для каждого американца... Что ж, это справедливо.  За
все приходится платить...
   Боже милостивый! Неужели Рэнди не понимает, что домой возврата нет?


   Следующие несколько  лет  были  тяжкими  годами  для  всей  Америки,  и
особенно тяжки они оказались для Рэнди Шеппертона.
   Другой работы он не нашел. Куда он только не кидался, и  все  напрасно.
Работы просто не было, -  никакой.  Повсюду  тысячи  людей  оставались  за
бортом, и новых нигде не брали.
   Через полтора года сбережения Рэнди кончились, и его охватило отчаяние.
Пришлось продать старый родительский дом, и  дали  за  него  сущие  гроши.
Рэнди  с  Маргарет  сняли  небольшую  квартирку  и,  старательно  экономя,
протянули еще около года. Но вот и эти гроши  кончились.  Рэнди  дошел  до
крайности. Он заболел, и то была болезнь скорее не плоти, но  духа.  Когда
им не оставалось уже ничего другого, они с Маргарет уехала из  Либия-хилла
и поселились у старшей сестры, в семье ее мужа,  нахлебниками  добрых,  но
чужих людей.
   В конце концов Рэнди - проницательный умница Рэнди, Рэнди  -  стреляный
воробей, который всегда  считал  себя  правдолюбом  и  всех  и  вся  видел
насквозь, - этот самый Рэнди стал жить на пособие по безработице.
   К тому времени Джорджу казалось, что он уже разобрался в  происходящем.
За   трагедией   Рэнди   ему   виделся   переодетый   коммивояжер,   некий
дьявол-искуситель в обличье весьма толкового и внушающего доверие молодого
человека, от него так и веет уверенностью,  и  он  провозглашает  "Верую",
когда никакой веры нет. Да, умение показать товар лицом сделало свое  дело
чересчур хорошо. Умение показать товар лицом - не что иное,  как  торговая
марка предвзятости, преданный слуга своекорыстия,  заклятый  враг  правды.
Ведь вот как Рэнди  отлично  разобрался  в  далеких  от  него  сложностях,
которые мучили его, Джорджа, увидел их  со  стороны  ясно  и  отчетливо  -
потому  что   глаза   ему   не   застилала   тень   своекорыстия,   личной
заинтересованности. Он мог спасать других, но не себя, потому что правды о
себе уже не видел.
   И Джорджу казалось - в трагедии Рэнди, как  в  капле  воды,  отразилась
трагедия Америки. Такова она, Америка,  -  великолепная,  непревзойденная,
несравненная, непобедимая, неколебимая, сверхисполин со здоровым румянцем,
самая что ни на есть Американская Америка  на  девяносто  девять  и  сорок
четыре сотых процента, единственная и неподражаемая, другой такой  нет  на
свете, товар нарасхват, самый первый  сорт,  вам  всякий  скажет,  голубая
мечта, страна рекламы, умения показать товар лицом, страна предвзятости во
всех ее хитроумных и обольстительных формах.
   Разве истинные правители Америки - дельцы и коммерсанты - не ошиблись с
самого начала насчет депрессии? Разве не отмахивались от нее, не старались
отделаться от нее пустыми словами, не желая взглянуть  ей  прямо  в  лицо?
Разве не твердили,  что  процветание  -  вот  оно,  за  углом,  когда  так
называемое "процветание" давно уже кончилось и тот угол,  за  которым  оно
будто бы ждало, приплюснулся, согнулся в дугу нужды, голода и отчаяния?
   Что ж, насчет раненого фавна Рэнди был прав. Ибо теперь Джордж понял  -
когда сам он горько жаловался на судьбу  и  жалел  себя,  в  нем  говорило
изощренное себялюбие, оно становилось между ним и правдой,  к  которой  он
стремится как писатель. Но Рэнди не знал, что  и  в  коммерции  тоже  есть
раненые фавны. И, похоже, они из  той  породы,  которую  не  так-то  легко
прикончить. Ведь бизнес - самая изощренная форма себялюбия: своекорыстие в
чистом виде. Убей его правдой, и что тогда останется?
   Быть может, какой-то лучший образ жизни, но он уже не будет основан  на
бизнесе в том виде, как мы его знаем.



        "КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. В ПОИСКАХ ПРЕКРАСНОЙ МЕДУЗЫ"

   Джордж послушался совета Рэнди и съехал со старой квартиры. Он и сам не
знал, куда податься. Ему хотелось только одного:  оказаться  подальше,  от
Парк-авеню,  от  эстетских  джунглей,  охотников  за  знаменитостями,   от
призрачной жизни богатых  и  светских  господ,  которые,  точно  паразиты,
расплодились на здоровом теле Америки. И он поселился в Бруклине.
   Книга дала ему кое-какие деньги, так что он  расплатился  с  долгами  и
ушел из Школы прикладного искусства, где до сих пор преподавал.  И  теперь
он жил лишь на тот случайный заработок, который приносило его перо.
   Четыре года прожил он в Бруклине,  а  четыре  года  в  Бруклине  -  это
геологическая эпоха, единый беспросветный  пласт.  То  были  годы  нищеты,
отчаяния,  безмерного  одиночества.  Его  окружали   нищие,   отверженные,
заброшенные и покинутые люди, и он был один из них. Но жизнь сильна, и год
за годом она шла  вокруг  него  во  всей  своей  многообразной  сложности,
богатая незаметными и никуда не вписанными малыми событиями.  Он  все  это
видел, все жадно  впитывал,  копил  жизненный  опыт,  многое  записывал  и
выжимал досуха, пытаясь извлечь из каждой мелочи скрытый смысл.
   Что же творилось у него в душе в эти  беспросветные  годы?  К  чему  он
стремился, что делал, чего хотел?
   Ответить на эти вопросы нелегко, потому что хотел он очень многого,  но
больше всего жаждал Славы. То были годы упорных  поисков  этой  прекрасной
Медузы. Он уже отведал ее плодов, и от них во рту остался привкус  горечи.
Ему казалось, вся беда в том, что он ее еще не стоит - и он в  самом  деле
ее не стоил. И потому он решил, что то была вовсе не Слава, а лишь  дурная
сенсация. Вокруг него пошумели - и забыли.
   Что ж, с тех пор, как он написал первую книгу, он кое-чему научился. Он
попробует еще раз.
   Так он жил и писал, писал и жил, жил в  Бруклине  один  как  перст.  И,
проработав много часов подряд, забывая о еде, о сне, обо всем на свете, он
наконец вставал из-за стола, - его шатало от усталости, нетвердой походкой
пьяницы он выходил на ночную улицу.  Ужинал  в  какой-нибудь  забегаловке,
потом, зная, что сумятица в  мыслях  все  равно  не  даст  уснуть,  шел  к
Бруклинскому мосту, по нему - в Манхэттен  и  рыскал  но  городу,  пытался
проникнуть в душу его, в самые потаенные ее закоулки, а на рассвете  снова
брел по мосту обратно в Бруклин и валился без сил в постель.
   И во время этих еженощных блужданий былые отреченья  забывались,  былая
верность все была  верна.  Как-то  так  получалось,  словно  он,  мертвец,
восставал из мертвых, потерявший себя - вновь себя обретал,  словно  он  -
он, который  в  краткий  миг  известности  продал  свой  талант,  страсть,
юношескую веру и обратился в ходячий труп, развращенный сердцем и во  всем
изверившийся, - вновь, с кровью, в одиночестве и тьме возвращал себе живую
жизнь. И в эти ночные часы он чувствовал, что для него все  в  мире  снова
станет прежним, и снова, как когда-то, маячил  перед  его  взором  призрак
сияющего города. Широко раскинувшийся, сверкающий ярусами бессчетных ярких
огней, город неизменно блистал у него  перед  глазами,  когда  он  шел  по
мосту, и высокие волны бились о его берега, и плыли огромные пароходы. Вот
почему он возвращался опять и опять.
   А бок о бок с ним шел непреклонный друг, единственный, кому  он  открыл
самое заветное свое желание. Одиночеству прошептал он:
   "Славы!"
   И Одиночество ответило.
   "Ладно, брат, поживем - увидим".



        "27. У САРАНЧИ НЕТ ЦАРЯ"

   Трагический вечерний свет падает на гигантские угрюмые  джунгли  Южного
Бруклина. Он  падает  на  одутловатые  серые  лица  людей  с  безжизненным
взглядом, которые в этот печальный тихий час смотрят в окна, облокотись на
подоконники, и нет в этом свете ни яркости, ни тепла.
   Если в этот час пройти по узкой улице, меж ветхими убогими домами,  под
взглядами всех этих людей, которые, скинув  пиджаки,  спокойно  глядят  из
открытых окон, свернуть в проулок,  прошагать  по  узенькой,  в  выбоинах,
полоске асфальта, протянувшейся вдоль него до  самого  последнего  ветхого
дома, подняться по истертым ступеням крыльца,  костяшками  пальцев  громко
постучать в парадную дверь (звонок не работает), терпеливо подождать, пока
кто-нибудь отворит дверь, и спросить, здесь  ли  проживает  мистер  Джордж
Уэббер, - вам скажут:  конечно,  проживает,  войдите,  мол,  спуститесь  в
подвал, постучите в дверь справа, он, наверно, дома. И вот вы  спускаетесь
по лестнице в сырой,  мрачный  подвал,  пробираетесь  меж  пыльных  старых
ящиков, ветхой ненужной мебели и прочего  хлама,  сваленного  в  коридоре,
стучите в указанную вам дверь - и ее отворяет  мистер  Уэббер  собственной
персоной, вводит вас прямо в свою комнату, в свой дом, в свою крепость.
   Пожалуй, комната эта покажется вам скорее темницей, а не  жилищем,  где
можно  поселиться  по  доброй  воле.  Она  длинная  и  узкая,   вытянулась
параллельно коридору во всю его длину, и дневной свет проникает в нее лишь
через  два   оконца,   расположенные   высоко   друг   против   друга,   в
противоположных ее концах,  причем  оба  они  забраны  толстыми  железными
прутьями, вделанными кем-то из прежних владельцев дома, чтоб не  забрались
южнобруклинские головорезы.
   Обставлена  комната  вполне  терпимо,  но  без  излишеств,   чтобы   не
утратилась некая деловая, спартанская простота. В глубине железная кровать
с просевшими пружинами, дряхлый комод и над ним треснувшее зеркало,  кроме
того, два кухонных стула, дорожный сундук  и  несколько  старых,  видавших
виды чемоданов. В передней  половине,  под  тусклым  светом  электрической
лампочки, свисающей на шнуре с потолка, стоит большой письменный стол,  он
весь исцарапан, разбит, почти все ящики - без  ручек,  перед  ним  старый,
темного дерева стул с прямой спинкой. В средней  части  комнаты,  соединяя
обе ее половины в нечто эстетически цельное, вытянулись вдоль стен  старый
раздвижной обеденный стол (темно-зеленая краска, которой он был  выкрашен,
основательно облупилась, и из-под нее повсюду проглядывает нежный  румянец
давно  забытой  юности),  ряд  некрашеных  книжных  полок  и  два  больших
упаковочных  ящика,  их  толстые  крышки  сняты  и  открывают  взору  кипы
гроссбухов и рукописей на белой  и  желтоватой  бумаге.  Письменный  стол,
обеденный, книжные полки,  весь  пол  -  все  в  комнате,  точно  опавшими
листьями в осеннем лесу, засыпано ворохами  исписанных  листков,  и  всюду
громоздятся книги, они стоят неровными рядами или навалены друг на  друга,
так что, кажется, вот-вот обрушатся.
   Этот мрачный погреб - жилище и рабочий кабинет Джорджа  Уэббера.  Зимой
стены его, уходящие на четыре фута под землю, постоянно  покрыты  холодным
потом. А летом потеет сам Джордж.
   Соседи его, скажет он вам, по большей части армяне, итальянцы, испанцы,
ирландцы и евреи - одним словом,  американцы.  Они  населяют  все  лачуги,
многоквартирные дома и домишки всех обшарпанных, угрюмых улиц и  закоулков
Южного Бруклина.
   А чем это здесь пахнет?
   Пахнет?.. Видите ли,  тут  поблизости  расположена  некая  общественная
собственность, которой он пользуется вместе с соседями; она принадлежит им
всем вместе, и от нее Южный Бруклин обретает весьма своеобразный дух.  Это
старый Гоуанас-канал, и аромат, о котором вы говорите, всего лишь  могучая
симфония зловонных испарений, исходящих от искусного  сочетания  несчетных
разновидностей всевозможной гнили. Подчас даже любопытно разобраться,  что
же входит в этот букет. Тут  не  только  пронзительная  вонь  застоявшихся
сточных вод, но и едкие запахи растопленного клея, горелой резины, тлеющих
лохмотьев, благоухание давно  подохшей  клячи  и  душок  гниющей  требухи,
благовония покойных разлагающихся кошек,  залежавшихся  помидоров,  гнилой
капусты и доисторических яиц.
   И как же он это переносит?
   Что ж, можно привыкнуть. Ко всему привыкаешь, как все  здесь  привыкли.
Они и не думают об этом смраде,  никогда  о  нем  не  говорят,  а  если  б
переехали, наверно, им бы даже недоставало его.
   Вот сюда-то и  прибило  Джорджа,  и  в  угрюмом  упрямстве,  сдобренном
толикой отчаяния, он забился в эту дыру. И вы будете недалеки  от  истины,
если предположите, что забрался он  сюда  умышленно,  ибо  решил  отыскать
самое что ни на есть заброшенное, богом забытое убежище.


   Мистер Марпл, живущий на первом этаже, с бутылкой в руках,  спотыкаясь,
спускается по полутемной лестнице в подвал  и  стучится  в  дверь  Джорджа
Уэббера.
   - Войдите!
   Мистер Марпл входит, представляется, ставит, как положено,  бутылку  на
стол и заводит разговор.
   - Ну что, мистер Уэббер, понравилось вам, как я смешал питье?
   - Да-да, понравилось.
   - А то, может, нет, так вы говорите, не стесняйтесь.
   - Да-да, я бы так и сказал.
   - Я, понимаете, хочу знать. Ежели что,  я  не  обижусь.  Я,  понимаете,
смешал все сам, заполучил один такой рецептик... контрабандное пойло  я  б
покупать не стал... нет, с этими подлецами  дела  не  имею.  Спиртное  для
этого питья я покупал у верного человека, мне лишь бы чего не  надо...  вы
меня понимаете?
   - Ну конечно.
   - А только надо бы мне знать, как вам  понравилось,  ежели  что,  я  не
обижусь.
   - Отличное питье, лучше некуда.
   - Это я рад, а может, я вам помешал?
   - Нет-нет, что вы.
   - А то я иду домой, вижу, у вас в окошке свет, ну и говорю себе  -  как
бы этот малый не подумал, будто я нахал какой, вваливаюсь без приглашенья,
а все ж надо зайти, познакомлюсь, спрошу, может, хочет хлебнуть винца.
   - Я рад, что вы зашли.
   - А ежели я помешал, вы так прямо и скажите.
   - Да нет, нисколько.
   - Потому, такой  уж  я  человек.  Натурой  человеческой  интересуюсь...
психологию  разных  людей  изучаю...  погляжу  в  лицо  -  и  сразу   вижу
человека... это я всегда умел...  потому,  верно,  и  пошел  по  страховой
части. Так что, когда кто меня заинтересует, я всегда хочу  познакомиться,
поглядеть, как он относится к тому-сему. Так  что  увидел  свет  у  вас  в
окошке и говорю себе: он, конечно, может послать меня к  черту,  а  все  ж
спрос не беда.
   - Я рад, что вы зашли.
   - Так вот, мистер Уэббер, сдается мне, я здорово разбираюсь в людях...
   - Это сразу видно.
   - ...ну вот, глядел, значит, я на вас и разбирался. Вы ничего этого  не
знаете, сидите, а я все гляжу и думаю, потому как  я  интересуюсь  натурой
человеческой, мистер Уэббер, и на службе мне каждый день надо  разбираться
и оценивать  людей  всякого  рода  и  звания...  понимаете...  я  ведь  по
страховой части. И  вот  охота  мне  задать  вам  вопрос.  Только,  ежели,
по-вашему, он уж очень личный, вы так прямо  и  скажите,  а  ежели  вы  не
против ответить, тогда я спрошу.
   - Я не против. А что за вопрос?
   - Вот какое дело, мистер Уэббер, у меня уже есть свое мнение, но я  все
равно вас спрошу, хочу поглядеть, прав я или  нет.  Так  я  вот  что  хочу
спросить... и ежели не хотите отвечать, так не отвечайте...  По  какой  вы
части?.. Какое ваше занятие? А ежели это уж очень личный вопрос, так вы не
отвечайте.
   - Отчего же? Я писатель.
   - Кто-кто?
   - Писатель. Одну книгу я уже написал. А теперь пробую написать другую.
   - Ну вот, вы, может, удивитесь, а только я так  и  рассудил.  Я  сказал
себе - этот малый, он умственным  делом  занимается,  в  его  деле  голова
нужна. Он писатель, или газетчик, или рекламой  занимается.  Я,  понимаете
ли, всегда здорово разбирался в человеческой натуре... что-что, а  это  по
моей части.
   - Да, понимаю.
   - И вот что еще я вам скажу, мистер Уэббер. Вы  для  этого  дела  прямо
созданы, прямо рождены для него, прямо с младых ногтей к нему шли... верно
я говорю или нет?
   - Пожалуй, верно.
   - Стало быть,  вас  ждет  большой  успех.  Пишите,  мистер  Уэббер,  не
бросайте. Я здорово разбираюсь в  человеческой  натуре,  я  уж  знаю,  что
говорю. Держитесь за то, к чему всю жизнь шли, и вы своего добьетесь. Иной
человек никак себя не найдет. Никак не поймет, чего хочет.  Вот  в  чем  у
таких беда. Я - другое дело. Я себя нашел только уже взрослым. Вот  я  вам
скажу, мистер Уэббер, кем я хотел стать, когда  был  мальчишкой,  так  вас
смех разберет.
   - Кем же это, мистер Марпл?
   - Да понимаете, мистер Уэббер... это ж смех...  вы  не  поверите...  но
почти до двадцати лет, я уж совсем был взрослый, мне  до  смерти  хотелось
стать машинистом. Кроме шуток. Я на этом прямо помешался. И у меня хватило
бы ума наняться на железную дорогу, да только мой папаша тряхнул  меня  за
шиворот и сказал, чтоб я выбросил эту дурь из головы. Знаете, я ведь родом
из Новой Англии... по моему выговору этого теперь не  видно,  уж  очень  я
давно здесь, в Бруклине... а вырос-то я там. Папаша мой был  водопроводчик
в Огасте, штат Мэн. И я когда ему сказал,  что  хочу  пойти  в  паровозные
машинисты, он задал мне хорошую взбучку и  велел  не  валять  дурака.  "Я,
говорит, в школу тебя посылал, ты учился в  десять  раз  больше  моего,  а
теперь вздумал в чумазые податься. Не бывать этому, - говорит мой  папаша,
- хоть ты один в нашем семействе станешь возвращаться вечером с  работы  с
чистыми руками и в белом воротничке. Так что, черт тебя возьми, поди поищи
работу в приличном месте, чтоб ты мог продвигаться  и  чтоб  имел  дело  с
ровней". Господи! Мне здорово повезло,  что  он  на  этом  уперся,  не  то
нипочем бы мне не достичь, чего я достиг. Ну, а в ту пору и зол же я  был.
И знаете, мистер Уэббер... вы станете смеяться... а только это и  посейчас
моя слабость. Кроме шуток. Иной раз увижу - огромный паровоз, из нынешних,
тащит состав, так у  меня  по  всему  телу  мурашки,  прямо  как  когда  я
парнишкой на них глядел. В конторе я нашим рассказал, так  все  надо  мной
потешаются, прозвали меня Кэйси Джонсом. Да...  Так  как,  опрокинете  еще
маленькую на прощанье?
   - Спасибо, я бы и не прочь,  но  лучше  воздержусь.  Надо  еще  сегодня
поработать.
   - Понимаю вас, мистер Уэббер, отлично понимаю. Я с самого начала так об
вас и рассудил. Этот малый, думаю,  писатель  либо  еще  каким  умственным
делом занимается, в его деле голова нужна. Верно я говорю?
   - Верно, верно.
   - Что ж, рад был познакомиться, мистер Уэббер. Не чуждайтесь нас здесь.
Иной раз человеку бывает одиноко. Жена моя четыре года как умерла, вот я с
тех  пор  и  живу  здесь...  подумал,  вроде  одинокому  больше  места  не
требуется. Заходите ко мне. У меня интерес к  человеческой  натуре,  люблю
потолковать с разными людьми, поглядеть, как они  относятся  к  тому-сему.
Так что, ежели захотите поболтать, милости прошу.
   - Непременно, непременно.
   - Спокойной ночи, мистер Уэббер.
   - Спокойной ночи, мистер Марпл.
   Спокойной ночи. Спокойной ночи. Спокойной ночи.


   По другую сторону подвального коридора, в таком  же  помещении,  как  у
Джорджа,  квартировал  старик  по  фамилии  Уэйкфилд.  Где-то   здесь,   в
Нью-Йорке, у него был сын, он и платил за отцово жилье,  но  виделись  они
редко. Старик Уэйкфилд походил на воробушка - живой, неунывающий, он бойко
чирикал, и хотя ему уже подкатывало под девяносто, казалось, всегда был  в
добром здравии и все еще на редкость бодр и подвижен.  Сын  оплачивал  его
жилье, да притом у старика  были  кое-какие  деньги  -  небольшая  пенсия,
которой хватало на его скромные нужды; но жил он в полнейшем  одиночестве,
сын лишь изредка навещал его, обычно по  случаю  какого-нибудь  праздника,
остальное же время он сидел совсем один в своем подвале.
   Однако он был человек на удивленье мужественный и гордый.  Он  отчаянно
жаждал дружеского общения, но скорей  бы  умер,  чем  признался,  что  ему
одиноко. До крайности независимый  и  уязвимый,  он  при  встречах  всегда
держался бодро и учтиво, однако на приветствия отвечал чуть холодновато  и
сдержанно,  боясь,  как  бы  не  подумали,  что  он   стремится   навязать
знакомство. Но на подлинное дружелюбие никто на свете не мог бы отозваться
сердечней и радушней, чем старик Уэйкфилд.
   Джордж полюбил старика и  охотно  с  ним  беседовал,  а  тот  неизменно
приглашал его в свою часть подвала и с