попались,  но
продолжали платить, потому что им не под силу было собрать нужную сумму  и
разом  избавиться  от  кабалы.  У  иных  хватало  запала  и  самообладания
откладывать каждый грош, пока не удастся  вернуть  себе  свободу.  Были  и
такие, что платили неделями, месяцами, а  потом,  отчаявшись,  переставали
платить. И тогда, уж конечно, на них  коршуном  набрасывался  Клайд  Билз.
Приставал, уговаривал, грозил; и если убеждался, что денег тут  больше  не
выжмешь, забирал у должников мебель и прочие пожитки. Вот откуда  в  лавке
вырастали беспорядочные груды дурно пахнущего хлама.
   Могут спросить - как же  закон  не  покарал  Судью  Рамфорда  за  такое
откровенное,  бесстыдное,  гнусное  ростовщичество?  Неужели  полиция   не
ведала, из каких источников и какими способами черпает он свои доходы?
   Еще  как  ведала.  Лавка,  где  он  занимался  своим  подлым  ремеслом,
находилась в каких-нибудь тридцати шагах от муниципалитета и в двадцати  -
от бокового тюремного крыльца, по каменным ступеням которого не раз  и  не
два таскали, толкали и волокли тех  же  самых  негров,  чтобы  швырнуть  в
каталажку. Занятие Судьи, хоть и не законное, было  самым  обычным  делом,
местные власти смотрели на него сквозь пальцы, да немало есть еще и других
столь же преступных способов, которыми пользуются не знающие ни стыда,  ни
совести белые во всех южных штатах, набивая мошну за счет  притесняемых  и
невежественных   людей.   Ростовщики   наживаются   главным   образом   на
"черномазых", потому-то блюстители закона  и  оказываются  столь  мягки  и
снисходительны.
   А кроме того, Судья Рамфорд Бленд знал, те, с кем  он  имеет  дело,  на
него не донесут. Он знал, негры не разбираются в том, что такое  закон,  и
либо трепещут перед его непостижимой таинственностью,  либо  дрожат  перед
его грозной и разящей силой. Для негра закон - это прежде  всего  полиция,
иными словами, белый человек в мундире, и у этого  человека  есть  сила  и
власть:  он  может  арестовать  черного,  избить  кулаками  или  дубинкой,
застрелить из пистолета, запереть в тесную темную камеру. А потому едва ли
найдется негр, который пойдет жаловаться на свои несчастья в  полицию.  Он
даже не подозревает, что и у него, как у гражданина, есть какие-то  права,
а Судья Рамфорд Бленд эти права попирает; если же кто из  негров  и  имеет
хотя бы смутное представление о своих правах, едва ли  он  станет  просить
защиты у тех, от кого ему только и перепадало что побои, аресты да тюрьма.
   На втором этаже, над свалкой негритянского барахла, помещается  контора
Судьи Бленда. Деревянная лестница, чьи ступени истерты  шагами  босоногого
времени, а перила, шаткие, как зуб старика, отполированы и пропитаны потом
множества черных ладоней, ведет наверх, в темный коридор. Тут, в кромешной
тьме, слышится одинокий мерный стук капель, редко и  однообразно  падающих
из крана где-то в глубине, и вошедшего обдает едким  запахом  уборной.  По
правую руку - матовая  стеклянная  дверь  конторы,  и  на  ней  наполовину
облезшая надпись черной краской:
   "РАМФОРД БЛЕНД. АДВОКАТ".
   Приемная,  как  все  адвокатские  приемные,  обставлена  громоздкой   и
неуютной мебелью. Голый,  без  ковра,  пол,  два  почернелых  от  старости
шведских бюро, два застекленных книжных шкафа, набитых потрепанными томами
в бурых, свиной кожи переплетах, огромная медная плевательница, полная  до
краев  табачной  жвачки,  два-три  дряхлых  вращающихся  табурета  и   еще
несколько скрипучих стульев для посетителей. На стенах выцветшие  дипломы,
свидетельствующие,  что  хозяин  окончил  Пайн-Рок-колледж   со   степенью
бакалавра искусств, университет в Старой Кэтоубе со степенью доктора  прав
и состоит членом Старо-Кэтоубской коллегии адвокатов. За этой  комнатой  -
еще одна, там только  и  есть  что  еще  шкафы,  полные  тяжелых  томов  в
заплесневелых переплетах телячьей кожи, несколько стульев и у стены обитый
плюшем диван, - по слухам, в эту комнату Бленд "водил  женщин".  Два  окна
выходят на Главную площадь, немытые стекла  засижены  мухами,  передохшими
еще во времена Геттисберга, над окнами - обтрепанные,  порыжелые  шторы  -
современницы президента Гарфилда, на которых еще можно различить достойные
имена "Кеннеди и Бленд". Одним из совладельцев этой старинной  адвокатской
конторы был отец мэра Бакстера Кеннеди, а его партнер, генерал Бленд,  был
отец Рамфорда. Оба давным-давно умерли, но  никто  и  не  подумал  сменить
надпись.
   Таким осталось в памяти Джорджа Уэббера логово Судьи Рамфорда Бленда. И
сам Судья Рамфорд Бленд - "поручитель",  торговец  мебелью,  -  ростовщик,
ссужающий деньгами черных. Судья Рамфорд Бленд - сын генерала армии  южан,
адвокат, в черной шелковистой мантии, в белоснежной манишке.
   Что случилось с этим человеком, что так круто перевернуло его  жизнь  и
заставило сменить верный и достойный путь на кривые, подлые дорожки? Этого
не знал никто. Бесспорно, человек он был очень одаренный. В детстве Джордж
слышал, как виднейшие юристы в городе признавались, что мало  кто  из  них
мог бы тягаться с Блендом в знании законов и ораторском искусстве, если бы
"судья" пожелал применить свои таланты на честном поприще.
   Но на нем лежала печать  порока.  Какое-то  извращенное,  извечно  злое
начало таилось в самой его натуре, в недрах его души. Оно впиталось в  его
плоть и кровь. Оно ощущалось в пожатии его худой, слабой руки, когда он  с
вами  здоровался,  слышалось  в  голосе,  словно  проникнутом  смертельной
усталостью,  сквозило  в  чертах  исхудалого  мертвенно-бледного  лица,  в
прямых, тусклых каштановых  волосах,  а  главное,  в  запавших  губах,  на
которых постоянно дрожала едва  уловимая  тень  улыбки.  Да,  только  тень
улыбки, иначе не скажешь, ибо на самом деле то была вовсе не  улыбка.  Она
таилась, точно призрак, в уголках губ. Присмотришься - ее уже нет.  И  все
равно знаешь, она  всегда  здесь  -  непристойная,  злая,  издевательская,
противоестественно гнусная, она чем-то сродни юмору висельника,  намек  на
бьющую ключом в тайниках этой темной души неиссякаемую живучесть.
   В ранней молодости  Судья  Бленд  женился  на  красивой,  но  беспутной
женщине и вскоре с нею развелся. Быть может, отчасти  этим  и  объяснялось
его циничное отношение к женщинам. С тех пор он жил холостяком, под  одной
крышей со своей матерью - величественной  седовласой  особой,  которую  он
неизменно окружал безупречной изысканнейшей почтительностью и трогательной
заботой. Кое-кто подозревал, что к этой сыновней преданности примешивалась
толика насмешливой и презрительной покорности, но,  безусловно,  у  старой
дамы не было никаких оснований так думать.  Она  жила  в  премилом  старом
доме,  у  нее  было  все,  чего  только  можно  пожелать,  и  если  она  и
догадывалась о сомнительных источниках этой роскоши, то сыну ни словом  об
этом не обмолвилась. Вообще же Судья Бленд безоговорочно делил всех женщин
на два разряда - матерей и проституток, - и, если не считать единственного
исключения,  обитающего  у  него  в  доме,  интересовался  только   вторым
разрядом.
   Слепнуть он начал за несколько лет до отъезда Джорджа  из  Либия-хилла;
тогда он стал носить темные очки, и от этого бледное,  худое  лицо  его  с
призрачной улыбкой в углах губ сделалось еще более зловещим. Он лечился  в
больнице Джона Хопкинса в Балтиморе и ездил туда каждые полтора месяца, но
видел все хуже и хуже, и доктора уже предупредили его, что надеяться не на
что. Недуг, отнимавший у него зрение, был лишь следствием мерзкой болезни,
которая, как он откровенно признавался,  кинулась  на  глаза,  хотя  он-то
думал, что давно излечился.
   Но, как ни странно, наперекор всему зловещему  и  отвратительному,  что
было в Бленде, в его нраве и  поведении,  он  всегда  обладал  необычайной
притягательной силой. Все и каждый  с  первой  встречи,  с  первой  минуты
понимали, что он дурной человек. Нет, мало сказать - дурной. Все понимали,
что он порочен - глубоко, безмерно порочен,  но  порочность  эта,  подобно
высшей добродетели, не чужда известного величия. И в самом деле,  когда-то
было в нем доброе начало, и оно так до конца и не отмерло. Все  единодушно
утверждали, что за недолгий срок, пока он занимал пост судьи, суд его  был
скор, но мудр  и  справедлив.  Каким  потаенным  свойством  его  души  это
объяснялось, никто не  понимал  и  понять  не  мог,  но  что-то  от  этого
неведомого еще сохранилось. Вот почему людей сразу же,  с  первой  встречи
влекло к Рамфорду  Бленду,  и  даже  те,  кто  пытался  противиться  этому
обаянию, не могли перед ним устоять, - странным образом он даже начинал им
нравиться. С первой же минуты, ощутив скрытые в нем силы смерти и  порока,
они ощущали также нечто... назовите это  призраком,  излучением,  погибшей
душою великой добродетели. И вместе с тем  каждый  ощущал,  точно  удар  в
сердце, внезапную, ошеломляющую боль. "Какая утрата!  Какая  жалость!"  Но
откуда это чувство - никто понять не мог.


   Стало быстро, почти уже по-осеннему смеркаться, и поезд, мчась  на  юг,
приближался к Виргинии. Джордж сидел у окна, смотрел, как неясными  тенями
проносятся мимо деревья, и воскрешал в памяти все, что было  ему  известно
про Рамфорда Бленда. Судья всегда был  ему  и  отвратителен  и  страшен  и
чем-то непонятно привлекал, а сейчас все эти чувства овладели  Джорджем  с
такой силой, что он просто не мог больше оставаться в одиночестве. Посреди
вагона собрались шумной компанией прочие жители Либия-хилла. Джарвис Ригз,
мэр Кеннеди и Сол Айзекс сидели, кто  развалясь,  кто  опершись  на  ручку
кресла, а Пастор Флэк стоял в проходе, взявшись  за  спинки  двух  кресел,
замыкающих  этот  кружок,  и,  в  азарте  наклонясь,  о  чем-то  толковал.
Средоточием этого круга, привлекавшим общее  внимание,  оказался  Небраска
Крейн. Они перехватили его на полпути и поймали, как в ловушку.
   Джордж поднялся, направился к этому сборищу и невольно  опять  поглядел
на Судью Бленда. Тот был одет со старомодной изысканностью, совсем  как  в
прежние времена:  свободно  сидящий  костюм  из  плотной  черной  материи,
крахмальная  белая  рубашка,  низкий  воротничок,  узкий  черный  галстук,
широкополая панама, которую он так и не  снял.  Из-под  полей  безжизненно
свисали пряди некогда каштановых, а теперь совсем  белых,  мертвых  волос.
Волосы да незрячие глаза - только это в нем и переменилось. А в  остальном
он был с виду точно такой же, как пятнадцать лет назад.  За  все  время  в
вагоне он не шелохнулся. Сидел очень прямо,  слегка  опираясь  на  трость,
устремив   куда-то   вперед,   в   одну   точку   невидящий   взгляд,    и
мертвенно-бледное  худое  лицо  его  напряженно  застыло,  будто  весь  он
обратился в слух.
   Когда Джордж подошел к собравшимся в середине вагона, все они оживленно
обсуждали цены на недвижимость, -  вернее,  все,  кроме  Небраски  Крейна.
Пастор Флэк, азартно подавшись вперед,  обнажая  в  улыбке  крупные  зубы,
рассказывал о какой-то недавней сделке,  о  каком-то  проданном  земельном
участке:
   - ...прямо тут, на Чарлз-стрит, ты когда-то жил там поблизости, Брас!
   На все эти поразительные новости у бейсболиста был один ответ.
   - Ах ты, черт меня подери!  -  изумленно  повторял  он.  -  Ну  что  ты
скажешь!
   Банкир наклонился и доверительно похлопал  Небраску  по  колену.  Самым
убедительным тоном, будто мудрый заботливый друг, он  уговаривал  Небраску
вложить Свои сбережения в  земельные  участки,  купля  и  продажа  которых
разгорелась сейчас в Либия-хилле.  Он  пустил  в  ход  тяжелую  артиллерию
логики и математических расчетов и с карандашом и записной книжкой в руках
стал объяснять, сколько можно  выручить,  если  столько-то  денег  с  умом
вложить в ту или иную недвижимость,  а  потом,  в  подходящую  минуту,  ее
продать.
   - Тут не прогадаешь! - с некоторым даже волнением говорил Джарвис Ригз.
- Город непременно будет расти. Да  что  там,  у  нашего  Либия-хилла  все
впереди. Верни свои  деньги  в  родные  места,  мальчик,  и  они  на  тебя
поработают! Вот увидишь!
   Разговор продолжался в том же духе. Но, как ни наседали на Небраску, он
оставался верен себе. Вежливый и добродушный, он был слегка  недоверчив  и
непоколебимо упрям.
   - Я уже обзавелся фермой в Зибулоне, - сказал он и широко улыбнулся.  -
И за нее все как есть уплачено! Вот покончу с бейсболом, засяду  на  своей
земле и стану хозяйничать. У меня там триста  акров,  и  земли  пойменные,
отличные, вы таких и не видывали. А больше мне и не надо. Ни к чему.
   Небраска   говорил   все   это,   по   своему   обыкновению,    просто,
безыскусственно, и чувствовалось, что он - действительно человек от земли,
который спокойно смотрит в будущее: независимый, упорный, он  знает,  чего
хочет, твердо стоит на ногах, нашел свое место в жизни, и ему  не  страшны
нужда и напасти. Его ничуть не затронула  лихорадка  тех  дней,  хотя  она
охватила не только захолустный городишко, что помешался на спекуляциях, но
и всю огромную страну. Все крутом только и говорили что о земле, но Джордж
видел - Небраска Крейн тут единственный, кто еще понимает, что значит жить
на земле и возделывать ее, и не мыслит себе иной жизни.
   Наконец  Небраска  отвязался  от  этой  компании,  заявив,  что  пойдет
покурить. Джордж двинулся следом. Он  шел  за  другом  по  проходу  и  уже
поравнялся с последней скамьей, как вдруг тихий бесцветный голос произнес:
   - Добрый вечер, Уэббер.
   Джордж круто обернулся. Перед ним сидел слепой. А он-то совсем про него
забыл. Слепой не пошевелился  при  этих  словах.  Он  все  так  же  слегка
опирался на трость, обратив бледное худое лицо к чему-то  впереди,  словно
прислушивался. И снова, как бывало всегда,  Джордж  ощутил  завораживающую
силу  едва  заметной  недоброй  улыбки,  затаившейся  в  углах  губ  этого
человека. Чуть помедлив, он сказал:
   - Судья Бленд.
   - Садись, сынок. - И Джордж послушно сел, точно  ребенок,  околдованный
дудочкой гамельнского крысолова. - Пусть мертвые хоронят своих  мертвецов,
а ты посиди со слепцами.
   Он  говорил  ровным,  негромким  голосом,  но   слова   эти   жестоким,
убийственным презрением, как вызов, пронзили весь вагон. Люди замолчали  и
обернулись, будто  прошитые  электрическим  током.  Джордж  не  знал,  что
сказать; от растерянности он выпалил:
   - Я... я... тут едет много наших,  либия-хиллских.  Я...  я  говорил  с
ними... с мэром Кеннеди и...
   Слепой не шевельнулся; прежним устрашающе безжизненным, ровным голосом,
который слышали все, он перебил:
   - Да, я знаю. Отменная шайка сукиных сынов, столько не часто  встретишь
в одном-единственном мягком вагоне.
   Весь вагон слушал в подавленном молчании. Те,  что  сидели  посередине,
испуганно  переглянулись  и  через  минуту   с   лихорадочным   оживлением
возобновили разговор.
   - Я слышал, ты в прошлом году опять ездил во Францию, - вновь  раздался
безжизненный голос.  -  И  как  по-твоему,  французские  шлюхи  чем-нибудь
отличаются от наших, доморощенных?
   Вызывающие слова, произнесенные зловещим ровным голосом,  хлестнули  по
вагону, и весь вагон оцепенел в ужасе. Все смолкло. Ошеломленные пассажиры
застыли недвижимо.
   - Особой разницы нет, - тем же тоном невозмутимо заметил Судья Бленд. -
Перед сифилисом все на свете равны. И если ты хочешь  ослепнуть,  в  нашей
великой демократической стране этого можно достигнуть с таким же  успехом,
как в любой другой.
   В вагоне стояла мертвая тишина. Чуть погодя люди с ошеломленными лицами
повернулись друг к другу и стали украдкой перешептываться.
   А меж тем выражение худого бледного лица  ничуть  не  изменилось,  лишь
тень все той же призрачной  улыбки  дрожала  на  губах.  Но  теперь  Судья
негромко, небрежно сказал Джорджу:
   - Как живешь, сынок? Я рад тебя видеть.
   Лицо его оставалось неподвижным, но простые слова эти в  устах  слепого
отдавали дьявольской насмешкой.
   - Вы... вы ездили в Балтимор, Судья Бленд?
   - Да, я изредка  еще  езжу  в  больницу  Хопкинса.  Толку,  разумеется,
никакого. Понимаешь, сынок, - теперь Бленд говорил тихо, дружески, - с тех
пор как мы с тобой виделись, я совершенно ослеп.
   - Я не знал. Неужели совсем...
   - Совсем! Да-да, совсем! - подтвердил Судья и вдруг запрокинул незрячее
лицо и громко, ехидно захохотал, выставляя почерневшие зубы, словно не мог
не поделиться развеселой шуточкой. - Уверяю  тебя,  мой  милый,  я  совсем
ослеп. Даже не могу за два шага разглядеть одного из  наших  самых  видных
мерзавцев. Эй, Джарвис! - укоризненно бросил  он  в  сторону  злополучного
Ригза, который уже снова в  полный  голос  разглагольствовал  о  ценах  на
землю. - Ты же и сам знаешь, что это неправда! Чего там,  приятель,  я  по
глазам твоим вижу, что ты все  врешь.  -  Судья  вновь  закинул  голову  и
затрясся в приступе дьявольского беззвучного смеха. - Извини, что  я  тебя
перебил, сынок, - продолжал он. -  Мы  с  тобой  как  будто  рассуждали  о
мерзавцах. Можешь себе представить, - он слегка наклонился вперед, длинные
пальцы его ласково поглаживали ребристую полированную трость, -  во  всем,
что касается мерзавцев, я теперь совершенно не могу доверять своим глазам.
Полагаюсь только на нюх. И этого довольно. - Впервые  лицо  его  искривила
гримаса усталости и отвращения. - Тут вполне достаточно острого нюха. - И,
круто меняя тему, спросил: - Как твои родные?
   - Да вот... тетя Мэй умерла. Я... я еду на похороны.
   - Значит, умерла?
   Только и всего. Никаких сочувственных фраз, никакого соболезнования  из
вежливости, два слова - и только. И минуту спустя:
   - Стало быть, едешь ее хоронить.  -  Он  произнес  это  задумчиво,  как
вывод,  над  которым  еще  стоит  поразмыслить;  потом  прибавил:  -  Так,
по-твоему, ты можешь вернуться домой?
   Джордж удивился, переспросил озадаченно:
   - То есть... я что-то не пойму. Вы это о чем, Судья Бленд?
   Новая вспышка затаенного зловещего смеха.
   - О том самом! По-твоему, ты и вправду  можешь  вернуться  домой?  -  И
резко, холодно, властно: - Ну же, отвечай! Можешь?
   - А... а почему нет? - Джордж был  растерян,  чуть  ли  не  испуган.  -
Послушайте, Судья, - заговорил он горячо, умоляюще. - Я же  ничего  худого
не сделал, честное слово!
   Снова тихий, дьявольский смешок:
   - Ты в этом уверен?
   На Джорджа вновь, как в детстве, нахлынул неистовый  страх  перед  этим
человеком.
   - Ну... ну конечно, уверен! Господи,  Судья  Бленд,  да  что  я  такого
сделал? - Он лихорадочно перебрал в мыслях с  десяток  диких,  невероятных
догадок, его захлестнуло тошнотворное, гнетущее сознание вины, а в чем  он
виноват - неизвестно. Подумалось: "Может, Судья прослышал  о  моей  книге?
Может, он знает, что я написал  о  нашем  городе?  Об  этом  он,  что  ли,
говорит?"
   Слепой тихонько, про себя усмехнулся, эта злая игра в  кошки-мышки  для
него была слаще меда.
   - На воре шапка горит - не так ли, сынок?
   Уже не в силах скрыть смятения:
   - Какой... какой же я вор! - В сердцах: - Да я же ни в чем не  виноват,
черт возьми! - И горячо, яростно: - Мне не за что краснеть! Ни перед  кем!
Я всему свету могу смотреть в глаза, черт подери! Мне не в чем каяться...
   Все та же призрачная ядовитая улыбка затрепетала в уголках губ слепого,
и Джордж умолк на полуслове. "Он ведь болен! - мелькнула  мысль.  -  Может
быть, болезнь поразила не только глаза... может быть... ну да,  Конечно...
он сошел с ума!" И он сказал медленно, спокойно:
   - Судья Бленд, - он встал, - до свиданья, Судья Бленд.
   Улыбка все не сходила с губ слепого, но в голосе его прозвучала  добрая
нотка:
   - До свиданья, сынок. - Мимолетная, почти неуловимая  пауза.  -  Но  не
забудь, я пытался тебя предостеречь.


   Джордж быстро пошел прочь, сердце его неистово колотилось, ноги и  руки
дрожали. Что же хотел Судья Бленд сказать этими  словами:  "По-твоему,  ты
можешь вернуться домой?"? И что значил этот недобрый,