кие
миленькие были именья, - с нежностью, точно о лакомом кусочке,  прибавляет
миссис Парвис. - Или вот взять графа Пентетьюка, леди Синтию  Уормвуд,  ее
милость  вдовствующую  графиню  Тротлмарш  -  где   они   все?   Все   они
поразъехались, вот что. Собрались, да и уехали. Поместья продали. Живут  в
чужих краях. А почему? Да потому, что налоги стали больно высокие. Стыд  и
срам, вот что я вам скажу!
   К концу  этой  длинной  речи  приветливое  лицо  миссис  Парвис  сплошь
заливает сердитый  румянец.  Не  часто  Джорджу  доводилось  видеть  такую
горячую заботу о чужих делах.  Опять  и  опять  он  пробует  добраться  до
истоков столь искреннего волнения. Он со стуком отставляет чашку бульона и
взрывается:
   - Но послушайте, миссис Парвис, вы-то что беспокоитесь?  Ваши  лорды  и
леди с голоду не помрут. Вот  вы  у  меня  получаете  десять  шиллингов  в
неделю, да у доктора еще восемь.  Он  к  концу  года  собирается  оставить
практику и уедет жить за границу. А потом скоро и я вернусь в  Америку.  И
вы даже не знаете, где вы будете ровно через год, какой найдете заработок.
А вы  каждый  день  читаете  мне,  что  герцог  Бейсингстокский  или  граф
Пентетьюк должны расставаться с одним из  полдюжины  своих  поместий,  как
будто  боитесь,  что  всей  этой  публике  придется  жить  на  пособие  по
безработице. Вам-то и вправду придется жить на пособие, если вы останетесь
без работы. А им всем худо не будет, - уж во всяком случае,  не  так,  как
вам.
   - Это да, - отвечает миссис Парвис тихим голосом, так ласково и кротко,
словно речь идет о благополучии малых беспомощных детей, - но  мы-то  ведь
привычные, правда? А они, бедняжечки, ни к чему такому не приучены.
   Потрясающе. Просто непостижимо. Джордж растерян, у него такое  чувство,
будто он бьется о несокрушимую стену. Зовите это как хотите  -  раболепным
низкопоклонством, слепым невежеством, беспросветным тупоумием, - но ничего
с этим не поделаешь.  Эту  стену  невозможно  ни  сокрушить,  ни  хотя  бы
поколебать.  В  жизни  он  не  встречал  столь  беспримерной  верности   и
преданности.


   Подобные разговоры велись у них каждое утро,  и  наконец  не  осталось,
кажется, ни одного обедневшего молодого виконта,  о  чьем  благородстве  и
несчастьях не посокрушалась бы почтительно всеведущая  миссис  Парвис.  Но
после того как по порядку, сверху донизу, с нежной заботой,  до  малейшего
многоцветного  перышка,   блистающего   в   их   геральдических   крыльях,
пересмотрены бывали все несчетные чины - святые, ангелы, капитаны великого
воинства,  стражи  внутренних  врат  и  верные  лейтенанты,  -   неизменно
наступало молчание. Казалось, в комнату входил некто незримый, но великий.
И тут миссис  Парвис  с  шуршаньем  встряхивала  газету,  откашливалась  и
негромко, благоговейно произносила священное имя: ОН.
   Порой эта минута наступала вслед  за  самозабвенными  рассуждениями  об
Америке  и  "современных   темпах"   -   в   сотый   раз   миссис   Парвис
распространялась  о   злосчастном   уделе   женской   половины   населения
Соединенных Штатов, о том, что это просто стыд  и  срам,  затем,  тактично
помолчав, прибавляла:
   - Хотя, что уж  говорить,  американские  дамы  очень  даже  элегантные,
правда, сэр? Они все так  прекрасно  одеваются.  Американку  всегда  сразу
признаешь. И потом, они очень даже умные, правда, сэр? Я что хочу сказать,
многие даже ко двору были представлены,  правда,  сэр?  И  некоторые  даже
повыходили замуж за знатных аристократов... И... (в ее голосе слышится еле
уловимая нотка умиления, и Джордж уже знает, что будет дальше) и  понятное
дело, сэр, ОН...
   А, вот оно! Этот бессмертный  ОН  жил,  действовал,  любил  и  пребывал
здесь, в самом сердце небес Дэйзи Парвис! Бессмертный ОН, кумир всех Дэйзи
Парвис по всей Англии, которые в своем обиходе,  от  избытка  преданности,
называли его не иначе как ОН, и не нужно им было иного имени.
   - И понятное дело, сэр, ОН их привечает, правда? Я так слыхала, они ЕМУ
очень даже нравятся. Уж наверно, американские дамы очень умные,  сэр,  раз
ЕМУ с ними приятно поговорить. Вот давеча в газете ЕГО фотография была  на
приеме, и там разные ЕГО друзья, и  с  ними  какая-то  новая  американская
дама. По крайней мере, я ее первый раз вижу.  И  уж  до  того  элегантная!
Миссис какая-то, не припомню, как звать.
   Или же голос ее звучал благоговейно и лицо сияло нежностью от такой,  к
примеру, новости:
   - Вот в газете пишут, ОН воротился с континента.  Что  это  ОН  затеял,
интересно знать. - И  вдруг  она  хохочет,  весело,  неудержимо,  так  что
румяные щеки ее становятся совсем пунцовыми, а голубые глаза  влажными.  -
Ох, ОН и хитрец же, скажу я вам! Никогда не угадаешь, что ОН затеял. Нынче
возьмешь газету - пишут, ОН навещает каких-то там  друзей  в  Йоркшире.  А
назавтра, оглянуться не успеешь, здрасте, ОН уже в Вене. Сейчас,  говорят,
в Скандинавии побывал... может, навещал там какую-нибудь ихнюю молоденькую
принцессу, вот уж я бы ни капельки не удивилась. Понятное дело...  (теперь
в ее голосе слышится горделивая важность, с  какою  она  обычно  возвещает
неотесанному мистеру Уэбберу самые значительные свои откровения)  понятное
дело, про это уж давно шли толки. Да ЕМУ это  без  надобности.  Станет  ОН
слушать, как же! Нрав у НЕГО независимый,  так-то!  ЕГО  матушка  еще  вон
когда это узнала. Пробовала она ЕГО смирять, как других прочих. Куда  там!
ОН паренек своевольный. Что хочет, то и делает, и никто ЕМУ не  указ,  вот
какой у НЕГО нрав независимый.
   Помолчала  минуту,  задумалась,  будто  перед  ее  затуманенным  взором
предстал обожаемый кумир. И вдруг приветливое  лицо  ее  снова  заливается
краской, и опять короткий взрыв веселого, неудержимого смеха.
   -  Этакий  бесенок!  -  восклицает  она.  -  Знаете,  говорят,  недавно
воротился ОН ночью домой... (тут она доверительно понижает  голос)  выпил,
говорят,  лишнего  (теперь  она  почти  шепчет  и   смешливо   и   чуточку
нерешительно), так вот, сэр, говорят, не так-то легко ЕМУ  было  добраться
до  дому.  Вроде  даже  пришлось  ему  за   решетку   держаться,   которой
Сент-Джеймский дворец огорожен. Только говорят, сэр... ах-ха-ха! -  звучно
хохочет рассказчица. - Вы уж меня простите,  сэр,  как  подумаю  про  это,
сразу смех разбирает! - И медленно, восторженным, полным обожания  шепотом
она доканчивает: - Говорят, сэр, полицейский, что стоял на посту у  самого
дворца, увидал ЕГО, подошел и спрашивает -  позвольте,  мол,  сэр,  я  вам
помогу? Да не на таковского напал! Не желает ОН,  чтоб  ему  помогали!  ОН
гордый, вот ОН какой! Всегда такой был.  Сущий  бесенок,  вот  что  я  вам
скажу!
   И,  все  еще  улыбаясь,  сложив  на  животе   натруженные   руки,   она
прислоняется к дверному косяку и замирает в смутном задумчивом молчании.
   - А как по-вашему, миссис Парвис, - немного погодя спрашивает Джордж, -
женится он когда-нибудь? Как вы думаете, если по совести? В конце  концов,
он уже не мальчик, верно? И уж конечно, выбор у него богатейший, и если он
намерен что-то предпринять...
   -  Ну  да,  -  несколько  высокомерно,  как  всегда  в  этих   случаях,
соглашается миссис Парвис. - Ну да, я всегда говорю, конечно, ОН  женится!
Дайте срок, выберет ОН себе жену, да только когда сам захочет, не  раньше!
А силком ЕГО не заставишь, не на таковского напали. ОН сам все решит своим
чередом.
   - А когда же дойдет черед, миссис Парвис?
   - Ну, так ведь у НЕГО пока что есть отец, правда? И не так уж он молод,
отец-то, правда?  -  она  дипломатически  умолкает,  давая  Джорджу  время
уловить намек. - Так-то, сэр, - очень тихо заключает она.  -  Я  что  хочу
сказать, сэр: всему свой черед, правду я говорю?
   - Да, верно, миссис Парвис, ну а вдруг... - упорствует Джордж. - Почему
вы уж так уверены? Ходят, знаете, разные слухи... вот я иностранец - и  то
слышал всякое. Во-первых, говорят, он не очень-то  к  этому  стремится,  и
потом, ведь у него есть брат, верно?
   - А, этот! - роняет миссис Парвис. - Этот...
   И молчит минуту-другую, но, перебери она  все  выражения  ожесточенной,
непримиримой враждебности, сколько их есть  в  словаре,  она  и  тогда  не
сказала бы больше, чем ухитрилась  вложить  в  это  короткое  указательное
местоимение.
   - Да, - безжалостно настаивает Джордж, - но ведь этот как раз совсем не
прочь бы добиться такой чести, верно?
   - Он-то не прочь, - угрюмо соглашается миссис Парвис.
   - И он женат, верно?
   - Женат, - подтверждает она даже еще угрюмей прежнего.
   - И дети у него есть, верно?
   - И дети есть. - Тут она словно бы чуточку смягчается. На миг  лицо  ее
даже вновь освещается нежностью, но тотчас опять мрачнеет.  -  Нет  уж!  -
продолжает она. - Только не этот! - Она глубоко  взволнована  воображаемой
опасностью на пути ее кумира к сияющим  вершинам.  Она  беззвучно  шевелит
дрожащими  губами,  потом  быстро  качает  головой  в  знак   решительного
несогласия. - Нет, только не этот. - Вновь  минутное  молчание,  словно  в
душе миссис Парвис борются желание  высказаться  и  прирожденная  чопорная
сдержанность. И вот плотина прорвана: - Не нравится он мне, сэр,  скажу  я
вам! Видеть его не могу! - Она порывисто качает головой и чуть не  шепотом
поверяет Джорджу страшную тайну: - Хитрость какая-то у  него  в  лице,  не
нравится мне это! Больно он  хитрый,  только  меня  не  проведешь!  -  Вся
красная от волнения, она решительно качает головой, сразу  видно:  человек
вынес суровый, бесповоротный приговор и уже не отступит ни на шаг. - Такое
мое мнение, сэр, если хотите знать!  Я  всегда  про  него  так  думала.  А
она-то! Она! Вот кому  ЕГО  женитьба  придется  не  по  вкусу,  а?  Будьте
уверены! - Миссис Парвис вдруг разражается недобрым визгливым смехом,  как
смеются только очень рассерженные женщины. - Она такая.  Это  ж  ясно  как
день, это у ней прямо на лбу написано! Только ничего у них  не  выйдет,  -
мрачно заявляет миссис Парвис и снова с угрюмой решимостью качает головой.
- Мы-то понимаем, что к чему. Люди все понимают. Нас не проведешь. Так что
понапрасну те надеются!
   - Стало быть, вы не думаете, что те...
   - Они-то! - сказала, как отрезала, миссис Парвис. - Да ни в жизнь, сэр!
Не выйдет у них! И через тысячу лет не выйдет!.. ОН, только ОН! - Голос ее
звенит,  уверенность  ее  несокрушима.  -  ОН  всегда   был   единственным
наследником! И когда настанет время, сэр, ОН... ОН станет королем!


   Натуре  миссис  Парвис   присуща   была   совершенная,   безоговорочная
преданность, какою отличаются большие, добрые собаки. Да и вообще в  своем
отношении к жизни она чем-то странно напоминала животное.  Ко  всем  живым
тварям она относилась по-родственному нежно и заботливо, и когда встречала
на улице собаку или лошадь, всегда замечала сперва их самих, а  потом  уже
их двуногих хозяев. Она быстро узнала наперечет всех собак на  Эбери-стрит
и по собакам запоминала их владельцев. Как-то Джордж стал спрашивать ее  о
почтенном немолодом  джентльмене  с  резкими  чертами  лица  и  ястребиным
взором, которого несколько раз встречал на улице. Миссис Парвис тотчас  же
с удовольствием объяснила:
   - Знаю, как же. Это у которого тот негодяй, что из дома двадцать  семь?
Ох и негодяй же! - воскликнула она, ласково засмеялась и покачала головой.
- Такой косматый верзила, знаете, грудь широкая, ходит враскачку, а глядит
уж таким тихоней! Ох и негодяй!
   Джордж растерянно выслушал  ее  и  наконец  спросил,  кто  же  все-таки
негодяй - сам джентльмен или его пес.
   - Да пес же, пес!  -  воскликнула  миссис  Парвис.  -  Огромный  зверь,
шотландская овчарка. Хозяин его - тот джентльмен, про кого вы  спрашивали.
Человек ученый,  то  ли  писатель,  то  ли  профессор.  Он  прежде  был  в
Кембридже. Нынче вышел на покой. Живет в доме двадцать семь.
   В другой раз, когда за окном мутно моросил частый мелкий дождик, Джордж
увидел на другой стороне улицы необыкновенно красивую девушку. Он поспешно
позвал миссис Парвис и с живостью спросил:
   - Это кто такая? Вы ее знаете? Она на нашей улице живет?
   - Право, не знаю, сэр, - в недоумении отвечала миссис Парвис. - Вроде и
не первый раз ее вижу, а наверно сказать не могу. Буду  теперь  глядеть  в
оба, коли узнаю, где она живет, скажу вам.
   Спустя несколько дней она вернулась из утреннего  похода  по  магазинам
довольная, сияющая, полная впечатлений.
   - У меня для вас новости, сэр! Я все узнала про ту девушку!
   - Про какую девушку? - удивился Джордж,  застигнутый  врасплох  посреди
работы.
   - Про которую вы меня тот раз спрашивали. Она по улице шла, а вы мне ее
показали.
   - А, да! - Джордж встал из-за стола. - Так что же? Она живет у  нас  на
Эбери-стрит?
   - Ну, конечно, - сказала миссис Парвис. - Я ее сто  раз  видела.  Я  ее
тогда мигом узнала бы, да только его-то с ней не было.
   - Его? Кого его?
   - Да того негодяя из дома сорок шесть. Вот она кто.
   - Кто же именно, миссис Парвис?
   - Да тот большущий датский  дог,  ясное  дело.  Его-то  вы  уж,  верно,
видели. Огромный, прямо с шотландского пони. - И миссис Парвис засмеялась.
- Он всегда с ней ходит. Я ее в тот день  первый  раз  без  него  увидала,
оттого-то и не признала! - с торжеством пояснила она. - А нынче они  вышли
вместе погулять, и я издали их увидала.  Тут-то  я  и  смекнула,  кто  она
такая. Они из дома сорок шесть. А этот негодяй (она ласково засмеялась)...
ох и негодяй же! Малый первый сорт, знаете. Большущий,  крепкий.  Даже  не
знаю, где они его держат, это ж сколько места надо, где только  они  такой
дом нашли.
   Чуть не каждое утро, возвратясь с покупками  из  очередного  похода  по
ближним  магазинам,  она  оживленно  рассказывала  о  каком-нибудь   новом
"негодяе" или "малом первый сорт", о какой-нибудь попавшейся ей  на  глаза
собаке или лошади. Если при ней кто-то был жесток или хотя бы равнодушен к
животному, она  багровела  от  гнева.  Как-то  она  пришла,  вся  кипя  от
негодования, потому что ей повстречалась слишком туго взнузданная лошадь.
   - ...И уж я этого кучера отчитала! - восклицала она.  -  Коли  человек,
говорю, так худо обращается с  животными,  так  его  к  ним  и  подпускать
нельзя! Был бы поблизости полицейский, я бы этого  изверга  под  каталажку
подвела, вот что. Я ему так прямо и сказала. Стыд и  срам,  вот  что.  Как
некоторые обращаются с несчастной бессловесной скотинкой, а она, бедняжка,
и пожаловаться-то не может. Их бы самих эдак взнуздать! Походили бы сами в
наморднике! А-а! -  мрачно  докончила  миссис  Парвис,  словно  эта  мысль
доставила ей свирепое наслаждение. - Это бы их научило уму-разуму!  Узнали
бы тогда, что к чему!


   Было что-то тревожное, болезненное в этой непомерной любви к  животным.
Внимательно присматриваясь к миссис  Парвис,  Джордж  убедился,  что  люди
занимают ее куда меньше и людские страдания она принимает не так близко  к
сердцу. Она и сама была бедна, но к  беднякам  относилась  с  удивительным
философским спокойствием. Рассуждала она, видимо, так: бедняки были,  есть
и будут, они к  своей  бедности  привычны,  и  никому  не  стоит  об  этом
беспокоиться, а самим несчастным жертвам - тем паче.  И  уж  вовсе  ей  не
приходило в голову, что делу надо бы как-то помочь. Страдания бедняков  ей
казались естественными и неизбежными,  как  лондонский  туман,  и,  по  ее
разумению, волноваться из-за  того  и  другого  одинаково  бессмысленно  -
только попусту себя растравлять.
   К примеру, явится она иной раз, пылая негодованием оттого,  что  кто-то
плохо обошелся с лошадью или собакой, и в то же утро  Джордж  слышит,  как
она резко, сердито, без тени  сочувствия  отчитывает  грязного,  голодного
оборвыша-мальчишку, который доставляет из магазина пиво.  Этот  несчастный
мальчонка будто сошел со страниц Диккенса - олицетворение нищеты,  которая
в Англии, доходя до крайности, выглядит безобразно, безнадежно, как  нигде
в целом свете. Здесь она  особенно  ужасна  и  отвратительна  потому,  что
английские бедняги словно коснеют в своем  несчастье,  увязают  в  трясине
наследственного убожества, и уже не ждут облегчения, в знают, что спасенья
нет.
   Таков был и этот злополучный мальчишка. Он  принадлежал  к  "маленькому
народцу" - к племени карликов и гномов, о существовании которого Джордж до
той лондонской зимы и  не  подозревал  -  это  было  для  него  нежданное,
убийственное открытие. Оказалось, в Англии есть как бы две породы людей, и
они столь несхожи друг с другом, словно относятся к  совсем  разным  видам
живых существ. Это Рослый парод и Маленький народец.
   Рослый народ отличается чистой свежей кожей, ярким  румянцем,  отменным
здоровьем и уверенностью в себе; сразу видно,  что  эти  люди  всегда  ели
досыта. В расцвете сил они выглядят точно могучие двуногие быки. На улицах
Лондона постоянно встречаешь таких вот гордых мужчин  и  женщин,  все  они
холеные, великолепно одеты, а лица у  них  бессмысленные  и  невозмутимые,
точно у породистого скота. Таков истинно британский Царь природы. И  среди
тех, кто охраняет и обслуживает этих господ и относится, в сущности, к той
же породе, тоже попадаются великолепные экземпляры: например,  здоровенные
гвардейцы ростом шесть футов и пять дюймов, прямые, как стрела, и с тем же
уверенным выражением лица, которое говорит ясней  ясного  -  пускай,  мол,
сами они и не цари природы, но, уж во всяком случае, верные орудия царей.
   Но  если  побыть  в  Англии  подольше,  однажды  непременно  обнаружишь
Маленький народец. Это племя гномов, вид  у  них  такой,  словно  они  уже
долгие века роются под землей и там, в глубоких копях, давно  все  усохли,
съежились и поблекли. Есть что-то такое в их лицах, в корявых  телах,  что
свидетельствует: не только сами они всю жизнь света не видели, но и отцы и
матери их и еще многие поколения предков существовали впроголодь, не знали
солнца и плодились, точно гномы, во тьме глубоких подземелий.
   Поначалу их не замечаешь. Но однажды Маленький народец  выходит  из-под
земли, и вдруг оказывается - он Повсюду, куда  ни  глянь.  Так  он  явился
перед Джорджем Уэббером, и Джордж был ошеломлен. Словно какое-то  зловещее
волшебство открыло ему глаза: так, значит, живя в Англии, он очень многого
не видел, а воображал, будто видит все! И не то  чтобы  Маленький  народец
был малочислен. Когда уж заметишь этих гномов, выясняется, что  они-то,  в
сущности, и населяют Англию. На одного Рослого приходится десяток  гномов.
И Джордж понял, отныне ему суждено смотреть на эту страну другими глазами,
и что бы он о ней ни прочитал, что бы  ни  услышал,  ни  в  чем  не  будет
смысла, если не принимать в расчет Маленький народец.
   К этому-то племени принадлежал  и  злополучный  мальчишка  -  разносчик
пива. Каждая мелочь в его облике  красноречиво  говорила,  что  он  рожден
чахлым недомерком, в беспросветной нищете, и никогда у  него  не  было  ни
вдоволь еды, ни теплой одежды, ни крова, где не  пронизывал  бы  до  мозга
костей леденящий туман. Не то чтобы он был калекой, но все тело его словно
бы ссохлось, увяло, казалось, из него выжаты все соки, точно  из  старика.
Ему было, пожалуй, лет пятнадцать-шестнадцать, а  порой  казалось,  что  и
меньше. Но с виду он был как  взрослый,  который  не  вышел  ростом,  -  и
тягостно было ощущать, что в этом  хилом,  изголодавшемся  теле  давно  не
осталось сил на неравную борьбу и больше оно уже не вырастет.
   Ходил  он  в  засаленной,  истрепанной  курточке,  застегнутой  на  все
пуговицы, из слишком  коротких  рукавов  торчали  большие,  грязные  руки,
красные, натруженные, какие-то почти непристойно голые.  И  штаны  на  нем
такие же засаленные и истрепанные, тесные, в обтяжку и притом на несколько
дюймов короче, чем надо. А башмаки на несколько номеров больше, чем  надо,
старые, драные, стоптанные до того, что кажется, это ими  отшлифованы  все
до единого булыжники в каменном  сердце  Лондона.  И  в  довершение  всего
наряд