у  исполнился  уважения.  Сюда
постоянно отдавал гладить штаны почтенный и знаменитый ирландский писатель
Джеймс Берк, и однажды вечером Джордж имел честь присутствовать  при  том,
как великий человек зашел за ними. То была памятная минута в жизни Джорджа
Уэббера.  Он  чувствовал,  что  стал  свидетелем  важного,   значительного
события.  Впервые  он  столь  близко  соприкоснулся   с   интимным   миром
литературного  величия,  а  ведь   почти   каждый   справедливый   человек
согласится: много ли на свете такого, что сравнится по интимности с  парой
штанов? Вдобавок в ту самую минуту, когда мистер Берк вошел в мастерскую и
спросил свои брюки, Джордж как раз  собирался  получить  свои.  От  такого
немудреного  совпадения  он  восторженно  ощутил,  что  с  этим  почтенным
джентльменом, перед которым он  многие  годы  преклонялся,  его  связывают
глубочайшее взаимопонимание и полное единство. Теперь  и  он  причастен  к
великим, он стал своим в кругу избранных! Ему уже слышались чьи-то слова:
   - Да, кстати, вы в последнее время не встречали Джеймса Берка?
   - Ну как же, - небрежно ответит он, - я только на днях с ним столкнулся
в мастерской, где нам обоим отглаживают брюки.
   Ночь за ночью работал он у себя на третьем этаже,  единственный  в  эти
часы господин и повелитель скромного дома, трудился над построением книги,
которая (он на это  надеялся,  хоть  и  не  смел  поверить),  быть  может,
прославится наравне с иными книгами Берка, -  и  минутами  его  охватывало
престранное, волнующее ощущение чьей-то дружеской близости, словно  здесь,
под одной с ним крышей, присутствовал и с одобрением взирал на него  некий
благожелательный дух - и, пока Джордж бодрствовал в ночи,  дух  этот  всем
красноречием тишины говорил ему:

   "Трудись, сынок, не  теряй  мужества,  не  теряй  надежды.  Никогда  не
отчаивайся. Ты не совсем одинок. Мы тоже здесь - мы бодрствуем в ночи,  мы
ждем, мы одобряем твой труд и твою мечту.
   С совершенным почтением - Брюки Джеймса Берка".

   Среди  самых  памятных  впечатлений  от  полугода   жизни   в   Лондоне
запомнилось Джорджу Уэбберу его знакомство с Дэйзи Парвис.
   Миссис Парвис, поденщица, жила в Хаммерсмите и многие годы  работала  у
"холостых  джентльменов"  в  аристократических  кварталах,  известных  под
названиями Мэйфер и Белгрейвия. Джордж как бы получил ее в  наследство  от
майора Биксли-Дэнтона, а  уезжая,  вернул,  чтобы  тот  затем  передал  ее
следующему холостому джентльмену, который (надеялся Джордж) будет  достоин
ее верности, преданности,  поклонения  и  смиренного  служения.  Прежде  у
Джорджа не бывало никакой прислуги. В детстве, на Юге, он знал  чернокожих
слуг, в более поздние годы в разных местах, где ему  случалось  жить,  раз
или два в неделю  приходила  какая-нибудь  женщина  прибрать;  но  никогда
прежде не было у него служанки, которая принадлежала бы ему телом и душой,
так, что ее интересы становились неотделимы от его интересов и ее жизнь  -
от его жизни; никогда еще ни один человек не посвящал себя всецело заботам
о его, Джорджа, удобствах и его благополучии.
   По внешности миссис Парвис можно  бы  считать  классическим  образчиком
такой прислуги. Она была не из тех комических фигур, какие мы столько  раз
видели на рисунках Белчера и Фила Мэя - не какая-нибудь  старая  толстуха,
закутанная в шаль  и  с  крохотным  чепцом  времен  королевы  Виктории  на
макушке, - таким, кажется, самое место в пивной, да  немало  их,  насквозь
пропитанных пивом и злостью, и вправду  встречаешь  в  лондонских  пивных.
Нет,  миссис  Парвис  была  настоящая   труженица   с   большим   чувством
собственного достоинства. Была она лет сорока с хвостиком, среднего роста,
склонная к полноте, светловолосая, голубоглазая и румяная, скромное  милое
лицо,  добрый  приветливый  нрав;  но  в  ее  обращении   с   посторонними
чувствовалась некоторая даже  гордость.  Она  была  неизменно  учтива,  но
поначалу держалась  с  новым  хозяином  суховато.  Придет  поутру,  и  они
деловито обсудят планы на весь день: что сготовить на обед, какие продукты
надо "припасти", сколько денег придется "выложить".
   - Чего вы желаете нынче на обед, сэр? - скажет, бывало, миссис  Парвис.
- Вы уже надумали?
   - Нет еще, миссис Парвис. Что вы посоветуете? Дайте сообразить. Вчера у
нас была рубленая говядина с брюссельской капустой, верно?
   - Да, сэр, - отвечает миссис Парвис, - а прошлый раз, может, помните, в
понедельник мы готовили ромштекс с жареным картофелем.
   - Да, еще как вкусно было. Может, опять сделаем ромштекс?
   - Очень хорошо, сэр,  -  с  безукоризненной  учтивостью  скажет  миссис
Парвис, но зазвучит в ее голосе некая  нотка,  словно  бы  деликатный,  но
недвусмысленный намек: дескать, воля ваша, а только  выбрать  можно  бы  и
получше.
   Джордж улавливает намек, и его тотчас одолевают сомнения.
   - Постойте-ка, - говорит он. - Пожалуй, что-то уж  очень  часто  у  нас
пошли ромштексы эти самые, верно?
   - Вы их сколько раз заказывали, - спокойно отвечает миссис Парвис, не с
упреком, а просто чуть заметно подтверждая истину. - Но, конечно... -  Она
смолкает на полуслове и ждет.
   - Что ж, ромштекс штука хорошая. Они у нас были первый сорт. Но, может,
сегодня для разнообразия что-нибудь другое сделаем? Как по-вашему?
   - Да по-моему оно так, сэр, коли вы  не  против,  -  спокойно  отвечает
миссис Парвис. - Все ж таки приятно когда-никогда и разного поесть, правду
я говорю?
   - Ну, конечно. Так на чем порешим, миссис Парвис? Что вы предлагаете?
   - Да вот, сэр, с вашего позволения, бывает хороша копченка с  горошком.
- Она разрешает себе сказать это чуть менее официально, с  капелькой  даже
воодушевления, в ее голосе к едва уловимой робости, неуверенности  в  себе
примешиваются трогательные теплые нотки. - Я вот  по  дороге  заглянула  к
мяснику,  сэр,  так  у  него  нынче  копченка  очень  даже  хороша,   сэр.
Распрекрасная копченка, сэр, - с неподдельным жаром заключает  она.  -  Ну
прямо распрекрасная.
   Понятно, после этого Джордж не может  признаться  в  своем  невежестве,
хотя он не имеет ни малейшего представления - что такое копченка. Он может
лишь с восторгом согласиться:
   -  Ну,  ясно,  давайте  копченку  с  горошком!  На  сегодня  лучше   не
придумаешь!
   - Очень хорошо, сэр.
   Миссис Парвис уже снова замкнулась: сказала это самым официальным тоном
- и снова далека и неприступна, будто холодной водой Джорджа окатила.
   Когда имеешь дело с англичанами, тебя нередко ставят в тупик такие  вот
мгновенные превращения.  Только  подумаешь,  наконец-то  барьер  рухнул  и
последние  преграды  сдержанности  преодолены,  только   пошел   душевный,
непринужденный разговор  -  и  вдруг  эти  англичане  вновь  огораживаются
неприступной стеной - и начинай все сначала!
   - А на завтрашнее утро вы что желаете? - продолжает  миссис  Парвис.  -
Надумали уже насчет завтрака?
   - Нет, миссис Парвис. А что у нас есть дома? Какие наши запасы?
   - Да уж кончаются, сэр, - признается она. - Яйца хотя есть. И масло еще
осталось, и хлеба полбуханки. Чай у нас кончается, сэр. На  завтрак  можно
яичницу, сэр, коли желаете.
   По чуть заметной чопорности ее  тона  Джордж  догадывается,  что  такой
выбор она бы не одобрила, - и говорит поспешно:
   - Нет, нет, миссис Парвис. Чаю, конечно, купите, а с яичницей подождем.
Что-то в последнее время мы на нее слишком налегли, как по-вашему?
   - Ваша правда, сэр, - кротко отвечает она. - По крайности три дня кряду
у вас все на завтрак яичница. Но коли хотите...
   И опять она умолкает, и  это  значит:  если  уж  он  и  дальше  намерен
питаться яичницей, будет ему яичница.
   - Нет-нет, хватит. А то скоро она, желтоглазая, нам совсем  опостылеет,
правда?
   Миссис Парвис вдруг закатывается веселым, добродушным смехом.
   - Вот это верно, сэр! - И снова смеется. - Вы  уж  извините,  сэр,  что
меня смех разобрал, больно смешно вы сказали.  Право  слово,  смех,  да  и
только.
   - Так, может, вы что другое надумаете, миссис Парвис?  Только  уж  яйца
покуда оставим.
   - Сэр, а копченую сельдь вы не пробовали? Очень она  бывает  хороша.  -
Миссис Парвис опять оттаивает. - Коли вам  хочется  чего  новенького,  так
копченая сельдь в самый раз. Право слово, сэр.
   - Вот и прекрасно. Пускай будет копченая сельдь.
   - Очень хорошо, сэр. - Миссис Парвис медлит  в  нерешительности,  потом
говорит: - Еще вот какое дело, сэр... насчет ужина... я вот подумала...
   - Да, миссис Парвис?
   - Я так думаю, меня ж вечером не бывает, чтоб горячего сготовить,  так,
может, нам чего отложить на вечер, чтоб вам  только  разогреть?  Я  давеча
думала, сэр, вы ж сколько работаете, вдруг среди ночи проголодаетесь, так,
может, пускай бы у вас была какая еда под рукой, верно я говорю, сэр?
   - Великолепная мысль, миссис Парвис! А что бы вы предложили?
   - Да вот, сэр... - Короткое молчание, тихое раздумье. - Можно,  знаете,
припасти языка. Ломтик холодного языка - очень, даже вкусно. Я так  думаю,
среди ночи это вам будет в самый раз. Или, может,  ветчинки.  Тогда,  сэр,
вам только взять хлеба с маслом да маринованных огурчиков, а коли желаете,
я и фруктового соусу баночку возьму, а уж чай вы и сами заварить  сумеете.
Правду я говорю, сэр?
   - Да, конечно. Прекрасная мысль. Непременно купите и языка, и  ветчины,
и фруктового соуса. Ну, теперь все?
   - Вроде все, сэр... - Миссис Парвис  еще  минуту  раздумывает,  идет  к
буфету, распахивает дверцы и заглядывает внутрь. - Вот только  сомневаюсь,
как у вас насчет пива, сэр... А-а! - Она с удовлетворением кивает. - Так я
и знала, сэр, пива маловато. Только две бутылки осталось. Может,  припасем
еще полдюжины?
   - Давайте. Нет, постойте-ка. Лучше возьмем сразу дюжину, чтобы  не  так
скоро опять все вышло.
   - Очень хорошо, сэр. - Это опять говорится официально, но на  сей  раз,
кажется Джорджу, с одобрением. - А  которое  вам  желательно,  темное  или
светлое?
   - Да я не знаю. Которое лучше?
   - Они оба первый сорт, сэр. Кому какое нравится. Может, светлое малость
полегче, сэр, но оба хороши, не прогадаете.
   - Ладно, тогда знаете  что?  Пожалуй,  возьмите  по  полдюжины  того  и
другого.
   - Очень хорошо, сэр.
   - Спасибо вам, миссис Парвис.
   - И вам также, - произносит она самым сухим,  официальным  тоном,  тихо
выходит и неслышно, но решительно затворяет за собой дверь.


   Проходила неделя  за  неделей,  понемногу  миссис  Парвис  оттаивала  и
держалась с Джорджем уже не так чопорно. Она все охотней  делилась  с  ним
своими мыслями. Не то чтобы она "забывалась", напротив: она всегда  "знала
свое место". Но, не изменяя  сдержанности,  свойственной  всем  английским
слугам в обращении с хозяевами,  она  становилась  все  внимательней,  все
преданней, и под конец уже можно было подумать, будто смысл всей ее  жизни
в том и состоит, чтобы служить Джорджу.
   И, однако, ее преданность была не столь  безраздельной  и  полной,  как
могло показаться. Часа три-четыре в  день  она  служила  другому  хозяину,
который наравне с Джорджем пользовался ее трудами и пополам с Джорджем  их
оплачивал. Это был  человечек  на  удивление  маленького  роста,  владелец
врачебного кабинета, что помещался  этажом  ниже.  Тем  самым,  по  правде
говоря, миссис Парвис делила свою привязанность между двумя господами,  но
вела она себя как-то так, что у каждого из них было ощущение,  словно  она
предана всей душой лишь ему одному.
   Этот маленький доктор, русский из старорежимных, в  царское  время  был
придворным  медиком  и  нажил  немалое  состояние,  которое,   разумеется,
конфисковали, когда он после революции сбежал  за  границу.  В  Англию  он
явился без гроша в кармане и здесь нажил еще одно состояние практикой,  по
поводу которой миссис Парвис, движимая  вместе  и  преданностью  и  гордым
равнодушием, сочинила какую-то утешительную сказочку,  сам  же  доктор  со
временем стал на этот счет совершенно откровенен. Примерно с  часу  дня  и
часов до четырех звонок входной двери почти не  умолкал  и  миссис  Парвис
поминутно шлепала в мягких туфлях вверх и вниз по узкой лестнице,  впуская
и провожая все новых пациентов.
   Прожив  в  доме  совсем  недолго,   Джордж   сделал   касательно   этой
процветающей врачебной практики прелюбопытное открытие. У них с  маленьким
доктором телефон был общий - номер оставался тот же, платили они по одному
и тому же счету, но переключатель давал возможность каждому  разговаривать
у себя, по своему отдельному аппарату. Случалось, телефон звонил  вечером,
когда доктор уже уезжал домой, в Суррей, и  Джордж  заметил,  что  звонили
всегда женщины. Доктора они спрашивали очень по-разному, у иных  в  голосе
прорывалась отчаянная мольба, другие как-то сладострастно, томно и жалобно
ворковали. Доктора нет? Но где же он? Джордж отвечал, что  доктор  у  себя
дома, за двадцать миль отсюда, и тогда они чуть не плакали: нет, не  может
быть, неужели же судьба так жестоко над ними подшутила! А услыхав, что это
чистая правда, иной раз спрашивали - может быть, Джордж и сам  мог  бы  им
как-нибудь помочь? И волей-неволей надо было отвечать,  что  он,  увы,  не
врач и придется им искать помощи в другом месте.
   Такие звонки растравили его любопытство, и теперь  днем,  в  докторские
приемные часы, он смотрел в оба. Когда звонили у парадного, он каждый  раз
подходил к окну, и очень быстро его подозрения подтвердились: этот  доктор
пользовал одних только  женщин.  Возраст  пациенток  был  самый  разный  -
приходили и совсем молоденькие женщины, и старые ведьмы, и  одевались  они
кто роскошно, а кто более чем скромно, но одно у всех больных было  общее:
все без исключения носили юбки. У этой двери ни разу не позвонил мужчина.
   Порой  Джордж  принимался  поддразнивать  миссис  Парвис  насчет   этой
бесконечной череды посетительниц и вслух размышлял о том, как же доктор их
лечит. Но миссис  Парвис  отлично  умела  обманывать  себя  -  дар,  очень
распространенный среди людей ее положения, хотя, конечно, присущий  отнюдь
не только им. Несомненно,  она  догадывалась  о  многом,  что  происходило
этажом ниже, но ее верность любому  хозяину  оставалась  неколебимой  -  и
когда Джордж начинал уж очень приставать с расспросами, она сразу  уходила
в  свою  раковину,  отвечала  туманно:  толком  она  в  таких   делах   не
разбирается, но, думается ей, доктор вроде лечит "от больных нервов".
   - Какие же это болезни он лечит? - спрашивал Джордж. -  У  мужчин  ведь
тоже нервы бывают не в порядке?
   - А-а. - Миссис Парвис, по своему обыкновению, многозначительно кивала.
- А-а, вот тут-то вы его и поймали.
   - Кого поймал, миссис Парвис?
   - Ответ. Вся беда от этих... как бишь...  от  современных  темпов.  Так
доктор говорит, - продолжала она  высокомерно,  тем  непререкаемым  тоном,
каким всегда ссылалась на маленького врача и повторяла его высказывания. -
Вся беда в том, что нынче жизнь больно торопливая - люди все по ужинам  да
по коктейлям, ночей не спят и все такое. В Америке вроде жизнь и еще  того
хуже. Ну,  может,  и  не  хуже,  -  поспешно  поправилась  миссис  Парвис,
испугавшись, что  неосторожными  словами  уязвила  патриотические  чувства
Джорджа. - Я ж там не была, откуда мне знать, правда?
   Америку она себе представляла главным образом по бульварным газетенкам,
которые  читала  весьма  усердно,  и  рисовались  ей  такие  восхитительно
несообразные картины, что у Джорджа не хватило мужества ее разочаровать. И
он почтительно с нею согласился и даже несколькими  тонкими  намеками  еще
подкрепил ее уверенность, будто почти все американки только тем и  заняты,
что разгуливают по званым вечерам и пьют коктейли, а спать и вовсе никогда
не ложатся.
   - Ну вот, - сказала миссис Парвис, удовлетворенно и понимающе кивая,  -
стало быть, вы сами знаете, какие они есть, эти современные  темпы.  -  И,
помедлив долю секунды, докончила: - Стыд и срам это, вот что я вам скажу!


   Очень много было такого, о чем она  говорила,  что  это  стыд  и  срам.
Наверно, самый желчный консерватор в самом аристократическом из лондонских
клубов не был до такой  степени  озабочен  и  возмущен  положением  дел  в
стране, как Дэйзи Парвис. Послушать ее, так подумаешь, будто  она  и  есть
наследница громадных  поместий,  которые  всегда,  со  времен  норманнских
завоевателей, были величайшим богатством ее края, а вот теперь  их  у  нее
отнимают, распродают по клочкам, разрушают и опустошают, потому  что  она,
Дэйзи Парвис, больше  не  в  силах  платить  установленные  правительством
разорительные налоги. Она готова была рассуждать об этом подолгу и всерьез
делилась дурными предчувствиями, тяжко вздыхала и горестно качала головой.
   Порою Джордж работал ночь напролет  и  только  унылым  туманным  утром,
часов в шесть-семь валился наконец в постель. Миссис  Парвис  приходила  в
половине восьмого. Если он еще не  успевал  уснуть,  он  слышал,  как  она
тихонько поднимается по лестнице и проходит в кухню.  А  чуть  погодя  она
стучалась к нему и вносила огромную кружку дымящегося питья, в  снотворное
действие которого верила свято и нерушимо.
   - Выпейте-ка чашечку бульона, -  говорила  она,  -  от  него  враз  сон
разберет.
   Джорджа и без того уже "сон разбирал", но это ее не интересовало.  Если
он еще не уснул, она поила его бульоном, "чтоб сон разобрал".  А  если  он
уже успел уснуть, она его будила и давала ему бульон, чтоб он снова уснул.
   По правде говоря, ей просто хотелось с ним поговорить, поболтать о  том
о сем, а главное,  поделиться  самыми  свежими  новостями.  Она  приносила
Джорджу "Таймс" и "Дейли мейл", и, уже конечно, при  ней  всегда  была  ее
любимая бульварная газетка. И пока он, полусидя  в  постели,  пил  бульон,
миссис Парвис, стоя у двери, с шумом потрясала своей газеткой и начинала:
   - Стыд и срам это, вот что я вам скажу!
   - Чем это вы нынче возмущаетесь, миссис Парвис?
   - Да вот, вы только послушайте! - говорила она сердито и читала  вслух:
- "Как объявила вчера адвокатская контора Меригру и Распа, поверенных  его
светлости герцога Бейсингстокского, его  светлость  намерен  продать  свое
поместье в Чиппинг-Кадлингтон (Глостершир). Продаже  подлежат  шестнадцать
тысяч акров земли, в том числе восемь тысяч  акров  охотничьих  угодий,  и
замок Бейсингсток-Холл, один из прекраснейших  образцов  зодчества  времен
первых Тюдоров; предки его светлости владели этим поместьем, начиная с  XV
века. Представители конторы Меригру и Распа заявили, однако, что в связи с
непомерно возросшим подоходным  налогом  и  налогом  на  недвижимость  его
светлость считает для себя невозможным далее содержать поместье в  должном
состоянии и потому продает  Бейсингсток-Холл  с  аукциона.  Тем  самым  во
владении его светлости  остаются  всего  три  поместья:  Фозергилл-Холл  в
Девоншире, Уинтрингэм  в  Йоркшире  и  замок  Лох  Мак-Таш  с  охотничьими
угодьями в Шотландии.  Говорят,  его  светлость  сказал  недавно  в  кругу
друзей, что если не будут приняты какие-то меры, чтобы остановить пагубный
рост налогов, в ближайшие сто лет во всей Англии не  останется  ни  одного
большого поместья,  которое  по-прежнему  принадлежало  бы  первоначальным
владельцам..."
   - А-а, - вздыхает миссис Парвис,  дочитав  это  скорбное  сообщение,  и
понимающе кивает. - В том-то все и дело. Правду говорит его светлость,  мы
теряем все наши большие поместья.  А  почему?  Да  потому,  что  владельцы
больше не в силах платить налоги. Пагубные, это он верно говорит.  Коли  и
дальше так пойдет, помяните мое  слово,  благородным  людям  негде  станет
жить. И то уж многие переселяются, - загадочно прибавляет она.
   - Куда переселяются, миссис Парвис?
   - Да мало ли. Во Францию, в Италию, в общем,  на  континент.  Вот  лорд
Криклвуд живет где-то там, на юге Франции. А почему?  Потому,  что  налоги
для него больно высоки.  Он  тут  все  свои  именья  продал.  А  уж  ка