и опять сегодня придут? - спросил Лис.
   - Ох, папа, какие еще негодяя?.. Ну, честное слово!
   Она поерзала на стуле,  судорожно  глотнула,  хотела  было  засмеяться,
схватила ложку, принялась было есть - и опять отложила ложку.
   -  Негодяи,  которых  вы...  вы,  жен-щи-ны...  -  он   с   насмешливой
почтительностью склонил голову, - привели, чтобы разрушить мой очаг.
   - Да ты про кого? - Девочка озиралась, как затравленный зверек: куда бы
спрятаться? - Я не понимаю, о ком ты?
   - Я о молодчиках, которые отделывают квартиры, - сказал Лис. - О тех...
- тут в голосе его зазвучало непередаваемое пренебреженье, - которых вы  и
ваша мать привели, чтобы погубить этот дом.
   - А я-то при чем! - возразила девочка. - Ох, папочка, ты такой... - Она
не договорила, поерзала на стуле и со смешком отвернулась.
   - Итак... какой? - негромко, хрипло, презрительно спросил Лис.
   - Ой, ну я не  знаю...  такой...  такой  стра-анный!  Ты  говоришь  так
смешно!
   - Вы, женщины, - продолжал Лис, - решили вы, когда наконец я  обрету  в
своем доме хоть немного покоя?
   - По-ко-о-я?.. Да разве я виновата? Если ты против маляров, почему ж ты
не скажешь маме?
   - Потому... - Лис подчеркнуто,  насмешливо  склонил  голову,  -  потому
что... со мной... не считаются! Я всего лишь... старый... серый...  мул...
среди шести женщин... и для меня, разумеется, все сойдет!
   - Да чем же мы виноваты? Мы не сделали тебе ничего плохого!  Почему  ты
так говоришь, будто тебя обижа-а-ют?.. Ох, папочка, ну честное слово!
   Девочка отчаянно заерзала, хотела было засмеяться, отвернулась и  снова
наклонилась к самой тарелке.
   Лис сидит, откинувшись в кресле, сжимая одной рукой  подлокотник  -  он
углублен в себя, отрешен, весь его облик красноречивей всяких слов говорит
о глубоком, безнадежном терпении, - и еще с минуту  серьезно  разглядывает
девочку. Потом сует руку в карман, вытаскивает часы, смотрит на них, снова
бросает взгляд на Руфь и качает головой  -  воплощенный  строгий  упрек  и
молчаливое обвинение.
   Дочь испуганно вскинула голову, положила ложку, тихонько ахнула.
   - Ну что? Чего ты качаешь голово-о-ой? Что еще?
   - Мама встала?
   - Ну, откуда мне зна-ать?
   - А твои сестры встали?
   - Ну, па-а-па, я же не зна-аю.
   - Ты рано легла спать?
   - Д-да-а, - недовольно тянет девочка.
   - А твои сестры в котором часу легли?
   - Ну откуда же мне зна-ать! Ты их са-ам спроси!
   Лис опять смотрит на часы, на дочь и снова качает головой.
   - Женщины! - тихо говорит он и сует часы в карман.
   Руфь наконец отставила кашу, больше ей не хочется. Тихонько  слезла  со
стула и, глядя в сторону, пытается проскользнуть мимо  отца  и  -  вон  из
комнаты. Лис быстро встал, поймал ее и негромко, торопливо и  встревоженно
спрашивает:
   - Куда ты, детка?
   - Ну, в шко-о-лу же!
   - Нет, детка, сперва надо позавтракать!
   - Ну, я пое-е-ла!
   - Нет! - чуть слышно, нетерпеливо возражает Лис.
   - Ну, я поела, сколько могла-а!
   - Ничего ты не ела! - тихонько, пренебрежительно возражает Лис.
   - Ну, я больше не хочу! - говорит она, оглядывается по сторонам,  точно
загнанный зверек, и пытается выскользнуть из его рук. - Ну, пап, пусти,  я
опозда-аю!
   - Что  ж,  значит,  опоздаешь!  -  тихонько,  пренебрежительно  говорит
великий блюститель времени и порядка. - Сядь и поешь! - подчеркивая каждое
слово кивком, непреклонно заявляет он.
   - Не могу-у я! У меня доклад.
   - Что у тебя?
   - Зачетный докла-ад... у мисс Аллен... урок в девять.
   - А... понимаю, - медленно произносит  Лис.  И  тихонько,  едва  слышно
прибавляет: - Об... об Уитмене?
   - Ну, да-а.
   - А... а книжку, которую я тебе дал,  прочла?  Где  военный  дневник  и
заметки?
   - Да-а.
   - Поразительно! - почти шепотом говорит Лис.  -  Поразительно,  правда?
Кажется, будто сам присутствуешь при этом, правда? Он... он так во все это
вжился... можно подумать, будто это все он сам... будто все это происходит
с ним самим!
   - Да-а. - Девочка затравленно  озирается,  потом,  не  глядя  на  отца,
выпаливает: - И про другое ты тоже верно сказал.
   - Про что другое?
   - Про ночь... что в нем столько ночи и тьмы... и  про  его...  про  его
чувство ночи.
   - А... - тихонько, медленно произносит отец,  его  светлые,  как  море,
глаза подернуты дымкой раздумья. - В докладе ты говоришь и об этом?
   - Да-а. Это правда. Ты когда мне  сказал,  я  прочла  еще  раз,  и  это
правда.
   Застенчивая, робкая, испуганная, точно загнанный зверек,  она,  однако,
умеет видеть правду.
   -  Отлично!  -  все  так  же   тихо   произносит   Лис,   с   безмерным
удовлетворением решительно кивает. - Уверен, что доклад хороший!
   Матово-бледное,  как  будто  из  слоновой   кости   выточенное   личико
вспыхивает. Как и отец, девочка любит, когда ее хвалят, но слышать похвалу
не в силах. Она ежится, и страшно ей, и надеется она, не надеясь...
   - Не зна-аю, - судорожно глотнув воздух, произносит она. -  Мисс  Аллен
мой последний доклад не понравился... про Марка Твена.
   - Ну и бог с ней, с мисс Аллен,  -  пренебрежительно,  негромко  роняет
Лис. - Доклад был отличный. Ты очень верно написала о "Миссисипи".
   - Зна-аю! А ей как раз это и не поправилось. Она,  кажется,  совсем  не
поняла, что  я  хотела  сказать,  заявила  -  это  незрело,  неглубоко,  и
поставила мне "посредственно".
   -  А-а...  -  рассеянно  протянул  Лис,  а   сам   думал   с   огромным
удовлетворением: "Ну что за девчонка!  Отличная  голова.  Она...  она  все
понимает!"
   - Видишь ли, детка, - негромко, мягко говорит Лис, возвращаясь  к  мисс
Аллен. - Они не виноваты. Люди вроде нее стараются изо всех  сил...  но...
но, похоже, им просто не  дано  понять.  Видишь  ли,  мисс  Аллеи  человек
академического  склада...  скорей  всего,  я  думаю,  старая  дева.  -  Он
подкрепляет свои слова решительным кивком. - А людям такого склада  -  где
им  понять  Уитмена,  Твена,   Китса...   Обидно,   -   бормочет   Лис   и
качает-головой, и во  взгляде  его  тревожное  сожаление,  -  обидно,  что
впервые нам приходится слышать об этих писателях в школе, от...  от  таких
вот, как мисс Аллен. Видишь ли, детка, - он  чуть  склонил  голову  набок,
здоровое ухо обращено к девочке, он говорит мягко и необычайно ясно,  лицо
живое, проницательное, вдумчивое, увлеченное,  все  так  и  светится,  оно
всегда такое, когда интерес и раздумье пробуждают в мозгу  этого  человека
мудрого змия, - видишь ли, детка, школа штука хорошая,  поверь  мне...  но
она делает свое дело, а Ките, и Уитмен и Твен  -  свое,  совсем  другое...
Таким, как они, в школе не место. Школа... школа - она академична,  и  те,
кто учит в школе, чистые теоретики, а такие, как  Уитмен...  поэты...  они
совсем не теоретики... они...  на  самом-то  деле  они  против  того,  чем
занимаются чистые теоретики. Поэты, они...  они  все  открывают  для  себя
заново,  сами.  Поэты  проникают  в  самую  суть,  а  потом  создают  свой
собственный мир... а теоретикам этого не понять, и потому их  суждениям  о
поэтах невелика цена. - Лис помолчал, покачал головой и говорит  негромко,
с искренним огорчением: - Грустно! Очень грустно, что впервые мы узнаем  о
них в школе... но надо постараться...  взять  от  школы  все,  что  только
можно, а когда учителя выложат все, что знают, - сейчас  в  его  голосе  и
понимание, и презренье, и  сожаление,  -  их  рассуждения  и  теории  надо
забыть.
   - Зна-аю! Но понимаешь,  пап,  когда  мисс  Аллеи  объясняет,  как  они
писали... она чертит на доске схемы и диаграммы, и это у-ужас! Я просто не
могу"... это невозможно вынести!.. Пап, ну пусти  же!  -  Она  изгибается,
стараясь вырваться, на нежном личике мучительное смущение. -  Папочка,  ну
пожалуйста! Мне ж пора! Я опоздаю!
   - А как ты поедешь?
   - Ну, как всегда, как же еще.
   - На такси?
   - Да нет же, трамваем.
   - А... каким?
   - Который в сторону Лексингтон-авеню-у.
   - Одна? - негромко, озабоченно спрашивает отец.
   - Конечно, одна!
   Он сурово на нее смотрит, лицо у него  скорбно-озабоченное,  он  качает
головой.
   - А чем плохо трамваем? Ох, пап, ты такой... - Руфь изгибается,  глядит
куда-то в сторону, на лице улыбка мучительного  смущенья.  -  Папочка,  ну
пожалуйста! Пусти меня! Я опозда-аю!
   Она робко отталкивает его,  стараясь  высвободиться,  он  целует  ее  и
неохотно отпускает.
   - До свиданья, детка, - негромко, хрипловато говорит он, в голосе его и
нежность, и тревога, и озабоченность. - Будь осторожна, хорошо?
   - Ну конечно же! - Неловкий смешок. - Тут и осторожничать-то нечего.  -
И вдруг робко, тихонько: - До свиданья, папочка.
   И мигом, неслышно исчезает - так гаснет свет.
   Лис с тревогой и с нежностью смотрит  ей  вслед  своими  светлыми,  как
море, глазами, пока она не скрылась за дверью. Теперь он вернулся к столу,
сел и взялся за газету.
   Новости.



        "29. "ПОРОЖНИЕ ЛЮДИ""

   Лис берет газету, откидывается на спинку кресла и со вкусом принимается
за чтение. В руках у него "Таймс". (С вечера он допоздна читал "Трибюн": с
нетерпением ждал ее, ни за что не упустил бы, никогда не упускал,  не  мог
бы уснуть, если б не прочел ее на  сон  грядущий.  А  теперь,  утром,  Лис
читает "Таймс".)
   Как он читает "Таймс"?
   Он  читает,  как  читают  газеты  все  американцы.  И,  однако,  редкий
американец так читает газету,  как  Лис:  чуткими,  гордо  и  презрительно
раздувающимися ноздрями он вынюхивает те новости, что скрыты между строк.
   Он это любит... любит даже "Таймс" ...Возлюбленную,  которая  любви  не
достойна... а все мы разве ее не любим? Газетные  листы,  пахнущие  свежей
краской, миллионы газетных листов...  запах  свежей  краски  в  придачу  к
свежести утра, апельсиновому соку, вафлям,  яичнице  с  ветчиной  и  чашке
горячего крепкого кофе. Как это славно - у нас в Америке  утром,  душистым
от свежей типографской краски и кофе, читать газету!
   Сколько раз мы читали газеты! Сколько раз находили их у  наших  дверей!
Мальчишки-разносчики свертывают газету, чтоб сподручней  было  бросать,  и
вот мы подбираем у  дверей  и  разворачиваем  шуршащие,  пахнущие  краской
листы. Порой брошенная издали газета шлепаетея у  двери  негромко,  легко;
порой шумно, тяжело ударяется о дощатое крыльцо (чаще всего оно у  нас,  в
Америке, дощатое); порой, вот как сейчас на улице Черепашьей бухты,  слуги
подбирают ее, за минуту перед  тем  аккуратно  свернутую  и  положенную  у
порога, и подают хозяевам к столу. Как бы она к нам ни попала, мы без  нее
не обходимся.
   До чего же мы, американцы, любим газету! До чего же мы ее  любим,  все,
как один! Почему мы, американцы, так любим газеты? Почему мы их так любим,
все, как один?
   Я вам объясню, почему, безумные господа мои.
   Потому что у нас в Америке газета - это "новости",  а  мы  любим  запах
новостей. Нам нравится запах "подходящих для печати" новостей. А  также  -
запах новостей, для печати отнюдь не подходящих. И притом мы  любим  запах
событий и фактов, из которых слагаются новости. А  стало  быть,  мы  любим
газеты, потому что новости в них столь  печатны...  столь  непечатны...  и
столь фактопечатны.
   Так что же, новости подобны Америке? Нет, отнюдь - и Лис, в отличие  от
всех вас, безумные господа, перелистывая "Таймс",  хорошо  знает,  что  на
этих страницах перед ним не Америка, а всего лишь новости.
   Эти новости - не Америка, и Америка - не новости. Это - новости,  какие
сообщают про Америку. Это своего рода освещение, в каком предстает Америка
утром, вечером  и  в  полночь.  Это  своего  рода  нарост,  верхний  слой,
отпечаток нашей жизни. (Не слишком верный отпечаток - он не поведает о нас
полной правды - и все же это новости!)
   Лис читает (гордые ноздри принюхиваются с презрительным наслаждением):

   "Человек, чью личность пока не удалось установить, выпал или выбросился
вчера в полдень из окна двенадцатого этажа отеля "Адмирал Дрейк", на  углу
Хэй-стрит и Эппл-стрит, в Бруклине. Неизвестному  лет  тридцать  пять.  По
сведениям  полиции,  он  поселился  в  отеле  неделю  назад   под   именем
С.Просстак. В полиции полагают, что имя это вымышленное. До опознания тело
содержится в морге".

   Такие, значит, новости. Но все ли здесь сказано, адмирал Дрейк? Нет! Но
мы, кому известно, какая погода по  всей  Америке,  где  пасмурно,  а  где
светит солнце, - мы ведь не досказываем  все  до  конца,  как  досказывает
сейчас Лис:
   Итак, вот новость, и случилось это в отеле вашего имени, бравый адмирал
Дрейк. Не где-нибудь в отеле "Пенн-Питт", город Питтсбург, или "Фил-Пенн",
Филадельфия, не в "Йорк-Олбани", город Олбани, не в  "Гудзон-Трои",  Трои,
не в "Либия-Ритце", Либия-хилл, и не  в  "Клей-Калхуне",  Колумбия,  не  в
"Ричмонде-Ли", Ричмонд, не в отелях имени  Джорджа  Вашингтона  в  Истоне,
штат Пенсильвания, Кантоне, штат Огайо, Терре-Хот, штат Индиана, Данвилле,
Виргиния, Хьюстоне, Техас, и еще девяноста семи  местах;  и  не  в  отелях
Авраама   Линкольна   в   Спрингфилде   (штат   Массачусетс),    Хартфорде
(Коннектикут),  Уилмингтоне  (Делавэр),  Кейро   (Иллинойс),   Канзас-Сити
(Миссури), Лос-Анджелесе (Калифорния) и еще ста тридцати шести городах;  а
также не в бесчисленных отелях имени Эндрю  Джексона,  Рузвельта  (Теодора
или Франклина - выбирайте любого), Джефферсона Дэвиса,  Дэниела  Уэбстера,
Твердокаменного  Джексона,  Ю.-С.Гранта,  Коммодора  Вандербилта,   не   в
Уолдорф-Астории,   Адамс-хаусе,   Паркер-хаусе,    Палмер-хаусе,    Тафте,
Мак-Кинли, Эмерсоне (Уолдо или Бромо), не в котором-нибудь  из  Хардингов,
Кулиджей,  Гуверов,  Элбертов  Дж.Фоллов,  Гарри  Доггерти,   Рокфеллеров,
Гарриманов, Карнеги или Фриков, Христофоров Колумбов или Лейфов Эриксонов,
Понсе-де-Леонов  или  Магелланов  в  остальных  восьмистах   сорока   трех
американских городах, - но в отеле вашего имени,  бравый  адмирал  Фрэнсис
Дрейк, а стало быть, разумеется, вам желательно знать, что же произошло.
   "Неизвестный человек" - так  вот,  он  был  американец.  "Лет  тридцати
пяти", "имя вымышленное" - так вот, будем называть его  Просстак,  как  он
сам  иронически  назвался  в  гостиничной  книге  записей.   Стало   быть,
неизвестный  американец  С.Просстак  "выпал  или  выбросился"   "вчера   в
полдень... в Бруклине" и сегодня удостоился девяти строк в "Таймсе" - один
из семи тысяч, что умерли вчера  на  нашем  континенте,  один  из  трехсот
пятидесяти, что умерли вчера в одном только нашем городе (смотри  плотные,
убористые столбцы извещений о  покойниках  на  стр.  15,  с  первой  и  до
последней буквы алфавита). С.Просстак прибыл сюда "неделю назад"...
   А откуда прибыл? Из самого сердца Юга, или из долины Миссисипи, или  из
недр  Среднего  Запада?  Из  Миннеаполиса,  Бриджпорта,  Бостона  или   из
какого-нибудь городишка в Старой Кэтоубе? Из Скрантона, Толидо, Сент-Луиса
или из пустынной  белизны  Лос-Анджелеса?  С  поросшего  соснами  плоского
песчаного побережья Атлантики или с берегов Тихого океана?
   И кем он, следовательно, был, бравый адмирал  Дрейк?  Что  он  в  своей
жизни видел, слышал, пробовал на ощупь, на запах и на вкус? Что изведал?
   Изведал неистовую  ярость  наших  времен  года:  сжигающий  всю  страну
июльский  зной,  удушливые  гнилостные  испарения  медленных  рек,  вязкие
илистые поймы, разросшиеся сорняки и жаркий, резкий, влажный запах  маиса.
Был из тех, кто в Сент-Луисе говорит: "Господи, ну  и  жарища  же!"  -  и,
скинув куртку, утерев пот с лица, отправляется к "Огасту" съесть сандвич с
швейцарским сыром и выпить жестянку пива. Был из тех, кто в Южной Каролине
говорит: "Черт, ну и жарища!" - и с  засученными  рукавами,  в  соломенной
шляпе  шатается  по  Южной  Главной  улице,  заходит   в   аптеку   Ивенса
подкрепиться и говорит  продавцу  содовой:  "Ну  как,  Джим,  не  мерзнешь
нынче?" Из тех, кто в газете читает про  жару,  про  покойников  и  всякие
несчастья, читает с некоторым даже удовлетворением, изо дня в день  угрюмо
тянет лямку и мается по ночам бессонницей,  не  может  спать  из-за  жары,
поднимается утром через силу и, когда вся страна задыхается от жары и  вся
зелень, что была  в  мае  такой  свежей,  становится  пятнистой,  тусклой,
блеклой, жухнет, буреет и сохнет, - говорит: "О, господи! Кончится же  это
когда-нибудь!" И представьте, адмирал Дрейк, еще похвастает, какая в горах
прохлада: "По ночам всегда прохладно! В мае среди дня довольно-таки тепло,
но по ночам уж непременно укрываешься одеялом".
   А потом лето сходит на нет и настает октябрь. Тогда  он  вдыхает  запах
дыма, и вдруг - нежданный прилив сил, внезапный трепет, радостный порыв, и
печаль, и тяга куда-то вдаль. С.Просстак не знает, отчего все это, адмирал
Дрейк, но солнце садится раньше и лучи его ложатся косо, и даже в  полдень
свет словно затянут золотой пыльцой, а в сумерки -  красноватой  мутью,  а
потом - холод, и тишина, и лают собаки; в  горах  пламенеют  клены,  горят
эвкалипты, бронзой отсвечивает листва дубов и ярко  желтеют  осины;  потом
начинаются дожди, мертвая бурая листва под ногами пропитана влагой, а  над
головой густая сеть голых веток - это настает ноябрь.
   В маленьких городках ждут зимы - и зима настает. Вообще-то и в  больших
городах то же самое, но в глуши зимнее уныние вдесятеро безысходней.  Весь
день человек на людях, поглощен делами, яростной гонкой,  а  потом  всегда
одно и то же унылое: "Куда теперь пойти? Чем  заняться?"  Зима  стискивает
нас, замыкает  в  кольцо  каждый  дом,  нас  обдает  безжалостным,  резким
электрическим светом - и С.Просстак выходит на улицу. Порой  на  лицо  его
падает безжалостный свет фонаря, адмирал Дрейк, под фонарями - бесконечный
поток унылых лиц, подмигивают светящиеся вывески театров,  кино  и  прочих
развлечений. На Бродвее неизменный  слепящий  блеск  неживых  огней;  и  в
маленьких городишках на Главной улице тоже горят гроздья слепящих фонарей.
На  Бродвее  до  полуночи  кишмя  кишат  миллионные  толпы;  в   маленьких
городишках слепящие фонари и стылая тишина - после десяти на улицах пусто,
ни души. Но всюду и везде  в  сердцах  Просстаков  унылая  скука,  смутное
отчаяние и "О господи! Куда деваться? Когда она кончится, эта зима?".
   И они тоскуют по весне, бравый адмирал Дрейк,  и  думают  -  скорей  бы
суббота!
   Наступает субботний вечер и все, чего  мы  так  ждем.  О,  сегодня  оно
придет! То, чего мы ждали всю жизнь, в эту  субботу  придет!  В  субботний
вечер мы  ждем  этого  всюду,  по  всей  Америке,  и  девяносто  миллионов
Просстаков, точно мотыльки, слетаются на  свет  в  поисках  долгожданного.
Конечно же, сегодня оно придет! И Просстак  отправляется  на  поиски  -  и
находит... все те же слепящие огни, кабаки на Третьей авеню или  заведение
грека в захолустном городке... а потом почти не разбавленное виски,  джин,
и опьянение, и перебранки, и драки, и рвота.
   Воскресное утро, трещит голова.
   Воскресный день, в больших  городах  вспыхивают  вывески  ресторанов  и
горят бесплодными посулами нерожденных радостей.
   Воскресный вечер, и ледяные звезды, и  безысходность  нашей  зимы  -  в
холод замкнуты наглухо дома  из  выветрившегося  кирпича,  и  неприступные
особняки, и некрашеные деревянные домишки,  обезлюдевшие  фабрики,  верфи,
причалы, склады, банки и конторы, и мучительное убожество Шестых авеню;  а
в городах помельче - унылые Главные улицы с безотрадными витринами  убогих
магазинчиков и лиловатыми гроздьями  фонарей,  а  на  улицах,  застроенных
деревянными жилищами, в десять все окна уже темные, свищет ветер  в  голых
ветвях, и на перекрестках, в железных руках фонарных столбов,  вздрагивают
безжизненные огни. По-зимнему унылый свет падает  на  деревянный  фасад  и
крыльцо убогого дома,  где  живет  полицейский;  скучный,  тоскливый  свет
проникает в душную, тесную, точно ящик, гостиную, где  дочка  полицейского
кокетливо принимает гостя и кое-что (но не все)  позволяет.  Разгоряченно