-  На  мне  уже
поставили крест.
   Джордж слушал и думал, что Небраска так и остался истинным индейцем. Он
и мальчишкой был такой же неунывающий фаталист, в этом и  крылся  источник
его огромной силы и мужества. Потому-то он никогда  ничего  и  не  боялся,
даже смерти. А Небраска, видя,  что  Джордж  огорчен,  опять  улыбнулся  и
сказал весело:
   - Вот так-то, Обезьян. В спорте ты хорош,  пока  хорош.  А  потом  тебя
выгоняют. Я не жалуюсь, черт подери. Мне повезло. Я варюсь в этой каше уже
десять лет, это, знаешь, редкость. И я играл в трех встречах на первенство
мира. А если продержусь еще  годик-другой,  если  меня  не  выгонят  и  не
выпихнут в команду послабее, может, мы опять станем на ноги. У нас с Миртл
все рассчитано. Мне надо было малость помочь ее родным, и своим старикам я
купил ферму, они всегда об этом мечтали. Да еще у  меня  у  самого  триста
акров в Зибулоне, и за них уплачено сполна! Только бы мне в  нынешний  год
продать табак по хорошей цене - и очистится у меня  две  тысячи  долларов.
Так что, ежели бы мне продержаться еще два года в Лиге  и  хорошо  сыграть
еще разок на первенство мира... - Небраска поглядел на друга, его открытое
лицо, все в веснушках  по  смуглой  коже,  расплылось  в  прежней,  совсем
мальчишеской улыбке. - Тогда нам больше и мечтать не о чем.
   - И... и ты будешь удовлетворен?
   - Чего? Удовлетворен? - Небраска поглядел с недоумением. - Ты  это  про
что?
   - Да вот, Брас, ты столько сделал, столько повидал...  Большие  города,
всюду толпы, все тебя приветствуют... и огромные заголовки  в  газетах,  и
первенство мира, и... и первое  марта  [открытие  спортивного  сезона],  и
Сент-Питерсберг,  опять  встречаешь  товарищей  по   команде,   начинаются
весенние тренировки...
   Небраска тихонько взвыл.
   - Ты чего?
   - Тренировки...
   - А ты что, не любишь их?
   - Люблю? Да первые три недели - это мука адская! Пока ты мальчишка, еще
ничего. За зиму много лишнего весу  не  наберешь,  весной  несколько  дней
разминки - и порядок. За две недели ты  опять  в  форме,  свеженький,  как
огурчик. А вот потяни с мое! - Он засмеялся,  помотал  головой.  -  Ой-ой!
Сперва, коли мяч  низкий,  нагнуться  нет  мочи,  суставы  так  и  трещат.
Помаленьку разминаешься, привыкаешь, мускулы уже не так  ноют.  Начинается
сезон, в апреле ты вроде ничего, молодцом. В  мае  и  вовсе  разыграешься,
кровь кипит - думаешь, ты ни капельки не сдал. На июнь еще пороху хватает.
А потом - июль, и  в  Сент-Луисе  изволь  играть  по  два  матча  в  день.
Ой-ой-ой! -  Небраска  покачал  головой  и  засмеялся,  показывая  крупные
крепкие зубы.  -  Обезьян,  -  сказал  он  негромко,  лицо  у  него  стало
серьезное, сумрачное, лицо чистокровного индейца. - Бывал ты  когда-нибудь
в июле в Сент-Луисе?
   - Нет.
   - То-то, - тихо, презрительно продолжал Небраска. - И тебе  в  июле  не
приходилось гонять там мяч. Готовишь  биту,  а  пот  хлещет  аж  из  ушей.
Шагнешь вперед, глядишь, кто тебе подает, а у тебя  в  глазах  не  то  что
двоится - четверится. На галерке народ жарится в одних рубашках, рукава  у
всех засучены, подает он тебе мяч, а ты и не видишь, откуда  летит,  вроде
от всех этих, с трибуны. Ты охнуть не успел, а он уж тут. Ладно, знай стой
покрепче  и  давай  бей,  может,  и  попадешь  по  нему.  Только   успевай
поворачиваться, на две базы тебя хватит. В прежние времена  мне  это  было
раз плюнуть. А теперь... у-у. - Он опять медленно покачал головой. -  Знаю
я это ихнее бейсбольное поле в Сент-Луисе в июле месяце! К  апрелю-то  они
позаботятся, всюду трава, что надо,  а  вот  как  начнется  июль...  -  Он
коротко засмеялся. - Черт подери! Под ногами чистый асфальт! Доберешься до
первой базы, и уже ноги не идут, чтоб им  пусто  было,  а  надо  двигаться
дальше, менеджер с тебя глаз не спускает, он из тебя душу вынет,  коли  ты
лишнюю базу не возьмешь, может, от нее вся игра зависит. И газетчики  тоже
на тебя пялятся, они уж начали поговаривать, мол, старик Крейн стал  тяжел
на подъем... а у тебя в голове контракт на будущий  год,  да,  может,  еще
одно первенство мира, и ты  только  молишь  господа  бога,  чтоб  тебя  не
перекинули в  сент-луисскую  команду.  Ну  и  вот,  берешь  ноги  в  руки,
шмякнешься на вторую, пыхтишь,  как  паровоз,  насилу  встанешь,  ощупаешь
себя, цел ли, а тут еще наблюдающий на базе со своими шуточками: что, мол,
за спех, старик? Боишься, мол, опоздать в Клуб ветеранов?
   - Да, теперь я, кажется, начинаю понимать, - сказал Джордж.
   - Понимаешь? Вот слушай! Нынче летом я раз спросил одного нашего, какой
у нас месяц, он говорит, только еще середина июля, а я ему - черта лысого!
Какой там июль, вот провалиться, сентябрь на дворе! Стало быть, провались,
отвечает, потому как сентябрем и не пахнет, а на дворе июль.  Ну,  говорю,
видно, нынче месяцы пошли по шестьдесят  дней  каждый,  такого  длиннющего
июля у Меня сроду не бывало. И ты уж мне поверь, так оно и есть.  Когда  в
бейсболе состаришься, так, может, на дворе и правда июль, а для  тебя  все
равно сентябрь. - Он помолчал. -  Ну,  вообще-то  нашего  брата  держат  в
команде, покуда меткость не изменила. Раз ты еще попадаешь  по  мячу,  так
валяй выходи на поле, хоть  тебя  надо  склеивать  по  кусочкам,  чтоб  не
рассыпался. Так что, коли повезет, я еще годик-другой поиграю. Я еще  маху
не даю, так, может, меня и станут выпускать, покуда все прочие  не  начнут
ворчать, что старик Брас не поспевает за низовым мячом! - Он засмеялся.  -
Нет, покуда я еще ничего, а уж как стану сдавать - баста.
   - Ну, значит, ты не пожалеешь, что надо будет уйти?
   Небраска ответил не сразу. Он смотрел на проносящийся за  окном  вагона
закопченный фабричным дымом штат Нью-Джерси.  Потом  опять  засмеялся,  но
устало, невесело.
   - Дружище, для тебя, может, это целое путешествие, а я, знаешь, столько
раз катал этим поездом взад-вперед... всю дорогу назубок выучил,  хоть  не
глядя скажу, мимо которого по счету телеграфного столба проезжаем.  Да-да,
черт подери!  -  Он  громко,  заразительно  захохотал.  -  Когда-то  я  их
пересчитал, а теперь вот возьму и окрещу каждый по имени!
   - И не скучно тебе будет безвылазно торчать на ферме в Зибулоне?
   - Скучно? - Голос Небраски зазвучал презрительно  и  негодующе,  совсем
как когда-то, в мальчишеские годы; долгую минуту он смотрел на приятеля  с
недоумением и чуть ли не брезгливо. - Да ты что? Это ж самая распрекрасная
жизнь на свете!
   - А как твой отец, Брас?
   Бейсболист ухмыльнулся и покачал головой:
   - Старик живет в свое удовольствие. Он весь век только и мечтал в земле
копаться.
   - Со здоровьем у него как?
   - Дай бог всякому! - гордо сказал Небраска. -  Здоров,  как  бык.  Хоть
сейчас медведя одолеет. Вот провалиться мне! - продолжал он с  глубочайшим
убеждением. - Выйдут на  него  двое  парней  -  он  и  с  двоими  запросто
справится.
   - А помнишь, Брас, когда мы  были  малявками,  а  твой  отец  служил  в
полиции, он выходил против всех борцов, кто приезжал  к  нам  в  город.  И
ведь, бывало, приезжали и классные борцы!
   - Еще какие! - оживленно закивал Небраска. - Том Андерсон, он ведь  был
чемпион Атланты, и еще Петерсон, - помнишь Петерсона?
   - Ясно, помню. Его прозвали Швед  Костолом...  Он  сколько  раз  к  нам
приезжал.
   - Ага, он самый. Он по всей стране разъезжал... Знатный был  борец,  из
самых что ни на есть лучших. Мой старик три раза с ним дрался и  раз  даже
уложил на обе лопатки!
   - Был еще тот верзила, по прозвищу Турок Душитель...
   - Ага, тоже классный был борец! Хотя он был не  турок,  только  выдавал
себя за турка. Мой старик говорил, он был то ли поляк, то ли еще откуда-то
из тех мест, а работал на сталелитейном заводе в  Пенсильвании,  потому  и
стал таким силачом.
   - И еще Великан Джерси...
   - Ага...
   - И Ураган Финнеген...
   - Ага...
   - И Дакотский Бык...  и  Джим  Райан  из  Техаса...  и  Чудо-в-маске...
Помнишь Чудо-в-маске?
   - Ага... только их была целая куча... раскатывали  по  стране  вдоль  и
поперек, и всяк называл себя "Чудо-в-маске". Мой старик дрался с такими  с
двумя. Только настоящий-то Чудо-в-маске к  нам  не  приезжал.  Мой  старик
говорил, был и настоящий Чудо-в-маске, только  он,  верно,  был  первейший
борец, самый классный, такой в Либия-хилл не поедет.
   - Брас, а помнишь, раз вечером твой отец боролся в городском  спортзале
с одним таким "Чудом-в-маске", а мы с тобой сидели в первом ряду и  болели
за него, и он обхватил того за шею, маска слетела, и это оказался  никакой
не Чудо-в-маске, а просто грек, который  по  вечерам  прислуживал  в  кафе
"Жемчужина" у вокзала?
   - А-а... да, да! - Небраска закинул голову и расхохотался. -  Я  совсем
было забыл того грека, а ведь верно,  он  самый!  Тогда  все  орали:  мол,
жульство, деньги обратно!.. Ей-богу, Обезьян, до чего ж я рад тебя видеть!
- Большой смуглой рукой он накрыл колено Джорджа.  -  Будто  и  не  прошло
столько лет, верно? Будто вчера все это было!
   - Да, Брас... - Минуту-другую Джордж  смотрел  за  окно,  где  мелькали
знакомые места, в груди его росли печаль и недоумение. - Будто  вчера  все
это было.


   Джордж сидел у окна и смотрел, как проносятся мимо изнывающие  от  жара
просторы. Не в меру жаркий выдался этот сентябрь,  дождя  не  было  недели
три, и весь день очертания восточного  побережья  затягивала  безрадостная
пелена зноя. Земля потрескалась и  иссохла  в  пыль,  и  под  раскаленным,
остекленелым  небом  отсвечивали  жестяным  блеском  вдоль   рельс   сухие
порыжелые травы и чахлые сорняки. Весь материк  словно  задыхался.  Сквозь
проволочные сетки на окнах  пробивалась  в  жаркое  зеленое  нутро  поезда
мельчайшая угольная крошка, а во время  остановок  с  двух  концов  вагона
однообразно жужжали вентиляторы, и казалось, это голос самого зноя. Покуда
поезд  стоял,  на  соседних  путях,  пыхтя,  медленно  проходили  огромные
паровозы, или тоже стояли, отдуваясь, ленивые,  точно  огромные  кошки,  и
машинисты  почернелой  ветошью  утирали  закопченные  лица,  а   пассажиры
бессильно обмахивались смятыми газетами или сидели в  унылом  изнеможении,
обливаясь потом.
   Джордж долго сидел в одиночестве. Глаза его подмечали каждую  мелочь  в
картинах, сменявшихся за окном, но мыслями он замкнулся в себе,  в  давних
воспоминаниях, которые вновь ожили от встречи с  Небраской.  А  поезд  уже
пересек Нью-Джерси, Пенсильванию, краешек  Делавэра  и  теперь  мчался  по
Мериленду. И самая панорама страны за окном разворачивалась подобно свитку
времени. Джордж вдруг  почувствовал  себя  потерянным,  почти  несчастным.
Разговор с другом детства внезапно вернул  его  в  прошлое.  Небраска  так
изменился за эти годы, так покорно мирился с тем, что потерпел крах, и  от
этого за смутными недобрыми предчувствиями,  которые  пробудил  в  Джордже
разговор с банкиром, политиком и мэром, всколыхнулась еще и глухая печаль.
   В Балтиморе, когда  поезд  уже  замедлил  ход  под  сумрачными  сводами
вокзала, за окном на платформе мелькнуло и проплыло  мимо  знакомое  лицо.
Джордж только и успел заметить неясные черты, худобу, бледность и запавший
рот,  но  в  углах  рта  ему  почудилась  тень  улыбки  -  едва  уловимой,
призрачной, зловещей, - и его  охватил  внезапный,  нерассуждающий  страх.
Неужели это Судья Рамфорд Бленд?
   Поезд снова тронулся, нырнул в туннель на дальней окраине города, и тут
в конце вагона появился слепой. Люди толковали друг с другом,  читали  или
дремали, а слепой вошел совсем тихо, и никто его не  заметил.  Он  сел  на
первую же скамью у двери. Когда  поезд  опять  вынырнул  под  предвечернее
сентябрьское солнце, Джордж оглянулся и увидел нового пассажира. Тот сидел
совсем тихо, сжимая высохшей рукой тяжелую ореховую трость, незрячие глаза
уставились в пустоту, худое увядшее лицо все обращено в слух -  закаменело
в страшной, напряженной недвижности, какая бывает только у слепых, и  лишь
в углах губ  сквозит  еле  заметный  намек  на  улыбку,  и  в  ней,  почти
неразличимой, какая-то пугающая  живость,  неуловимое  и  опасное  обаяние
падшего ангела. Да, это и вправду Судья Рамфорд Бленд!
   Джордж не видел его пятнадцать лет. В ту пору Бленд еще  не  ослеп,  но
глаза уже начинали ему изменять. Джордж хорошо  помнил  его  -  и  помнил,
каким безмерным ужасом леденил мальчишескую душу один вид  Судьи,  который
нередко бродил ночами по пустым, безлюдным улицам, когда все уже  спали  и
город был как могила. Даже в те дни, когда его еще  не  поразила  слепота,
какая-то темная жажда гнала этого  человека  на  пустынные  мостовые,  под
равнодушный мертвенный свет фонарей на перекрестках, мимо неизменно темных
окон и вечно запертых дверей.
   Он происходил из старой почтенной семьи, и, как всех мужчин в  роду  за
последние сто лет с лишком, его определили по юридической части. Один срок
он занимал пост в полицейском суде, и с тех пор его так и  звали  -  Судья
Бленд.
   Но этот потомок достойного семейства запятнал честь  семьи  неслыханным
падением. В пору, когда Джордж Уэббер был мальчишкой,  Бленд  еще  называл
себя юристом. У него была захудалая контора в собственном ветхом  доме,  и
на дверной табличке он значился адвокатом, но свой хлеб зарабатывал иными,
более сомнительными способами.  Знания  и  опыт  служили  этому  искусному
крючкотвору главным образом  для  того,  чтобы  обойти  закон  и  помешать
правосудию.  В  сущности,  "практиковал"  он  только  среди  негритянского
населения, и "практика" эта заключалась прежде всего в ростовщичестве.
   В  принадлежавшем  Бленду  доме  на  Главной   площади   -   обветшалом
двухэтажном строении из рыжего кирпича - помещалась "торговля  подержанной
мебелью". Под этот "магазин" отведены  были  подвал  и  нижний  этаж.  Но,
конечно, это была просто ширма, которой Бленд  прикрывал  свои  незаконные
сделки с неграми. Вздумай  кто-нибудь  осмотреть  наваленные  здесь  груды
устрашающего зловонного хлама, он тотчас убедился бы,  что  на  выручку  с
такого товара и месяца не проживешь. Никто бы не поверил, что  этим  можно
прокормиться. За немытой витриной виднелся бильярдный стол,  должно  быть,
взятый в уплату за долги из какого-то негритянского игорного дома. Но  что
это был за стол! Другой такой ископаемой древности наверняка не нашлось бы
во всей Стране. Весь горбатый, в буграх и выбоинах. Не осталось  не  одной
целой лузы - дыры в них такие, что бейсбольный мяч  и  то  провалился  бы.
Зеленое сукно где протерто до дыр, где отстало и  задралось.  По  краям  и
сукно и дерево - в черных и рыжих  метинах  от  бесчисленных  сигарет.  И,
однако, несомненно, эта развалина - самое роскошное украшение всей лавки.
   Всматриваясь  в  мрачную  глубь  этой  пещеры,   можно   было   увидеть
невероятнейшее, несомненно единственное  в  своем  роде,  собрание  самого
разнообразного негритянского хлама. И в первом этаже,  и  в  подвале  хлам
этот громоздился до  потолка,  вперемешку,  словно  его  изверг  из  пасти
какой-то гигантский паровой экскаватор. Тут были  ломаные  кресла-качалки,
комоды с потрескавшимися зеркалами и ящиками без дна, столы, у которых  не
хватало ножки,  а  то  и  двух  и  даже  трех,  ржавые  железные  печки  с
прогоревшими решетками и черными от сажи коленчатыми трубами, закопченные,
обросшие многолетним слоем жира сковородки, утюги, щербатые тарелки, миски
и кувшины, тазы, ночные горшки и еще несчетное множество всякого  барахла,
истрепанного, ломаного, битого.
   Так для чего же нужна была Судье  Рамфорду  Бленду  эта  лавка,  полная
такого никчемного хлама, что он не пригодился бы и последнему  чернокожему
бедняку? А очень просто.
   Когда негр попадал в беду, когда спешно, позарез нужны  были  деньги  -
приговорил  ли  суд  к  штрафу,  надо  ли  уплатить  доктору  или  вернуть
неотложный долг, - он шел к Бленду. Порой нужда была всего-то в  пяти  или
десяти долларах, изредка, случалось, и в полсотне, но обычно меньше. Судья
Бленд требовал залог. Негру, понятно, оставить в залог было нечего,  разве
только немногие свои пожитки да что-нибудь из  убогой  мебели  -  кровать,
стул, печку. Судья Бленд отряжал своего сборщика, верного пса и  помощника
- проныру с мордой хорька по имени  Клайд  Билз  -  осмотреть  это  жалкое
имущество; если  оно  оказывалось  для  владельца  достаточной  ценностью,
которую тот постарается выкупить, значит, стоило  дать  ссуду,  и  Рамфорд
Бленд давал ее, сразу же удерживая, впрочем, первые проценты.
   А  дальше  игра  оборачивалась  прямым,   гнуснейшим   ростовщичеством.
Проценты выплачивались раз в неделю,  каждую  субботу  вечером.  С  десяти
долларов Судья Бленд взыскивал  пятьдесят  центов  в  неделю,  с  двадцати
долларов - доллар, и так далее. Вот почему размер ссуды почти  никогда  не
превышал пяти-десяти долларов. В редкой негритянской хижине  набралось  бы
имущества на полсотни долларов, и притом платить два с  половиной  доллара
процентов неграм было не под силу: мужчины зарабатывали  никак  не  больше
пяти-шести долларов в неделю, женщины - кухарки и  прочая  прислуга  белых
горожан - каких-нибудь три-четыре доллара. Приходилось оставлять  им  хоть
какие-то гроши на  пропитание,  иначе  сорвалась  бы  вся  игра.  Смысл  и
хитроумие этой игры заключались  в  том,  чтобы  дать  негру  взаймы  чуть
больше, чем он получает в неделю и, значит, может вернуть, но  не  слишком
много, чтобы он был в  состоянии  из  своего  скудного  дохода  выкраивать
еженедельные проценты.
   В книгах Судьи Бленда значились имена негров, которые,  получив  взаймы
десять или двадцать долларов, платили ему  потом  еженедельные  полдоллара
или доллар долгие годы.  Почти  все  они,  невежественные  бедняки,  не  в
состоянии были понять, что же с ними  случилось.  Сызмальства  всей  своей
жизнью приученные к рабской покорности, они лишь тупо, уныло ощущали,  что
когда-то в далеком прошлом были у них деньги, а они их растранжирили и  за
этот краткий веселый час должны теперь расплачиваться  вечно.  Придут  эти
горемыки в субботний вечер в грязное, убогое, скудно освещенное логово - и
сам Судья в черном костюме и белой рубашке, под тусклой, голой, засиженной
мухами лампочкой, вершит над ними свой единоличный суд:
   - В чем дело, Кэрри? Ты просрочила  целых  две  недели.  Разве  за  эту
неделю ты заработала только пятьдесят центов?
   - Да я думала, вроде еще только третья неделя идет. Может,  сбилась  со
счету.
   - Ничего ты не сбилась. Уже три недели. С тебя доллар пятьдесят.  А  ты
что, принесла только полдоллара?
   Угрюмый, виноватый ответ:
   - Да, сэр.
   - А остальное когда будет?
   - Там один человек, он сказал, он мне даст...
   - Это ты мне не рассказывай. Будешь ты дальше вовремя платить или нет?
   - Да я ж говорю. Как придет понедельник, тот человек, он враз...
   - Ты у кого сейчас работаешь?
   - У доктора Холлендера...
   - Кухаркой?
   Угрюмо, с безмерным, истинно негритянским унынием:
   - Да, сэр.
   - Сколько получаешь?
   - Три доллара.
   - Так чего ты запаздываешь? Не можешь внести пятьдесят центов в неделю?
   Все так же угрюмо, мрачно и уныло, из глубин сомнения и  растерянности,
точно из недр африканских джунглей:
   - Да я не знаю... Вроде я уж сколько времени все плачу да плачу...
   Резко, леденяще, как яд, стремительно, как нападающая змея:
   - Ничего ты не платишь. И не начинала платить. Только проценты вносишь,
да и те не в срок.
   Все так  же  в  сомнении,  в  глубокой  растерянности  неловкие  пальцы
нашаривают, перебирают, наконец извлекают из потрепанного  кошелька  пачку
засаленных бумажонок.
   - Уж и не знаю, вроде у меня их вон  сколько,  расписок,  верно,  я  те
десять долларов уж давно выплатила. Сколько ж это мне времени еще платить?
   - Пока не принесешь десять долларов... Ладно. Кэрри, вот тебе расписка.
На той неделе принесешь еще доллар сверх обычного.
   Другие, поумней, чем такая Кэрри,  лучше  понимали,  как