двое, кого я люблю больше всего на свете. Вы должны знать и
любить друг друга, как знаю и люблю вас я.
   Охваченная глубоким волнением, она замолчала, а эти  двое  все  еще  не
разняли неловко соединенных рук. Наконец смущенно разжали руки, опустили и
молча, растерянно глядели друг на друга.
   И тут к ним неторопливо подошел Лоуренс Хирш. Спокойный, самоуверенный,
он словно  бы  шествовал  сам  по  себе.  Во  фраке,  руки  в  карманы,  с
непринужденностью  истинно  светского  человека  он  переходил  от  одного
блестящего кружка к другому, хорошо осведомленный,  осторожный,  любезный,
изысканный,  невозмутимый,  бесстрастный,  образец  заправилы   по   части
финансов, литературы, искусства и всяческой просвещенности.
   - А, Эстер, сейчас я вам расскажу, что нам стало известно об этом деле,
- сказал он буднично, хладнокровно, тоном властной, спокойной уверенности.
- Казнены два невинных человека. Наконец-то мы получила  доказательства  -
показания, которые  не  разрешено  было  обнародовать.  Они  неопровержимо
доказывают, что Ванцетти никак не причастен к преступлению.
   Хирш говорил негромко и на мисс Мэндл ни разу не посмотрел.
   - Какой ужас! - воскликнула миссис  Джек,  и  когда  она  обернулась  к
Хиршу, глаза ее горели праведным гневом. - Чтобы такое могло  случиться  у
нас в Америке! Страшно подумать! В жизни не слыхала такой гнусности!
   Тут Хирш эдак небрежно обернулся к мисс Мэндл, словно только теперь  ее
заметил.
   - Да, не правда ли? - сказал  он,  с  обаятельной,  однако  не  слишком
настойчивой доверительностью, включая ее в поле своего тихого  довольства.
- Вам не кажется?..
   Лили Мэндл явно не спешила отозваться. Она  лишь  неторопливо  оглядела
его, и в глазах ее тлела неприязнь.
   - Что такое? - сказала она. И потом, обращаясь к Эстер Джек:  -  Просто
не могу... - Она беспомощно, безнадежно пожала плечами  и  пошла  прочь  -
чудо чувственной гибкости.
   А Хирш... Хирш за ней не последовал даже взглядом. Он и ухом не  повел,
будто ничего не видел и не слышал, ничего не заметил. Размеренно и  плавно
он продолжал разговаривать с миссис Джек.
   И вдруг заметил Джорджа Уэббера и прервал себя на полуслове.
   - А, здравствуйте, - сказал он. - Как поживаете?
   Вытащил руку из кармана элегантных брюк и на миг пожаловал ее  молодому
человеку, потом снова повернулся к миссис Джек,  которая  все  еще  горела
негодованием от того, что он ей сообщил.
   - Бессовестные! Учинить такую подлость! - воскликнула она.  -  Мерзкие,
презренные богачи! Да от одного этого захочешь революции!
   - Что ж, моя дорогая, ваше желание может исполниться,  -  со  спокойной
иронией сказал мистер Хирш. - Все возможно. И если  революция  совершится,
этот случай, вероятно, не пройдет им даром. Что и говорить, процесс  велся
чудовищно, и судью следовало сразу же отстранить.
   - Подумать только, что есть на свете  люди,  которые  способны  учинить
такую несправедливость! - возмущалась миссис Джек. И продолжала  серьезно,
не очень кстати: - Знаете, я всегда  была  социалистка.  Я  голосовала  за
Нормана Томаса. Понимаете, я  всю  жизнь  трудилась,  -  очень  просто,  с
искренним чувством  собственного  достоинства  говорила  она.  -  Все  мои
симпатии на стороне трудящихся.
   Лицо Хирша стало несколько рассеянным, отсутствующим, словно он  слушал
уже не слишком внимательно.
   - Да, cause celebre [громкое (нашумевшее) дело (фр.)], - произнес он  и
с явным удовольствием важно повторил: - Cause celebre.
   И, элегантный, изысканный и сдержанный, небрежно сунув руки  в  карманы
фрачных брюк, не спеша зашагал прочь. Направлялся он в ту же сторону,  что
и Лили Мэндл. Но словно бы вовсе не следовал за ней по пятам.
   Ибо мистер Хирш был жестоко уязвлен. Но мистер Хирш умеет ждать.
   - О, Бедоз, Бедоз!
   Эти странные ликующие возгласы разнеслись по всей огромной комнате -  и
оживленно беседующие гости смолкли на полуслове, не без испуга обернулись.
   - О, Бедоз, ну еще бы! - упоенней прежнего ликовал голос.  -  Ха-ха-ха!
Бедоз! - В смехе звучало торжество. - Это каждый должен,  ну  конечно  же,
просто все!
   Провозглашал все это Сэмюел Фетцер, старый друг Эстер Джек. Похоже,  он
был хорошо известен многим из присутствующих,  ибо,  увидав,  кто  кричит,
гости обменивались улыбками и говорили вполголоса: "А, это Сэм!" -  словно
этим все сказано.
   В мире, к которому он  принадлежал,  Сэмюел  Фетцер  был  известен  par
excellence [по преимуществу (фр.)] как  "книголюб".  Да  и  его  внешность
говорила сама за себя. С первого взгляда становилось ясно, что перед  вами
эпикуреец,  ценитель  изящной  словесности,  собиратель  и  знаток  редких
изданий. Сразу видно - он из тех, кого непременно  встретишь  в  ненастный
день в старой, заплесневелой книжной лавке:  розовощекий  и  сияющий,  как
херувим, он рыщет между полками, вглядывается, наклоняется и порой достает
и с любовью перелистывает какой-нибудь ветхий, потрепанный том.  При  виде
Сэмюела Фетцера на ум невольно  приходил  очаровательный,  крытый  соломой
домик где-нибудь в сельской Англии, трубка, лохматый пес, покойное кресло,
уютный уголок у горящего камина, старая книга  и  потемневшая  от  времени
бутылка старого портвейна. И в самом деле, ликующие клики говорили о  том,
что здесь не обошлось без старого портвейна. Выговаривая "Бедоз!", он даже
причмокивал, словно только что пригубил редчайшего выдержанного вина.
   Да и вся внешность его вполне отвечала  этому  впечатлению.  Подвижное,
неизменно сияющее  лицо  восторженного  херувима  и  залысый  лоб  покрыты
здоровым загаром и обветрены, словно большую часть времени он проводит  на
открытом воздухе. Все прочие гости во фраках и  вечерних  туалетах,  а  он
явился в коричневых уличных  башмаках  на  толстой  подошве,  в  шерстяных
носках, в чуть мешковатых, но модных оксфордских серых фланелевых брюках и
ко всему этому - коричневый пиджак, белая не крахмальная рубашка и красный
галстук. Можно подумать, будто он только что воротился с  долгой  прогулки
по вересковым пустошам и теперь, в приятной усталости, предвкушает вечер у
камелька со своей собакой, бутылкой портвейна и  томиком  Бедоза.  По  его
виду никак не догадаешься, что это  известный  театральный  режиссер,  чья
жизнь с самого детства проходит здесь,  в  Нью-Йорке,  на  Бродвее,  среди
самой изысканной городской элиты.
   Сейчас он беседует с Лили Мэндл. Она набрела на него, когда  отошла  от
миссис Джек, и задала ему тот  провокационный  вопрос,  который  и  вызвал
столь шумный восторг. Мисс Мэндл - сама в некотором роде знаток  искусств,
любительница раскапывать редкостные диковинки. Она вечно спрашивает  своих
собеседников, какого они мнения о  "Ватеке"  Уильяма  Бекфорда,  о  пьесах
Сирила Турнера, о проповедях Ланселота  Эндруза  или  -  как  сейчас  -  о
сочинениях Бедоза...
   А вопрос ее прозвучал так:
   - Вам не случалось читать что-нибудь написанное  человеком  по  фамилии
Бедоз?
   Вот так она обычно и спрашивала, и столь же неопределенно выражалась  и
тогда, когда ее эстетические интересы касались предметов более  известных.
Она могла, например, спросить, что вам известно  "о  человеке  по  фамилии
Пруст" или "о женщине, которую  зовут  Вирджиния  Вулф".  Подобный  вопрос
неизменно сопровождался мрачно пламенеющим взглядом, который ясно говорил:
"За этим кроется больше, чем вам кажется". А потому Лили Мэндл производила
впечатление глубокого и тонкого знатока, чьи основательные и  всесторонние
исследования зашли куда дальше тех избитых истин, которые  можно  найти  в
Британской энциклопедии и в иных общеизвестных трудах,  и,  право  же,  ей
трудно почерпнуть что-либо новое,  -  разве  что  из  спокойной  беседы  с
Томасом Элиотом или, поскольку его нет под рукой, из ответа  на  случайный
вопрос, заданный на пробу,  без  особой  надежды  на  успех  какому-нибудь
истинному умнику вроде нее самой. А когда он выложит решительно  все,  что
знает по интересующему ее предмету, она в ответ лишь сдержанно хмыкнет. Но
это ни к чему не обязывающее "гм" производило сильнейшее впечатление.  Ибо
Лили Мэндл, хмыкнув, удалялась и оставляла свою жертву  в  полном  унынии:
надо же, вывернулся человек наизнанку, а его сочли по-детски поверхностным
и до жалости не оправдавшим надежд.
   Однако Сэмюел  Фетцер  не  таков.  Если  мисс  Мэндл,  которая  ленивой
походкой пробралась к нему сквозь толпу гостей и небрежно  спросила:  "Вам
не случалось читать что-нибудь написанное человеком по фамилии Бедоз?" - и
на сей раз надеялась на успех, ее ждало жестокое разочарование. Она напала
на фанатика - правда, херувимоподобного, благожелательного, восторженного,
жизнерадостного, ликующего, но все же фанатика. Ибо Фетцер не только читал
Бедоза, он был уверен, что он-то Бедоза  и  открыл.  Бедоз  был  одной  из
любимейших его книжных находок. Так что Лили  Мэндл  ничуть  не  огорошила
его, напротив, он словно только ее и ждал. Едва вопрос слетел  с  ее  губ,
Фетцер так и вскинулся, приветливое лицо его - лицо  херувима  -  блаженно
просияло, и он воскликнул:
   - О, Бедоз!
   Это был такой восторженный взрыв, что Лили Мэндл даже отпрянула, словно
ей под ноги бросили зажженную шутиху.
   - Бедоз! - захлебывался он. - Бедоз!  -  причмокивал  он.  -  Ха-ха-ха!
Бедоз! - Он закинул  голову,  потряс  ею  и  упоенно  захохотал.  А  потом
рассказал Лили о рождении Бедоза, о его жизни и смерти, о его родителях  и
друзьях, о его сестрах и двоюродных братьях, о его тетках  -  о  том,  что
было про Бедоза известно, и о том,  чего  не  знал  никто,  кроме  Сэмюела
Фетцера. - О, Бедоз! - в какой уже раз восклицал Фетцер. - Обожаю  Бедоза!
Каждый должен читать Бедоза! Бедоз - он...
   - Но ведь он, кажется,  был  помешанный?  -  негромким  голосом  хорошо
воспитанного человека произнес Лоуренс Хирш, он как раз подошел, словно бы
просто привлеченный  шумными  интеллектуальными  восторгами,  а  вовсе  не
преследуя кого-то по пятам. -  Я  хочу  сказать,  -  любезно  пояснил  он,
обратись к мисс Мэндл, - это интереснейший образчик  шизофреника,  вам  не
кажется?
   Долгую минуту Лили Мэндл смотрела на  него  точно  на  большого  червя,
которого вдруг обнаружила в неплохом с виду каштане.
   - Гм, - проронила она  и,  состроив  сонно-брезгливую  гримаску,  пошла
прочь.
   Мистер Хирш не последовал за пей. Он прекрасно владел собой и уже снова
перевел взгляд на сияющего Фетцера.
   - Я хочу сказать, - продолжал  он  с  ноткой  вдумчивого  интереса,  по
которому безошибочно узнается отшлифованный ум, - мне всегда казалось, что
это классический случай личности, попавшей не  в  свое  время  -  он  ведь
настоящий елизаветинец. А как по-вашему?
   - Да, конечно! - тотчас горячо согласился Фетцер. - Видите ли, я всегда
придерживался того мнения...
   Хирш словно бы внимательно слушал. Нет, он никого не провожал взглядом.
Глаза его были устремлены на Сэмюела Фетцера, но  что-то  в  их  выражении
подсказывало, что мысли его далеко.
   Ибо мистер Хирш был жестоко уязвлен, но мистер Хирш умеет ждать.


   И так продолжалось весь вечер. Хирш  переходил  от  одного  изысканного
кружка к другому, раскланивался, учтиво улыбался, обменивался со  всеми  и
каждым тонкими шутками. Неизменно спокойный, неколебимо уверенный, приятно
оживленный. И, продвигаясь в этой блестящей толпе, он  оставлял  за  собой
светящийся след из драгоценных  зерен  просвещения,  которые  он  небрежно
ронял на своем пути. Одним он доверительно  сообщал  кое-что  новенькое  о
деле Сакко и Ванцетти, с другими делился кое-какими сведениями  из  первых
рук с Уолл-стрит, отпускал изысканную остроту,  рассказывал  занимательную
историю, случившуюся на прошлой неделе  с  президентом,  или  какую-нибудь
подробность  о  России,  вставлял  проницательное  замечание   по   поводу
марксистской  экономики  -  и  все  в  меру  сдабривал  Бедозом.  Он   так
превосходно был осведомлен, так неизменно в курсе  всех  новейших  веяний,
что никогда не опускался до избитых истин,  наоборот,  всегда  и  во  всем
представлял самую последнюю точку зрения - в искусстве ли, в литературе, в
политике или в экономике. Это было великолепно разыгранное  представление,
вдохновляющий пример того, на что  способен  деловой  человек,  стоит  ему
только захотеть.
   И в довершение всего тут была Лили  Мэндл.  Хирш  словно  бы  вовсе  не
преследовал ее, но куда бы она ни направлялась, он оказывался  неподалеку.
Можно было не сомневаться - он где-то рядом. Весь вечер  он  переходил  от
одной компании к другой и все их  весьма  кстати  удостаивал  каким-нибудь
замечанием, а потом, небрежно обернувшись и увидев, что  Лили  Мэндл  тоже
здесь, пытался и ее приобщить к  узкому  кружку  своих  слушателей,  -  но
всякий раз она лишь кидала на него сумрачно горящий взгляд и шла прочь.  А
потому не удивительно, что мистер Хирш был жестоко уязвлен.
   Однако он не бил себя кулаками в грудь, не  рвал  на  себе  волосы,  не
кричал: "Горе мне!" Он оставался самим собой, человеком широких интересов,
отлично знающим себе цену. Ибо он умел ждать.
   Он не отвел ее в сторону и не сказал: "О,  ты  прекрасна,  возлюбленная
моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные" [Библия, книга Песни Песней,  гл.
11, стих 14]. Не сказал и так: "Скажи мне ты, которого любит душа моя: где
пасешь ты?" [там же, стих 6] Не сказал он ей  и  что  она  прекрасна,  как
Тирза, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами.  Никого  не
попросил подкрепить  его  вином,  освежить  яблоками,  не  признался,  что
изнемогает от любви. И ему и в голову не пришло сказать ей: "Живот твой  -
круглая чаша, в которой не истощается виноградное вино; чрево твое - ворох
пшеницы, обставленный лилиями" [там же, гл. 6, стих 4].
   Хоть он и не взывал к ней в тоске, но мысленно умолял  ее:  "Насмехайся
надо мной и язви меня,  пинай  меня  ногами,  бичуй  словами,  топчи,  как
жалкого червя, плюй в меня, как в прах, из которого я создан, поноси  меня
перед своими друзьями, заставь перед тобою пресмыкаться - все, что хочешь,
делай со мной, я вынесу. Но только, ради бога, заметь меня! Скажи мне хоть
слово - пусть даже с отвращением!  Остановись  подле  меня  хоть  на  миг,
осчастливь своим прикосновением, даже если близость эта тебе отвратительна
и прикосновенье подобно удару! Обходись со  мной  как  угодно!  -  Уголком
глаза он видел, как она гибко повернулась и снова пошла прочь. -  Но  молю
тебя, о возлюбленная моя... бога ради, дай знак, что ты меня видишь!"
   Но он ничего не сказал. Ничем не выдал своих  чувств.  Он  был  жестоко
уязвлен, но он умел ждать. И никто, кроме Лили Мэндл, не знал, сколько  же
времени она его заставит ждать.



        "18. ЦИРК СВИНТУСА ЛОУГЕНА"

   Пришло наконец время и для Свинтуса Лоугена и его проволочных кукол. До
этой минуты он  скрывался  От  гостей,  и  когда  вошел,  блестящая  толпа
радостно заволновалась. Те, кто был в  столовой,  прихватив  позвякивающие
стаканы и тарелки с закусками, устремились к дверям, и даже старика Джейка
Абрамсона любопытство на миг отвлекло от  соблазнов  накрытого  стола,  и,
обгладывая куриную ножку, он заглянул в гостиную.
   Для своего представления мистер Свинтус Лоуген облачился в простой,  но
своеобразный  костюм.  На  нем  был  толстый  синий   свитер   с   высоким
воротом-хомутом - в таких щеголяли студенты тридцать лет назад.  На  груди
свитера, бог весть почему, нашита огромная самодельная буква игрек. Он был
в поношенных белых парусиновых  штанах,  в  теннисных  туфлях  и  потертых
наколенниках,   которые   явно   служили   на   своем   веку   не   одному
профессиональному борцу. Голову его  венчал  допотопный  футбольный  шлем,
плотно  застегнутый  под  тяжелым  подбородком.  В   таком   вот   наряде,
пошатываясь  от  тяжести  своих  огромных  чемоданов,  он  появился  перед
гостями.
   Толпа расступилась и взирала на него с благоговением.  Лоуген,  кряхтя,
дотащил чемоданы до середины гостиной, с глухим стуком поставил их на  пол
и громко, облегченно вздохнул. И  сразу  же  принялся  отодвигать  большой
диван, стулья, столы и прочую мебель, пока не расчистил середину  комнаты.
Он скатал ковер, потом принялся хватать книги с полок и кидать на пол.  Он
разорил с полдюжины полок в разных  концах  комнаты  и  на  освободившиеся
места прикрепил большие, пожелтевшие от времени цирковые афиши с привычным
набором из  тигров,  львов,  слонов,  клоунов,  воздушных  акробатов  и  с
надписями вроде: "Барнум и Бейли - 7 и 8  мая",  "Братья  Ринглинги  -  31
июля".
   Гости с любопытством следили за тем, как он методично разорял  комнату.
Покончив с этим, он вернулся к  своим  чемоданам  и  стал  вытаскивать  их
содержимое. Там оказались крохотные цирковые обручи,  жестяные  и  медные,
плотно входящие друг в друга. Были там и трапеции, и  летающие  качели.  И
поразительное разнообразие проволочных  фигурок  -  всевозможные  звери  и
артисты. Тут были клоуны и канатоходцы, гимнасты и акробаты,  неоседланные
кони и наездницы. Словом, чуть ли не все,  что  только  можно  вообразить,
когда думаешь о цирке, и все это из проволоки.
   Свинтус Лоуген, стоя на коленях  в  своих  наколенниках,  весь  ушел  в
хлопоты и никого вокруг не замечал.  Он  установил  трапеции  и  качели  и
весьма бережно и тщательно приводил в порядок каждого проволочного  слона,
тигра, лошадь, верблюда и артиста. Был он, видно,  человек  терпеливый,  и
пока все это разобрал и расставил, прошло добрых полчаса, а то и больше. К
тому времени, как он закончил свои труды и водрузил небольшую вывеску,  на
которой было написано  "Главный  вход",  все  гости,  которые  поначалу  с
любопытством на  него  взирали,  устали  от  ожидания