о  я  оседлал,  оказался
слабоват. Это не настоящая  автобиография,  теперь-то  я  это  понимаю.  И
понимаю, почему потерпел неудачу. Потому что ездок не тот. Вот в  чем  мой
промах. Вот тут-то и сказывается  все,  что  я  накрутил  насчет  молодого
гения, молодого художника, насчет роли раненого фавна, как  ты  выразился.
Накрутил - и от этого исказился угол  зрения.  В  узких  рамках,  в  самых
разных поворотах я вижу остро, тонко, проницательно, в точности  улавливаю
каждую мелочь на манер Джойса, а вот когда беру шире,  картина  получается
фальшивая, манерная, неистинная. А решает все как раз  способность  видеть
шире.
   Он и в самом деле так думал, и это его сокрушило. Рэнди понимал, как он
страдает. Но сейчас он, видно, опять ударился в  крайности,  и  опять  ему
лихо. Если подходить с такой высокой мерой, то все на свете неудачники.  И
Рэнди сказал:
   - Но разве есть  на  свете  совершенство?  Кто  его  достиг,  скажи  на
милость?
   - Да очень многие! - нетерпеливо возразил Джордж. - Толстой в "Войне  и
мире". Шекспир в "Короле  Лире".  Марк  Твен  в  первой  части  "Жизни  на
Миссисипи". То есть, разумеется,  совершенства  и  они  не  достигли,  это
никому не удается. Но они промахнулись, стреляя в правильном  направлении:
они выстрелили чуть дальше, но их  не  калечило  тщеславие,  не  сковывала
проклятая застенчивость. Вот что ведет к неудаче. Вот на чем я споткнулся.
   - Тогда как же тут помочь?
   - Выложиться до самого конца. Ничего не пожалеть. Выдоить из себя  все,
до последней капли, чтоб ничего не осталось. Уж если становишься одним  из
героев своей книги, так ни о чем не умалчивай, изволь увидеть и нарисовать
себя таким, какой ты есть,  -  давай  все,  плохое  и  хорошее,  ложное  и
истинное, - так же, как ты должен  увидеть  и  изобразить  любого  другого
героя. Долой фальшивую личность и фальшивую гордость, долой мелкие чувства
и уязвленное самолюбьишко. Короче говоря, надо убить раненого фавна.
   Рэнди кивнул.
   - Верно. И как же теперь? Что будет дальше?
   - Не знаю,  -  чистосердечно  ответил  Джордж.  И  взгляд  у  него  был
растерянный. - Понятия не имею. И не в том дело, что  я  не  знаю,  о  чем
писать. Господи! - Он вдруг рассмеялся. - А ведь есть такие -  одну  книгу
напишут, а на вторую их уже не хватает - больше им сказать нечего!
   - Тебя это не волнует?
   - Вот уж нет! Меня тревожит  совсем  обратное!  У  меня  слишком  много
материала. Он наступает со всех сторон. - Джордж обвел рукой громоздящиеся
по всей комнате кипы рукописей, казалось, они вот-вот рухнут. - Иной раз я
думаю, что же мне, черт возьми, делать со всем этим, какую подобрать раму,
какую придать форму, какой выбрать путь, в какое  направить  русло.  -  Он
сильно стукнул кулаком по колену, и в голосе  его  зазвучало  отчаяние.  -
Иногда мне и вправду кажется, человек перестает  писать,  потому  что  его
захлестывают всяческие эмоции.
   - Значит, ты не боишься иссякнуть?
   Джордж громко рассмеялся.
   - Иногда мне этого даже хочется, - сказал он. - Как  подумаешь,  что  в
один прекрасный день,  может,  после  сорока,  я  исчерпаю  себя  и  стану
наподобие верблюда жить за счет собственного горба, на  душе  сразу  вроде
спокойнее. Да нет, на самом деле, я, конечно, так не думаю. Исчерпать себя
- это худо... это как смерть... Нет, я беспокоюсь о другом. Мне надо найти
свой путь. - Он помолчал, пристально глядя на Рэнди, опять ударил  кулаком
по коленке и воскликнул: - Форму! Форму! Понимаешь?
   - Да, - ответил Рэнди. - Кажется, понимаю. А как ты ее найдешь?
   Лицо у Джорджа было недоуменное. Он помолчал, подыскивая слова.
   - Я ищу форму, - сказал он наконец. - По-моему, что-то вроде этого люди
понимают  под  вымыслом.  Пожалуй,  что-то  вроде  легенды.  Своего   рода
предание, что ли... сотканное из всего, что я знаю, из всего,  что  видел.
Понимаешь, не подлинные события, не просто рассказ о моей жизни, но что-то
более  подлинное,  чем  сами  события,  выжимка  моего  жизненного  опыта,
заключенная в такую форму, чтобы каждый мог приложить ее  к  себе.  Таковы
лучшие вымыслы, согласен?
   Рэнди улыбнулся и ободряюще кивнул. Джордж молодчина. О  нем  можно  не
беспокоиться. Он выберется из трясины. И Рэнди весело сказал:
   - А новую книгу ты уже начал?
   Джордж  снова  заговорил  торопливо,  сбивчиво,  и  глаза  опять  стали
беспокойные.
   - Да, я уже много написал, - сказал он.  -  Вот  видишь  гроссбухи  (на
столе высилась кипа потрепанных  гроссбухов)  и  вон  рукописи  (он  обвел
руками комнату), - это все новое. Я написал, наверно, полмиллиона слов,  а
то и больше.
   И тут Рэнди сделал промах, который в простоте душевной так часто делают
обыкновенные смертные, разговаривая с писателями.
   - А о чем она? - спросил он.
   Джордж смерил его злым взглядом. И  не  ответил.  Все  еще  накаленный,
думая о своем, он зашагал из угла в угол.  Наконец  остановился  у  стола,
поглядел Рэнди в глаза и с той прямотой, что всегда в нем  так  подкупала,
выпалил:
   - Нет, новую книгу я еще  не  начал!..  Тысячи  слов...  -  Он  хлопнул
ладонью по обтрепанным гроссбухам. - Сотни идей, десятки эпизодов, кусков,
обрывков... но это не книга!.. А ведь  время  идет!  -  Тревожные  морщины
вокруг глаз врезались глубже. - С тех пор, как вышла та книга, прошло  уже
почти пять месяцев, а у меня вон что творится. - С досадой  и  яростью  он
раскинул руки, показывая на весь этот застарелый,  невообразимый  хаос.  -
Время уходит, а я и опомниться не успеваю! Время! - воскликнул он,  ударил
кулаком по ладони и горящим отрешенным взглядом уставился в  пространство,
словно перед ним возник призрак. - Время!
   Время было ему врагом. А быть может, другом. Трудно сказать наверняка.


   Рэнди пробыл в Нью-Йорке несколько дней, и друзья разговаривали  дни  и
ночи напролет. Они говорили обо всем, что приходило в голову. Вот  Джордж,
по обыкновению, беспокойно мерит комнату шагами, говорит сам  или  слушает
Рэнди - и вдруг остановится у стола, нахмурится, оглядит  комнату,  словно
попал сюда впервые, хлопнет ладонью по кипе рукописей и прогудит:
   - Знаешь, почему я все это понаписал? Сейчас объясню. Потому что  я  до
черта ленив!
   - Ну, по этой комнате не скажешь,  что  тут  живет  лентяй,  -  смеется
Рэнди.
   - А вот представь, - сказал Джордж. - Оттого-то  она  так  и  выглядит.
Знаешь... - лицо у него стало задумчивое, - по-моему, в нашем мире  прорву
работы выполняют лентяи. Они оттого и работают, что так ленивы.
   - Что-то я не пойму, - сказал Рэнди. - Но ты говори... выкладывай...
   - Ладно, слушай, -  вполне  серьезно  продолжал  Джордж.  -  Работаешь,
потому что боишься не работать. Работаешь, потому что должен  черт-те  как
разъяриться, чтобы начать. Это самое трудное. Начать до того трудно,  что,
уж когда начал, боишься остановиться. Готов на что угодно,  только  бы  не
проходить опять через эту муку... ну, и знай работаешь, гонишь  быстрей  и
быстрей... Уже и захотел  бы  остановиться,  так  не  смог  бы.  Забываешь
поесть, побриться, надеть чистую рубашку, если она у тебя есть. Про сон  и
то забываешь, а захочешь уснуть - не можешь... лавина сдвинулась,  ее  уже
не  остановишь  ни  днем,  ни  ночью.  А  люди  говорят:  "Почему  бы  вам
разок-другой не сделать перерыв? Почему  изредка  не  выкинуть  работу  из
головы? Почему не передохнуть денек-другой?" А ты просто не  можешь...  не
можешь остановиться... а и мог бы, так побоялся  -  вдруг  придется  снова
пройти через весь этот ад, когда захочешь продолжать. Говорят, ты жаден до
работы,  а  дело  вовсе  не  в  том.  Это  просто-напросто   лень,   самая
обыкновенная лень, и черт бы ее подрал.
   Рэнди опять засмеялся. Не мог  не  рассмеяться  -  это  так  похоже  на
Джорджа, кто еще способен заявить такое? И  забавней  всего,  что  смешную
сторону своих теорий Джордж тоже понимает, однако же говорит  до  отчаяния
серьезно. Рэнди представлял, как недели, месяцы мрачных  раздумий  привели
Джорджа к этому поразительному  умозаключению,  и  теперь  он  точно  кит,
который долго пробыл под водой и вынырнул, чтобы излиться и перевести дух.
   - Что ж, я понимаю, - сказал Рэнди. - Может, ты  и  прав.  Но  это,  по
крайней мере, совсем особенная лень.
   - Нет, - возразил Джордж, - а по-моему, это очень естественно.  Возьми,
к примеру, всех этих типов, про которых мы читаем, -  увлеченно  продолжал
он. - Наполеон... и... и Бальзак...  и  Томас  Эдисон!..  -  с  торжеством
выпалил он. - Все они спят зараз час-два, не больше,  и  день  и  ночь  на
ногах... думаешь, потому,  что  они  так  уж  любят  работать?  Да  ничего
подобного! На самом-то деле они ленивые... они просто боятся не  работать,
потому что и сами знают про свою лень! Вот честное  слово!  -  в  восторге
продолжал он. - Все они были такие!  Возьми  хоть  старика  Эдисона,  -  с
презрением сказал он. - Прикидывался, будто потому работает круглые сутки,
что страх как любит работать!
   - А ты не веришь?
   - Черта с два я в это поверю. - И Джордж презрительно фыркнул. - Спорим
на что угодно, если б узнать, что этот Эдисон на самом деле  думал,  сразу
бы выяснилось, что он бы рад каждый день валяться в постели до двух  часов
дня! А потом встать и почесываться! А потом еще полежать  на  солнышке.  И
поторчать с приятелями возле захолустной лавчонки, поболтать о политике  и
о том, кто осенью станет чемпионом по бейсболу!
   - А почему же он не живет, как хочется, что ему мешает?
   - Как что, - нетерпеливо воскликнул Джордж, -  лень!  Только  лень.  Он
боится дать себе волю, потому что сам знает, до чего ленив! И  ему  стыдно
такой жуткой лени, и он боится, как бы про это не пронюхали!  В  этом  вся
соль.
   - Ну, это уже другая песня! А отчего ему стыдно?
   - Оттого что всякий раз, как придет охота поваляться в постели до  двух
часов дня, он слышит голос своего старика, - серьезно сказал Джордж.
   - Старика?
   - Ну да. Родителя. - Джордж энергично кивнул.
   - Но ведь отец Эдисона давным-давно умер?
   - Ну да... но это не важно. Все равно он его слышит. Только  повернется
на бок, чтоб соснуть лишний часок-другой, и сразу слышит,  родитель  стоит
внизу у лестницы и кричит: вставай, мол, никудышник, я, мод, в  твои  годы
был бедняк, сирота несчастный, так я об эту пору, бывало, уже четыре  часа
как на ногах и все дела переделал!
   - Вон что, а я и не знал. Отец Эдисона был сирота?
   - Ну, ясно... все они сироты, когда орут на тебя с утра пораньше.  И  в
школу-то они ходили за шесть миль, не меньше, и всегда босиком,  и  всегда
валил снег. О, господи! - Джордж вдруг рассмеялся. - Все папаши  ходили  в
школу будто на Северном  полюсе,  не  иначе.  Все  до  единого.  Потому  и
вскакиваешь спозаранку, потому не даешь себе роздыха:  по-другому-то  жить
боишься,  страх  берет,  потому  что  в  тебе  говорит   проклятая   кровь
Джойнеров... Ну и вот, боюсь, так оно и  будет  до  конца  дней  моих.  По
субботам,  когда  я  вижу,  как  "Иль  де  Франс",  или  "Аквитания",  или
"Беренгария" бросают якорь и разворачиваются, когда вижу  скошенные  назад
трубы  и  белую  грудь  быстроходных  океанских  пароходов,   и   у   меня
перехватывает дыхание, и я вдруг слышу пение сирен, - я тотчас же слышу  и
голос своего родителя: он кричит мне из далекого  далека,  кричит,  что  я
бездельник и никудышник. И только я размечтаюсь о тропических островах,  о
том, как своей рукой срываю плод хлебного дерева  или  как  разлягусь  под
пальмой на Самоа и меня будет  обмахивать  листом  тамошняя  красотка,  на
которой только и надето что наимоднейшее ожерелье, - я тотчас слышу  голос
родителя. Только размечтаюсь, что  кейфую  в  сказочной  Фландрии,  вокруг
бегают жареные поросята, а рядом бочка и из крана прямо в рот льется пиво,
- тотчас же слышу голос родителя. Вот так-то совесть  и  делает  всех  нас
трусами. Я ленив, но всякий раз, как я  поддаюсь  своему  низменному  "я",
родитель кричит на меня, стоя внизу у лестницы.


   Джорджу было над чем ломать голову - и он только о своих затруднениях и
говорил, а Рэнди слушал внимательно и все понимал. Но однажды, к концу его
пребывания в Нью-Йорке, Джордж вдруг спохватился, - как же это  Рэнди  так
надолго оставил свою работу? И он спросил Рэнди, как ему это удалось.
   - А у меня нет работы, - тихо,  с  обычным  смущенным  смешком  ответил
Рэнди. - Меня выгнали.
   - Ты хочешь сказать, этот мерзавец Меррит... - вспылил Джордж.
   - Ох, да он не виноват, - прервал Рэнди. - Он просто не мог  иначе.  На
него нажимали те, кто над ним, вот ему и пришлось меня выгнать. Он сказал,
я не делаю дело, и это верно, дела у меня не идут. Но только  Компания  не
понимает, что они теперь ни у кого не пойдут. Вот уже примерно с  год  все
застыло на мертвой точке. Ты же  видел,  что  творилось  в  городе,  когда
приезжал. Как только у человека заводился лишний грош, он  тут  же  пускал
его в земельные спекуляции. Больше ни о каких делах  и  речи  не  было.  А
теперь, после краха банка, с этим, понятно, тоже покончено.
   - Ты хочешь сказать, - медленно, раздельно произнес Джордж, - ты хочешь
сказать, что Меррит воспользовался случаем и выгнал тебя  в  шею?  Ах,  он
подлая...
   - Да, - сказал Рэнди, - меня уволили через неделю после краха банка. Уж
не знаю, может, Меррит решил, что  это  самое  подходящее  время  от  меня
отделаться, а может, просто так совпало. Но какая разница? Я  давно  знал,
что этого не миновать. Уже целый  год,  а  то  и  больше,  я  этого  ждал.
Понимал, все равно уволят, не нынче, так завтра.  И  поверь,  -  с  силой,
тихо, раздельно сказал он, - это была пытка. Со дня на день я ждал этого и
боялся, холодел от ужаса и знал, не миновать  и  никак  мне  эту  беду  не
отвести. Но вот ведь забавно -  теперь,  когда  меня  уже  выставили,  мне
полегчало. - Он улыбнулся своей прежней ясной улыбкой.  -  Да,  правда.  У
меня  никогда  не  хватило  бы  смелости  уйти  самому,  я  ведь   недурно
зарабатывал, а вот теперь, когда все кончено, я рад. Я уже забыл, что  это
значит - быть свободным человеком. Теперь я могу  высоко  держать  голову,
могу всем смотреть прямо в глаза, даже нашего  Великого  Человека,  самого
Поула С.Эпплтона могу послать к черту. И это очень приятно.
   - Но что же ты теперь  будешь  делать,  Рэнди?  -  с  тревогой  спросил
Джордж.
   - Не знаю, - весело ответил Рэнди. - У меня пока  нет  никаких  планов.
Все годы, пока я служил в Компании, я жил в достатке, но ухитрился кое-что
и отложить. К счастью, я не поместил свои деньги в Коммерческий банк и  не
пускался в земельные спекуляции, так  что  они  пока  при  мне.  И  старый
родительский дом тоже мой. На время нам с Маргарет вполне хватит. Конечно,
другую работу, где бы так хорошо платили, найти не просто, но страна у нас
большая, для хорошего человека  место  всегда  найдется.  Ты  когда-нибудь
слыхал, чтоб хороший человек не мог найти работу? - спросил он.
   - Ну, это  как  сказать.  -  Джордж  с  сомнением  покачал  головой.  -
Возможно, я ошибаюсь, - продолжал он, помолчав и задумчиво хмурясь, -  но,
по-моему, банк в Либия-хилле не сам по себе прекратил платежи, это  как-то
связано с крахом на бирже. Я  начинаю  думать,  что  надвигаются  какие-то
события, что-то новое надвигается, и,  пожалуй,  будет  так  худо,  как  в
Америке еще не бывало. Газеты начинают относиться к этому очень  серьезно.
Они называют это застоем. И, похоже, все в страхе.
   - А, ерунда, - со смехом отмахнулся  Рэнди.  -  У  тебя  в  самом  деле
подавленное настроение. Но это оттого, что ты живешь в  Нью-Йорке.  У  вас
тут на первом месте биржа. Когда акции  стоят  высоко,  все  прекрасно,  а
упадут - и все плохо. Но Нью-Йорк это еще не Америка.
   - Знаю, - сказал Джордж. - Но я думаю не о бирже, я думаю об Америке...
Иногда мне кажется, что Америка сбилась с пути, - продолжал  он  медленно,
точно двигался ощупью во тьме по незнакомой дороге. - Может, это случилось
еще в пору Гражданской войны или вскоре после нее. Вместо того чтобы  идти
вперед и развиваться  в  том  направлении,  как  начала,  она  свернула  в
сторону... а теперь мы оглядываемся и видим, что нас занесло туда, куда мы
и не думали попасть. Мы  вдруг  поняли  -  Америка  обратилась  во  что-то
безобразное... ужасное... ее мощь подтачивают  изнутри  глубоко  въевшиеся
пороки: легкие деньги, взяточничество, неравенство  и  несправедливость...
И, что хуже всего, вся  эта  продажность  растлила  умы  и  совесть.  Люди
попросту боятся думать честно, боятся понять самих себя,  боятся  смотреть
правде в глаза. Мы превратились в страну рекламы, мы прячемся за  громкими
словами  "процветание",  "здоровый  индивидуализм",  "американский   образ
жизни". И такие важнейшие истины,  как  свобода,  равные  возможности  для
всех, неподкупность, достоинство  личности  -  истины,  которые  с  самого
начала были неотъемлемой  частью  американской  мечты,  -  они  ведь  тоже
превратились  в  пустые  слова.  Они  утратили   смысл,   перестали   быть
истинами... Взять хотя бы тебя. Ты говоришь, потерял работу - и наконец-то
почувствовал себя свободным. Я тебе  верю,  но  ведь  это  очень  странная
свобода. Насколько ты, в сущности, свободен?
   - Мне этого хватает, - с жаром ответил Рэнди. - И, хочешь верь,  хочешь
нет, я никогда еще не чувствовал  себя  свободней.  Мне  хватает  свободы,
чтобы не спешить и оглядеться прежде, чем впрячься снова. Прежняя  упряжка
мне не по вкусу. Не пропаду, выкручусь, - безмятежно сказал он.
   - А каким образом? - спросил Джордж. - В  Либия-хилле  тебе  ничего  не
найти, там ведь сейчас все развалилось.
   - Будто на Либия-хилле свет клином сошелся! - возразил Рэнди. -  Возьму
и уеду куда глаза глядят. Не забудь, я  всю  жизнь  был  коммивояжером,  я
привык ездить. И в нашем деле у меня есть  друзья,  хоть  и  не  по  части
недвижимости, они мне помогут. В нашей профессии что хорошо - если  умеешь
продавать что-то одно, так сумеешь продать все, что угодно, сменить  товар
не велика хитрость. Я не пропаду, - уверенно заключил он. - Ты обо мне  не
беспокойся.
   Больше они об этом почти не говорили. И,  прощаясь  на  вокзале,  Рэнди
сказал:
   - Ну, до свиданья, дружище.  У  тебя-то  наверняка  все  будет  хорошо.
Только не забудь прикончить раненого фавна! А что до меня, я пока не знаю,
куда двинусь, но я готов в путь!
   С этими словами он сел в поезд и уехал.


   Но Джордж был не слишком спокоен за Рэнди. И чем больше  о  нем  думал,
тем тревожней ему  становилось.  Случившееся  не  пришибло  Рэнди,  и  это
хорошо, но было в его поведении, в  этом  его  веселом  бодрячестве  перед
лицом несчастья, что-то неестественное.
   У Рэнди на редкость ясная голова, он умница, каких мало.  Джордж  таких
больше не встречал, а сейчас  он  словно  закрыл  наглухо  какой-то  отсек
своего мозга. Просто непостижимо.
   В делах людей, как в море, есть приливы и отливы, размышлял  Джордж.  В
свой черед наступает такая полоса - и тут уж ничего не поделаешь.
   Вероятно, в этом вся суть. Похоже, и его, Рэнди, захватило  отливом,  а
сам он этого не понимает. Да, вот что непостижимо: кто-кто, а Рэнди должен
бы это понять, но он явно не понимает.
   Еще он говорил, что не  желает  связываться  с  фирмой  вроде  прежней.
Неужели он думает, что тот страшный гнет, какой он испытывал, давит только
служащих его прежней Компании, а в других таких компаниях все  по-другому?
Неужели воображает,  что  можно  этого  избежать,  просто  сменив  работу?
Неужели надеется, что на новом месте перед ним откроются все те  блестящие
возможности, о которых он мечтал смышленым и честолюбивым юнцом - завидные
доходы и роскошная жизнь, много лучше той, какая стала уделом большинства,
- и что за это не придется платить никакой другой ценой?
   "Чего ты желаешь? - промолвил господь, - плати и бери", - писал Эмерсон
в своем замечательном эссе "Вознаграждение", которое следовало бы  сделать
обязательным чтением