дно было - он швейцара терпеть
не может. И в самом деле,  как  бывает  с  людьми  прямо  противоположного
склада, каждый из этих двоих чуял в другом врага.
   - Ах, вон как? - сухо сказал Джон.
   - Да, вот так, - отрубил Генри. И, уставив на старика холодный  взгляд,
точно дуло пистолета, прибавил: -  Будешь  ходить  на  собрания,  как  все
ходят, понятно? А не то вылетишь из профсоюза. Хоть ты и  старик,  а  тебя
это тоже касается.
   - Вот оно что? - язвительно процедил Джон.
   - Да, вот то-то, - сказал Генри, как отрезал.
   - Ох ты! - Герберт густо  покраснел,  он  совсем  сник  от  смущения  и
виновато, заикаясь, забормотал: - Я ж про это собрание начисто  позабыл...
Вот ей-богу! Я только...
   - А надо  помнить,  -  резко  перебил  Генри,  меряя  его  безжалостным
взглядом.
   - Я... у меня все членские взносы уплачены... - пролепетал Герберт.
   - Это ни при чем. Не о взносах разговор. Что с нами будет, если  каждый
раз как собрание, так все в кусты, черт подери? - продолжал он,  и  в  его
резком голосе  впервые  прорвался  жар  гнева  и  убеждения.  -  Нам  надо
держаться всем заодно, иначе никакого толку не будет!
   Он замолчал и угрюмо поглядел на Герберта,  а  тот,  красный  как  рак,
совсем повесил нос, точно  набедокуривший  школьник.  И  тут  Генри  снова
заговорил, но уже мягче, спокойнее, и теперь можно  было  догадаться,  что
под  внешней  суровостью  скрывается   неподдельное   доброе   чувство   к
провинившемуся товарищу.
   - Ладно, на этот раз сойдет,  -  промолвил  он  негромко.  -  Я  сказал
ребятам, что ты простыл, а в следующий раз я тебя приведу.
   Он окончательно умолк и начал быстро раздеваться.
   Герберт был еще взволнован, но ему явно  полегчало.  Он,  видно,  хотел
что-то сказать, но раздумал. Наклонился, напоследок с  одобрением  оглядел
себя в зеркальце и, вновь воспрянув духом, быстро прошел к лифту.
   - Ладно, папаша, поехали! - бойко  сказал  он.  Шагнул  в  кабину  и  с
притворным огорчением  прибавил:  -  Обидно  все-таки,  что  ты  упускаешь
блондиночек. А может, как увидишь их, так еще передумаешь?
   - Ничего я не передумаю, - с  угрюмой  непреклонностью  возразил  Джон,
захлопывая дверь лифта. - Ни насчет них, ни насчет тебя.
   Герберт поглядел на старика и добродушно рассмеялся, на щеках его  ярче
разгорелся младенческий румянец, в глазах плясали веселые огоньки.
   - Так вон как ты про меня  думаешь?  -  И  он  легонько  ткнул  старика
кулаком в бок. - Стало быть, по-твоему, мне нельзя верить, а?
   - Ты мне хоть на десяти Библиях клянись, я  тебе  и  то  не  поверю,  -
пробурчал старик. Он нажал рычаг, и лифт пополз вверх. - Пустомеля, вот ты
кто. А я тебя и не слушаю. -  Он  остановил  кабину  и  распахнул  тяжелую
дверь.
   - И это называется друг? - Герберт вышел  в  коридор.  Очень  довольный
собой и  своим  остроумием,  он  подмигнул  двум  хорошеньким  розовощеким
горничным-ирландкам, которые дожидались лифта,  чтобы  подняться  выше,  и
через плечо большим пальцем показал на старика.  -  Что  будешь  делать  с
таким человеком? - сказал он. - Я ему сосватал блондиночку, а  он  мне  не
верит. Говорит, я просто трепло.
   - А он и  есть  трепло,  -  хмуро  подтвердил  старик  Джон,  глядя  на
улыбающихся девушек. - Только  и  знает  языком  трепать.  Все  хвастается
своими подружками, а я бьюсь об заклад, у него сроду никаких  подружек  не
бывало. Покажи ему блондиночку, так он удерет, ровно заяц.
   - Хорош  друг-приятель!  -  с  напускной  горечью  воззвал  к  девушкам
Герберт. - Ладно, папаша, будь по-твоему. Только уж, когда эти блондиночки
придут, вели им обождать, покуда я не вернусь. Слышишь?
   - Лучше ты их сюда не приводи, - сказал Джон.  Он  упрямо  качал  седой
головой, держался воинственно, вызывающе, но ясно было, на  самом-то  деле
он развлекается вовсю. - Не желаю я, чтоб они сюда ходили - ни  блондинки,
ни брюнетки, ни рыжие, ни другой какой масти, -  бормотал  он.  -  А  коли
придут,  ты  их  все   равно   не   застанешь.   Я   им   велю   убираться
подобру-поздорову. Я с ними и без тебя управлюсь, будь покоен.
   - И это называется друг! - горько пожаловался Герберт горничным,  снова
ткнув через плечо большим пальцем в сторону старика. И двинулся  прочь  по
коридору.
   - Все равно не верю я тебе, - крикнул старик ему вдогонку. - Нет у тебя
никаких блондинок. И сроду не было... Ты ж маменькин сынок! - с торжеством
прибавил он, словно его осенила самая остроумная мысль за  весь  вечер.  -
Маменькин сынок, вот ты кто!
   Герберт приостановился у двери, ведущей в главный коридор, и  обернулся
к старику словно бы с угрозой, но глаза его искрились весельем.
   - Ах, вон как? - крикнул он.
   Мгновенье он стоял и свирепо глядел на старика Джона,  потом  подмигнул
девушкам, вышел за дверь и нажал кнопку пассажирского лифта,  при  котором
он теперь должен был дежурить, сменив дневного лифтера.
   - Этот малый просто пустомеля, - хмуро сказал  Джон  девушкам,  которые
уже вошли в грузовой лифт, и захлопнул дверь. - Все-то  он  болтает,  вот,
мол, приведу блондиночек, только я пока что ни одной  не  видал.  Не-е!  -
чуть ли не с презрением бормотал  он  себе  под  нос,  когда  лифт  пополз
наверх. - Он живет в Бронксе с матерью, а погляди на него девчонка, так он
напугается до смерти.
   - А надо бы Герберту завести себе подружку,  -  деловито  сказала  одна
горничная. - Герберт - он славный.
   - Да, вроде малый неплохой, - пробурчал старик Джон.
   - Он и на лицо славный, - подхватила вторая девушка.
   - Ничего, сойдет, - сказал Джон и вдруг прибавил сердито: - А что это у
вас нынче творится? Внизу у лифта целая гора всяких пакетов навалена.
   - У миссис Джек сегодня гости, - объяснила одна горничная.
   - И знаете что, Джон, поднимите  все  это  поскорей.  Может,  там  есть
такое, что нам прямо сейчас нужно.
   - Ладно, - буркнул он то ли воинственно, то ли нехотя, скрывая под этой
личиной свою добрую душу. - Постараюсь.  Похоже,  все  они  нынче  вечером
поназвали гостей, - ворчал он. - Бывает, засидятся и до  двух  и  до  трех
ночи. Можно подумать, иным людям больше и делать нечего, только и  знай  у
них  гости.  Тут  нужен  целый  полк  носильщиков  -  все   ихние   пакеты
перетаскать. Вон как, - бормотал он себе под нос. - А  нам  что  с  этого?
Хорошо еще, коли спасибо скажут...
   - Ну-у, Джон! - с упреком сказала одна из горничных.  -  Вы  ж  знаете,
миссис Джек не такая. Сами знаете...
   - Да она-то, пожалуй, ничего, - по-прежнему словно бы нехотя  пробурчал
Джон, но голос его чуть смягчился. - Были бы все такие, как она,  -  начал
он, но вдруг снова вспомнил про того нищего и разозлился: - Уж больно  она
добренькая. Только выйдет за порог, всякие бродяги да попрошайки так к ней
и липнут. Вчера вечером я сам видал, она и десяти шагов ступить не успела,
а уж один выклянчил у ней доллар. Это ж рехнуться надо  -  такое  терпеть.
Вот я ее увижу, я ей так прямо и скажу!
   Вспомнив об этом возмутительном  происшествии,  он  даже  покраснел  от
гнева. Лифт остановился на площадке  черного  хода,  старик  Джон  отворил
дверь, и горничные вышли, а он снова забормотал про себя:
   - У нас тут публика чистая, не годится им такое  терпеть...  -  И  пока
одна из девушек отпирала дверь черного хода,  снисходительно  прибавил:  -
Ладно, погляжу, подниму ваши припасы.
   Дверь черного хода затворилась за обеими горничными, а старик Джон  еще
минуту-другую стоял и смотрел на нее - на тусклый  слепой  лист  покрытого
краской металла с номером квартиры на нем, - и если бы  кто-нибудь  в  эту
минуту его увидел, то, пожалуй, заметил бы  в  его  взгляде  что-то  вроде
нежности. Потом он захлопнул дверь лифта и поехал вниз.
   Когда он спустился на цокольный этаж, швейцар Генри как раз  поднимался
по лестнице из подвала. Уже  в  форменной  одежде,  готовый  приступить  к
ночному  дежурству,  он  молча  прошел  мимо  грузового  лифта.  Джон  его
окликнул.
   - Может, там захотят доставить пакеты с парадного хода, так ты  посылай
сюда, ко мне, - сказал он.
   Генри  обернулся,  без  улыбки  посмотрел   на   старика,   переспросил
отрывисто:
   - Что?
   - Я говорю, может,  там  станут  выгружать  покупки  у  парадного,  так
посылай ко мне на черный ход, - повысив голос, сердито повторил старик, не
нравилось ему, что этот Генри вечно такой грубый и угрюмый.
   Генри все так же молча смотрел на него, и Джон прибавил:
   - У Джеков нынче гости. Просили меня  поскорей  все  доставить  наверх.
Стало быть, если что еще привезут, посылай сюда.
   - Чего  ради?  -  ровным  голосом,  без  выражения  переспросил  Генри,
по-прежнему глядя на старика в упор.
   В вопросе этом слышался дерзкий вызов и неуважение к старшим - к самому
ли Джону, к управляющему домом или, может быть, к "чистой публике", что  в
этом доме жила, - и старик пришел в  ярость.  Жаркая  душная  волна  гнева
прихлынула к горлу, и он не совладал с собой.
   - А потому, что так полагается, вот чего ради! - рявкнул он. - Ты  что,
первый день в таком месте служишь, порядков не знаешь? Не знаешь, что  ли,
у нас дом для чистой публики, нашим жильцам  не  понравится,  чтоб  всякие
посыльные с пакетами разъезжали вместе с ними в парадном лифте.
   - С чего бы это? - нарочито дерзко гнул свое Генри. - Почему это им  не
понравится?
   - Да потому! - весь покраснев, выкрикнул старик Джон. - Коли у  тебя  и
на это соображения не хватает, так и не служи тут, а поди  наймись  канавы
рыть! Тебе за то деньги платят, чтоб свое дело знал! Обязан знать, коли ты
в таком доме швейцаром! А коли до сих пор не выучился,  так  бери  расчет,
вот что! А на твое место другой найдется, кто получше соображает,  что  да
как!
   Генри все смотрел на него жесткими,  бесчувственными,  точно  каменными
глазами. Потом сказал холодно, ровным голосом:
   - Слушай, ты поосторожнее, а то знаешь, что с тобой будет? Ты  ведь  не
молоденький, папаша, так что лучше поостерегись. Когда-нибудь  ты  начнешь
прямо на улице расстраиваться из-за своих жильцов, как бы им  не  пришлось
ехать в одном лифте с посыльным, да и зазеваешься. Станешь думать, как  бы
им, бедненьким, не повредило, что они поднимутся в одной кабине с  простым
парнем. И знаешь, что тогда случится, папаша? Вот я  тебе  скажу.  Ты  так
из-за этого расстроишься, что забудешь смотреть по сторонам и угодишь  под
колеса, понятно?
   В ровном голосе этого человека звучала  такая  неукротимая  свирепость,
что на миг, на один только миг, старика бросило в дрожь.  А  ровный  голос
продолжал:
   - Ты угодишь под колеса, папаша. И не под дрянную дешевенькую  тележку,
нет, не под грузовой "форд" и  не  под  такси.  Тебя  сшибет  какая-нибудь
шикарная, дорогая машина. Уж никак не меньше, чем  "роллс-ройс".  Надеюсь,
это будет машина  кого-нибудь  из  здешних  жильцов.  Тебя  раздавят,  как
червяка, но я хочу, чтоб ты знал, что тебя отправила на тот свет  шикарная
дорогая машина,  большущий  "роллс-ройс"  какого-нибудь  здешнего  жильца.
Желаю тебе такого счастья, папаша.
   Старик  Джон  совсем  побагровел.  На  лбу  вздулись  жилы.  Он   хотел
заговорить, но не находил слов. Наконец, за неимением лучшего, он все-таки
выдавил тот единственный ответ, звучащий в  его  устах  на  тысячу  ладов,
которым  он  неизменно  побивал  всех  своих  противников  и  ухитрялся  в
совершенстве передать самые разные свои чувства.
   - Ах, вон как! - огрызнулся он, и на  сей  раз  слова  эти  полны  были
непреклонной, беспощадной ненависти.
   - Да, вот так! - ровным голосом отозвался Генри и пошел прочь.



        "14. УРОЧНЫЙ ЧАС"

   В самом начале девятого Эстер Джек вышла из своей комнаты и зашагала по
широкому коридору, который рассекал ее просторные апартаменты из  конца  в
конец. Гости приглашены были на половину девятого, но богатый  многолетний
опыт подсказывал ей, что прием будет в  разгаре  только  в  десятом  часу.
Легкими быстрыми шажками  она  шла  по  коридору  и  чувствовала,  как  от
волнения натянут каждый нерв; это было, пожалуй, даже  приятно,  хотя  тут
приметалась еще капелька опасливого сомнения.
   Все ли уже готово? Не забыла ли она чего? Точно ли  выполнила  прислуга
ее распоряжения? Вдруг  девушки  что-нибудь  упустили?  Вдруг  чего-то  не
хватит?
   Меж бровей у нее прорезалась морщинка, и она  бессознательно  принялась
снимать  и  вновь  порывисто  надевать  старинное  кольцо.  В  этом  жесте
сказывалась деятельная, талантливая натура, поневоле привыкшая не доверять
людям не столь умелым и одаренным. В нем сквозили  нетерпеливая  досада  и
презрение - не то презрение, что возникает от надменности  или  недостатка
душевной теплоты, но чувство  человека,  который  склонен  подчас  сказать
резковато: "Да, да, знаю! Все понятно. Не толкуйте мне о пустяках. Ближе к
делу. Что вы можете и умеете? Что уже сделали? Могу я на вас  положиться?"
И  сейчас,  когда  она  проворно  шла  по  коридору,  неуловимо   быстрые,
отрывистые мысли скользили по поверхности ее сознания, словно блики  света
по озерной глади.
   "Не забыли девушки сделать все, что  я  велела?  -  думала  она.  -  О,
господи! Хоть бы Нора опять не запила!.. А Джейни! Конечно, она золото,  а
не девушка, но до чего же глупа!.. А кухарка! Ну да, стряпать  она  умеет,
но тупица редкостная. А попробуй ей слово скажи, сразу обидится  и  пойдет
каркать по-немецки... пожалеешь, что  начала...  Ну,  а  Мэй...  в  общем,
остается только надеяться на  лучшее.  -  Морщинка  меж  бровей  врезалась
глубже, кольцо на пальце все быстрей  скользило  взад-вперед.  -  Кажется,
могли бы понимать, ведь они ни в чем не нуждаются.  Им  у  нас  так  легко
живется! Могли бы постараться, показать, что ценят... - с досадой подумала
она. Но сейчас же в  ней  всколыхнулась  жалость  и  сочувствие,  и  мысли
свернули в более привычное русло: - А, бог с ними. Бедняжки,  наверно,  на
большее не способны. Надо с этим примириться... а уж если хочешь, чтоб все
делалось как надо, так делай сама".
   Она дошла до гостиной и с порога быстро ее оглядела, проверяя,  все  ли
на месте. И осталась удовлетворена. Теперь глаза ее смотрели  уже  не  так
озабоченно. Она надела кольцо на палец и больше не снимала, и на  лице  ее
понемногу появилось довольное выражение, совсем как у ребенка,  что  молча
созерцает любимую игрушку, которую сам смастерил, и тихо ей радуется.
   Просторная комната  готова  к  приему  гостей.  Все  очень  спокойно  и
достойно, в точности так, как любит миссис Джек.  Пропорции  этой  комнаты
столь  благородны,  что  она  выглядела  бы   величественным   залом,   но
безупречный вкус хозяйки поработал здесь над каждой мелочью, и  в  величии
нет ни малейшего следа  холодной,  подавляющей  отчужденности.  Стороннему
человеку эта гостиная с ее располагающей простотой могла бы показаться  не
только уютной, но, при ближайшем рассмотрении,  даже  чуточку  запущенной.
Почти все здесь несколько  обветшало.  Обивка  диванов  и  кресел  кое-где
протерлась. Ковер на полу без стеснения обнаруживал, что служит уже долгие
годы. Зеленый узор на нем давно поблек. Старинный стол с откидной  крышкой
слегка поддался под тяжестью сложенных стопками книг и журналов  и  лампы,
затененной мягко окрашенным абажуром, каминная полка  желтоватого  мрамора
была тоже истертая  и  кое-где  в  пятнах,  ее  покрывал  выцветший  кусок
зеленого китайского шелка, а на  нем  восседала  прелестная  статуэтка  из
зеленой яшмы: китайский божок поднимал руку с тонко вырезанными пальцами в
знак благословения и милосердия. Над камином  висел  портрет  самой  Эстер
Джек - знаменитый, уже покойный художник нарисовал ее многие  годы  назад,
во всей юной прелести ее двадцати лет.
   По трем стенам комнаты, на  треть  ее  высоты,  тянулись  полки,  тесно
уставленные книгами - с первого взгляда видно было, что это старые  друзья
и потрепанные корешки их постоянно ощущают тепло человеческих рук. Их явно
не раз читали и  перечитывали.  Взгляд  не  встречал  тут  строгого  строя
дорогих  тисненых  переплетов,  какими  нередко   богачи   украшают   свои
библиотеки не для того, чтобы эти тома кто-то читал, а лишь чтобы  на  них
взирали с почтением. Не было здесь  и  признаков  отвратительной  жадности
профессионального коллекционера. Если на этих полках, которыми повседневно
пользовались, и попадалось первое, редкое издание какой-то книги, то  лишь
потому, что владелец купил ее сразу по выходе в свет -  купил  именно  для
того, чтобы прочесть.
   Сосновые поленья, которые потрескивали  в  огромном  мраморном  камине,
отбрасывали теплые блики на эти ряды потертых переплетов, и миссис Джек  с
тихой радостью посмотрела на знакомые разноцветные корешки.  Она  узнавала
любимые романы и повести, пьесы,  биографии,  сборники  стихов,  важнейшие
труды по  истории  театрального  и  декоративного  искусства,  живописи  и
архитектуры, - все, что она собрала за всю свою жизнь, такую насыщенную  и
богатую событиями, работой, путешествиями. В сущности,  все,  что  было  в
этой комнате, - все  эти  столы  и  стулья,  шелка  и  яшмовые  статуэтки,
картины, рисунки и книги - все найдено было в разных городах и странах,  в
разное время и, собранное вместе, слилось в гармоническом  согласии  силою
бессознательного волшебства, оттого что ко всему  прикоснулась  рука  этой
женщины. Так удивительно ли, что лицо ее просияло и стало еще  прелестней,
когда она обвела взглядом свою любимую комнату. Она знала -  другой  такой
не найти.
   "Вот оно, - думалось ей. - Эта комната живет, это - часть  меня  самой.
До чего же она красивая! И теплая... и настоящая! Совсем непохоже, что  мы
просто снимаем помещение, что это не  наш  собственный  дом.  Нет,  -  она
оглянулась на длинный и широкий коридор, -  если  бы  не  лифт,  можно  бы
подумать, что у нас тут великолепный старинный особняк.  Сама  не  знаю...
но... (опять меж бровей появилась морщинка, на сей  раз  от  раздумья,  от
старания прояснить свою мысль) что-то во всем этом есть такое... и величие
и простота..."
   И она была права. Даже в эти времена за арендную плату пятнадцать тысяч
долларов в год можно было приобрести немалую долю простоты. И на эту мысль
всего живей отозвалась душа Эстер.
   "То  есть  стоит   сравнить   нашу   квартиру   с   этими   новомодными
апартаментами...  -  продолжала  она  про  себя.  -  Теперь  богатые  люди
устраивают у себя дома уж такое уродство. Никакого сравнения!  Как  бы  ни
были они богаты, все равно, тут... тут у нас есть что-то такое, чего ни за
какие деньги не купишь".
   При мысли о том уродстве, какое устраивают у себя  дома  богатые  люди,
ноздри Эстер Джек дрогнули и  губы  презрительно  скривились.  Она  всегда
презирала богатство. Хоть она и вышла замуж за  богатого  человека  и  уже
долгие годы вовсе не нуждалась в работе  ради  хлеба  насущного,  но  была
непоколебимо убеждена, что ни ее самое, ни ее семью никак  нельзя  назвать
богатыми людьми. "Вообще-то не такие уж мы богатые, - сказала  бы  она.  -
Совсем не то, что настоящие богачи". И обратилась бы за подтверждением  не
к тем ста тридцати миллионам, чье место в мире невообразимо  ниже  и  удел
невообразимо  тяжелее,  чем  у  нее,  но  к  легендарным  десяти  тысячам,
вознесшимся над нею на самые денежные высоты - к тем, кто по  сравнению  с
ней "настоящие богачи".
   А кроме того, она труженица. И всегда была труженицей.  Одного  беглого
взгляда на ее маленькие, уверенные руки - в них столько  силы,  изящества,
они такие проворные - довольно, чтобы понять: это руки  человека,  который
всю жизнь работал. В этом-то и коренится ее гордость и  глубокая  душевная
цельность. Эта женщина не искала ничьей помощи и защиты, не  опиралась  ни
на кошелек какого-либо мужчины, ни на его плечо. "Разве  я  не  сама  себе
опора?" Да, она умеет за себя постоять. Она сама пробила себе дорогу.  Она
человек независимый. Она создает красивые вещи - и не на  один  день.  Она
никогда не знала п