ости, и наружу пробился дух
товарищества, какого никогда еще не знал этот огромный человеческий  улей.
Люди, которые в иное время не удостоили бы друг друга и кивком, скоро  уже
вместе смеялись и болтали, точно давние знакомые.
   Известная  куртизанка  в  манто  из  шиншиллы,   которое   ей   подарил
престарелый, но  богатый  любовник,  сняла  это  великолепное  одеяние  и,
подойдя к легко одетой пожилой женщине с тонким  аристократическим  лицом,
набросила манто ей на плечи.
   - Закутайтесь, голубчик. Вы, видно, озябли,  -  сказала  она,  и  в  ее
грубом голосе слышалась доброта.
   На гордом лице немолодой женщины  промелькнул  испуг,  но  она  тут  же
любезно улыбнулась и мило поблагодарила свою запятнанную сестру.  А  потом
они стояли и разговаривали, точно давние подруги.
   Некий  заносчивый  старый  консерватор  из  рода   старых   голландских
поселенцев сердечно  беседовал  с  политиком-демократом,  известным  своей
продажностью, чье общество он еще час назад отверг  бы  с  негодованием  и
презрением.
   Отпрыски  старых  аристократических  семейств,  которые  строго   блюли
традицию высокомерной замкнутости, сейчас безо всяких церемоний болтали  с
выскочками-нуворишами, которые только вчера приобрели имя и деньги.
   И так было  повсюду,  куда  ни  кинешь  взгляд.  Гордые  своей  расовой
принадлежностью неевреи беседовали с богатыми евреями, величавые дамы -  с
певичками, женщина, широко  известная  своей  благотворительностью,  -  со
знаменитой шлюхой.


   Меж  тем  толпа  по-прежнему  с  любопытством  следила  за   действиями
пожарных. Пламени не видно, но  в  некоторых  коридорах  и  на  лестничных
клетках сизо от дыму, и пожарные протянули во всех направлениях толстенные
белые шланги, так что они сетью опутали весь двор. Время от времени отряды
людей в касках кидались в полные дыма подъезды того крыла,  где  не  горел
свет, и взбирались вверх по лестницам, и по отблеску их фонариков в темных
окнах толпа во дворе видела,  как  они  продвигаются  по  верхним  этажам.
Другие пожарные появлялись из подвалов и подземных переходов  и  о  чем-то
втихомолку совещались со своим начальством.
   Внезапно в ожидавшей во дворе толпе  кто-то  что-то  заметил  и  указал
пальцем. Люди всколыхнулись, подняли глаза, вглядываясь в одну из  квартир
в темном крыле. Там, как раз над квартирой Джеков, только четырьмя этажами
выше, из открытого окна вверх устремлялись пряди дыма.
   Скоро пряди сгустились в  облака,  и  вдруг  из  этого  окна  вырвались
маслянисто-черные клубы дыма и с ними сверкающий сноп искр. И толпа  разом
судорожно вздохнула, взволнованная той странной неистовой радостью,  какая
всегда охватывает людей при виде пожара.
   Дым валил все гуще. Горела, видно, только эта единственная  комната  на
самом верху, но теперь она уже яростно изрыгала маслянисто-черный  дым,  а
внутри комнаты он был еще и окрашен мрачным, зловещим отблеском пламени.
   Эстер Джек, как завороженная, неотрывно  глядела  вверх.  Подняв  руку,
слегка прижав ее к груди, обернулась к Хуку и медленно зашептала:
   - Стив... правда,  это  так  странно...  самое  странное...  -  Она  не
докончила. Стояла, слегка  сжав  руку,  и  смотрела  на  Стивена  глазами,
полными безмерного удивления и восторга, которыми она пыталась поделиться.
   Хук хорошо ее понял, даже слишком хорошо. Сердце его мучительно ныло от
страха, нетерпенья, восторга. Ему не по силам было  все  напряженье,  весь
ужас и непередаваемая красота этого зрелища. Это было мучительно до потери
сознания. Ему хотелось, чтобы его унесли отсюда, запрятали,  замуровали  в
каком-нибудь дальнем укромном уголке, где дышится легко  и  спокойно,  где
его навеки оставит гибельный страх, который снедает его плоть. И,  однако,
он не мог оторваться от этого зрелища. Он смотрел на  все  измученным,  но
завороженным взором. Так человек, обезумевший от жажды, пьет воду моря и с
каждым глотком мучается все сильней, но не в силах оторваться  -  ведь  на
губах влага и прохлада. И вот  Стивен  Хук  смотрел  и  упивался  со  всей
отчаянной одержимостью страха. Все это было так близко -  и  так  чудесно,
так страшно и волшебно прекрасно. И это было несравнимо  подлинней  всего,
что способно измыслить воображение, это подавляло. От всей  картины  веяло
неправдоподобием.
   "Этого не может быть, - думал он. - Это невероятно. И, однако,  вот  же
оно!"
   Да, вот оно! Он ничего не упустил. А стоял нелепо - в котелке,  руки  в
карманах пальто, бархатный воротник поднят, и, как всегда, чуть не  спиной
повернулся ко всему свету и устало-равнодушным взглядом из-под тяжелых век
с презрением мандарина взирает на  происходящее,  словно  говорит:  "Ну  и
престранное сборище. Что  за  удивительные  существа  топчутся  вокруг?  И
почему они принимают все так близко к сердцу, так немыслимо серьезно?"
   Несколько пожарных с огромным шлангом,  из  медного  патрубка  которого
капала вода, протолкались мимо него сквозь толпу. Шланг,  извиваясь,  полз
по песку, точно гигантский удав с жесткой шершавой кожей, пожарные  прошли
совсем рядом, и Хук слышал, как стучат по камням их  сапоги,  и  читал  на
грубых лицах первобытную силу и обнаженную неукротимую целеустремленность.
И сердце его сжалось от страха, от изумления, от страстной тоски  по  этой
бессознательной мощи, по радости,  силе  и  неистовству,  которые  и  есть
жизнь.
   В эту минуту  в  толпе,  слишком  близко,  кто-то  заговорил  -  пьяно,
бесшабашно. Голос резнул уши, и Хук испуганно и сердито подумал  -  только
бы пьяный не подошел ближе! Чуть повернул голову к миссис Джек и  в  ответ
на ее шепотом заданный вопрос скучно пробормотал:
   - Странно?.. Хм... да. Любопытно раскрываются местные нравы.


   Эми Карлтон, кажется, была поистине счастлива. Словно впервые  за  весь
вечер она нашла то, что искала. В  ее  поведении  и  наружности  ничто  не
изменилось. Быстрая порывистая речь, бессвязные невнятные  фразы,  хриплый
смех,  бесчисленные   пустопорожние   "Вы   знаете...",   "Послушайте...",
прелестная головка в крупных черных кудрях, вздернутый носик,  веснушки  -
все  как  было.  И,  однако,  что-то   изменилось.   Как   будто   могучая
чудодейственная сила огня сплавила все болезненно расщепленные частицы  ее
личности  в  единый  кристалл.  Она  была  все  та  же,  прежняя,   только
мучительный внутренний разлад странным образом уступил место цельности.
   Бедное дитя! Всем, кто знал ее, вдруг стало ясно,  что,  как  и  многие
"потерянные", она бы вовсе не была потерянной, если бы  перед  нею  всегда
горел огонь. Уж очень не по ней был привычный порядок вещей,  -  не  могла
она поступать, как все, вставать утром, ложиться вечером. Но пожар  -  это
было по ней, это она приняла. Ей казалось, пожар - это чудесно! Она была в
восторге от всего,  что  произошло.  Она  окунулась  во  все  это  не  как
зрительница, но как прямая и вдохновенная участница. Казалось,  она  здесь
знает всех, она переходила от одного кружка к другому, ее черная как смоль
головка мелькала в толпе то тут, то там, и слышался голос -  нетерпеливый,
хриплый, резкий, ликующий. К своим она вернулась полная происходящим.
   - Послушайте!.. Вы знаете! - выпалила она... - Вон те пожарные... - она
торопливо  показала  в  ту  сторону,  где  трое  или  четверо  пожарных  с
огнетушителем кинулись в клубящийся подъезд, - ...как  подумаешь,  сколько
всего им надо уметь!.. сколько всего  делать...  Я  раз  была  на  большом
пожаре, - торопливо поясняла она, - один мой друг служил по этой  части!..
- Послушайте... - Она хрипло, ликующе рассмеялась. - Как подумаешь, что им
приходится...
   Тут из дома донесся трескучий грохот. Эми радостно засмеялась и  быстро
взмахнула рукой, будто этим было все сказано.
   - Ну вот, понимаете? - воскликнула она.
   Тем  временем  к  ним  подошла  девушка  в  вечернем  платье,   которая
переходила от одного кружка к другому, и с той свободой, какую во всех них
пробудил пожар, бесцветным голосом, на одной  ноте  и  чуть  гнусаво,  как
говорят жители Среднего Запада, обратилась к Стивену Хуку:
   - Скверно, да, как по-вашему? - спросила она,  глядя  на  дым  и  языки
пламени, которые теперь вырывались из окна верхнего этажа. И,  прежде  чем
кто-нибудь успел ответить, продолжала: - Надеюсь, все-таки не очень.
   Хук, в ужасе от такого грубого вторжения, отвернулся и смотрел  на  нее
искоса из-под опущенных век. Не получив от него ответа, девушка заговорила
с Эстер:
   - Просто ужасно, если там, наверху, что-то не ладно, правда?
   Эстер Джек поглядела на нее  с  дружеским  участием  и  тотчас  ласково
отозвалась:
   - Нет, дорогая, я думаю, не так уж скверно. - Она с тревогой посмотрела
на клубы дыма и языки пламени (по правде сказать, они теперь выглядели  не
просто скверно,  но  угрожающе),  поспешно  опустила  смятенный  взгляд  и
ободряюще сказала девушке: - Я уверена, все обойдется.
   - Что ж, надеюсь, вы правы... Потому что, - прибавила она, уже готовясь
отойти, словно эта мысль возникла у нее только сию минуту,  -  это  мамина
комната, и если мама там, будет совсем скверно, правда?.. То есть если там
уже сейчас совсем скверно.
   С этими поразительными словами, произнесенными небрежно, ровным  тоном,
без малейшего волнения, она скрылась в толпе.
   Минута  мертвой  тишины.  Потом  Эстер  Джек  в  смятении,  словно   не
уверенная, не подвел ли ее слух, обернулась к Хуку.
   - Вы слышали?.. - растерянно заговорила она.
   - Ну вот, -  с  коротким  торжествующим  смешком  перебила  Эми.  -  Вы
знаете... это все там!



        "20. НЕУПРАВЛЯЕМЫЙ"

   Внезапно свет во всем доме погас, и двор погрузился  во  тьму,  которую
разрывали лишь пугающие вспышки  пламени,  вырывавшегося  из  квартиры  на
верхнем этаже. По толпе прошел глухой ропот, она беспокойно  заколыхалась.
Несколько молодых хлыщей во фраках воспользовались случаем и пошли бродить
в темной толпе, дерзко ударяя лучами  карманных  фонариков  прямо  в  лицо
людям.
   К толпе двинулись полицейские - и добродушно, но  решительно,  раскинув
руки, стали вытеснять ее со двора,  через  арки,  на  прилегающие  к  дому
улицы. Улицы эти сплошь  были  опоясаны  и  перехвачены  петлями  шлангов,
которые путались  под  ногами,  и  могучий  мерный  шум  пожарных  насосов
заглушал все привычные звуки. Жителей огромного дома  бесцеремонно,  точно
стадо, оттесняли через улицу, им пришлось смешаться с самыми обыкновенными
зеваками на противоположных тротуарах.
   Иные дамы почувствовали, что для ночной прохлады одеты слишком легко, и
нашли прибежище в квартирах друзей и знакомых по соседству. Другие,  устав
топтаться на улице, отправились в отели - переждать или провести ночь.  Но
большинство упорно оставалось  на  месте,  с  любопытством  и  нетерпением
ожидая, чем все кончится. Мистер Джек повел Эдит, Элму, Эми и двух-трех ее
приятелей  в  ближайший  отель  выпить.  Остальные  еще  некоторое   время
помешкали, одолеваемые любопытством. А потом Эстер  Джек,  Джордж  Уэббер,
Лили Мэндл и Стивен Хук пошли в ближайшую аптеку-закусочную. Они подсели к
стойке, заказали кофе и сандвичи и принялись оживленно болтать  с  другими
беженцами, которых теперь здесь было уже немало.
   Беседовали все непринужденно, дружески. Кое-кто был даже  весел.  Но  в
разговоре уже царило  смятение  -  какое-то  беспокойство,  озадаченность,
неуверенность. Богатые, могущественные люди, они вместе с женами, чадами и
домочадцами были неожиданно выброшены из уютных  гнездышек,  и  теперь  им
оставалось только ждать, бесприютно коротая время в аптеках-закусочных или
в холлах отелей, либо, закутавшись во что попало, жаться друг к  другу  на
углах улиц,  точно  путники,  потерпевшие  кораблекрушение,  и  беспомощно
переглядываться.  Кое-кто  смутно  чувствовал,  что  их  подхватила  некая
таинственная, неумолимая сила и несет неведомо  куда,  точно  слепых  мух,
прилепившихся к бешено  вертящемуся  колесу.  Другим  чудилось,  будто  их
опутала огромная паутина и раскинулась она столь  широко,  сплетена  столь
хитро, что не понять, не  разобрать,  где  же  ее  начало  и  как  из  нее
выпутаться.
   Ибо в их спокойном упорядоченном мире  что-то  вдруг  пошло  наперекос.
Привычный этот мир стал неуправляем. Они - господа и хозяева, они облечены
властью и привыкли повелевать, - и вот вдруг кормило управления вырвано  у
них из рук. И они чувствуют себя странно беспомощными, они уже не способны
направлять ход событий, не способны даже выяснить, что же происходит.
   Но путями, далекими  от  их  слепого  и  беспокойного  знания,  события
неумолимо шли к неотвратимой развязке.


   В одном из дымных коридоров этого громадного улья  встретились  двое  в
касках и сапогах и озабоченно заговорили:
   - Нашел?
   - Да.
   - Где?
   - В подвале, начальник. Оказывается, вовсе  не  на  крыше...  Тяга  все
выносит по вентиляционной трубе. А оно  все  внизу.  -  Он  ткнул  большим
пальцем себе под ноги.
   - Что ж, иди кончай с ним. Тебя учить не надо.
   - Плохо дело, начальник. Тут не так-то просто справиться.
   - А почему?
   - Если затопим подвал, заодно  затопим  железнодорожные  пути  на  двух
уровнях. Сами понимаете, что получится.
   Мгновение они молча  смотрели  друг  другу  в  глаза.  Потом  тот,  что
постарше, мотнул головой и зашагал к лестнице.
   - Пошли, - сказал он. - Идем вниз.


   Внизу, в недрах земли, была комната, где всегда  горел  свет  и  всегда
была ночь.
   Сейчас там зазвонил телефон, и человек в зеленом козырьке, сидевший  за
столом, снял трубку.
   - Слушаю... А, привет, Майк.
   Он внимательно слушал - и вдруг весь напрягся, подался вперед, выхватил
изо рта сигарету.
   - Черт возьми!.. Где? Над тридцать вторым?..  Хотят  затопить  тридцать
второй путь!.. А, черт!


   Глубоко в сотах исполинской скалы горели красные, зеленые, желтые огни,
безмолвные в вечной тьме, прекрасные и жгучие, жгучие, как память о  горе.
Внезапно на всем протяжении слабо мерцающих рельс зеленые и  желтые  глаза
мигнули и взамен вспыхнули предостерегающие красные огни.
   В  нескольких  кварталах  отсюда,  как  раз  там,  где  начинается  эта
поразительная сеть подземных железнодорожных путей, могучих  и  сверкающих
стальных  лент,  скорый  поезд  вдруг  остановился,  но  совсем  мягко,  -
пассажиры, которые уже вставали с мест и  готовились  выходить,  только  и
почувствовали легкий толчок и даже не подумали, что произошло неладное.
   Однако впереди, в будке электрического локомотива, который вел  длинный
состав на последнем перегоне  вдоль  реки  Гудзон,  машинист  вгляделся  и
увидел  предупреждающие  огни.  Увидел  смену  ярких  огней  во  мраке   и
выругался:
   - Что за черт?
   Поезд плавно останавливался, ток был выключен, и  глухой  вой,  который
издавали  могучие  моторы  локомотива,  разом  смолк.  Перегнувшись  через
приборы к своему помощнику, машинист торопливо произнес:
   - Что там стряслось, черт подери?
   И скорый надолго застыл  молчаливой,  бессильной  стальной  махиной,  а
неподалеку потоки воды мчались меж рельс, и пять сотен  мужчин  и  женщин,
оторванных  от  привычной  жизни  и  унесенных  из  городов,  городишек  и
поселков, что разбросаны по всему континенту, очутились в  каменном  плену
всего в каких-нибудь пяти минутах от огромной станции, от конца  пути,  от
заветной общей цели - усталые, раздосадованные, полные  нетерпенья.  А  на
этой станции их встречали еще сотни людей - и продолжали ждать и, не зная,
отчего задержка, беспокоились, тревожились, терялись в догадках.


   Меж тем в освобожденном от жителей  доме  на  площадке  седьмого  этажа
черной лестницы пожарные лихорадочно  работали  топорами.  Здесь  было  не
продохнуть от дыма. Обливаясь потом, люди работали в  масках,  при  слабом
свете электрических фонариков.
   Они уже пробили дверь лифтовой шахты, один опустился на  крышу  кабины,
застрявшей на пол-этажа  ниже,  и  теперь  острым  топориком  старался  ее
взломать.
   - Ну, как, Эд, добрался?
   - Ага... вроде... Почти добрался... Вот еще разок стукну.
   Он снова взмахнул топором. Громкий треск. И голос:
   - Так!.. Обожди... Подай-ка фонарь, Том.
   - Что-нибудь видишь?
   И не сразу негромкий ответ:
   -  Ага...  Спускаюсь  в  кабину...  Джим,  спустись-ка  тоже.  Ты   мне
понадобишься.
   Короткое молчание, потом снова тихий голос пожарного:
   - Так... Я взялся... Ну-ка, Джим, подхватывай  под  мышки...  Готово?..
Так... Том, ты тоже спустись и помоги Джиму... Вот так.
   Все вместе  они  вытащили  его  из  капкана,  при  свете  электрических
фонариков с минуту глядели в лицо и бережно опустили  на  пол  -  старого,
усталого, мертвого и безмерно жалкого.
   Эстер Джек подошла к окну аптеки-закусочной  и  стала  всматриваться  в
огромный дом на другой стороне улицы.
   - Что-то там сейчас происходит?  -  с  озадаченным  видом  сказала  она
друзьям. - Как по-вашему, все уже кончилось? Потушили?
   Темная громада уходящих  вверх  стен  ничего  ей  не  ответила,  но  по
некоторым признакам можно было заключить, что пожар на исходе. По мостовой
тянулось уже меньше шлангов, пожарные свертывали их и втаскивали обратно в
машины. Другие пожарные выходили из дома со своими  инструментами  и  тоже
укладывали их в машины. Мощные насосы  еще  работали  в  полную  силу,  но
шланги, соединяющие их с водоразборными колонками, были откручены и  вода,
которую они качали, поступала  откуда-то  еще  и  стремительными  потоками
изливалась в водостоки. Полиция все еще сдерживала толпу и  не  пропускала
жителей назад в квартиры.


   Газетчики, давным-давно прибывшие на  место  происшествия,  теперь  уже
заходили в аптеку и по телефону передавали сообщения  в  свои  газеты.  То
была пестрая компания, в поношенных, потертых пиджаках, в помятых  шляпах,
за ленточки  которых  засунуты  репортерские  удостоверения,  кое  у  кого
красные носы - верный  знак,  что  немало  времени  эти  люди  проводят  в
кабачках.
   По ним и без удостоверений видно было, что они газетчики. Ошибиться тут
невозможно. Какой-то усталый взгляд, что-то тусклое, потрепанное  во  всем
облике - и в лице, и в тоне,  и  в  том,  как  человек  ходит,  как  курит
сигарету, даже в том, как мешковато сидят брюки, и особенно в его видавшей
виды шляпе, - по всему этому сразу узнаешь представителя прессы.
   В них ощущалась некая усталая  терпимость,  усталое  равнодушие,  нечто
такое, что как бы говорило устало: "Да, знаю, все знаю.  Так  что  у  вас?
Из-за чего шум-гам?"
   И, однако, что-то в них было привлекательное, что-то доброе,  хотя  уже
подпорченное,  что-то  уже  померкло,  а   некогда   горело   надеждой   и
вдохновением, нечто такое, что говорило: "Ну, ясно. Когда-то я думал,  оно
есть и во мне, я готов был умереть, только бы написать что-нибудь стоящее.
А  теперь  я  просто  шлюха.  Продам  лучшего  друга,  лишь  бы  раздобыть
какую-нибудь историю. И чтоб история  звучала  похлестче,  я  вас  предам,
обману ваше доверие, ваше дружелюбие, переиначу все ваши  слова,  лишу  их
искренности, смысла, чести, они прозвучат, как пустая  болтовня  шута  или
клоуна. Плевать мне на правду, на  точность,  на  факты,  и  не  любопытно
рассказывать о вас - о том, что вы за люди, как вы тут жили, что говорите,
как выглядите, какие вы  на  самом  деле,  и  как  тут  сейчас  на  пожаре
необычно, какая обстановка, и настроение, и самый воздух, - все это  нужно
мне постольку, поскольку поможет похлестче написать  репортаж.  Мне  нужно
только найти "угол зрения". В этой ночи есть и горе, и  любовь,  и  страх,
исступление, боль и смерть - здесь разыгрывается вся драма жизни.  Но  мне
на все это плевать, мне только бы подцепить что-нибудь такое,  от  чего  у
наших подписчиков завтра пойдет мороз  по  коже...  рассказать  бы  им,  к
примеру, что во время переполоха у мисс Лины Джинстер удрал из  клетки  ее
любимчик удав и полиция и пожарные все  еще  не  могут  его  разы