з  ушей.  Чуть  склонил  голову  вправо  и  здоровым  ухом
прислушался. Потер, подергал здоровое правое ухо - нет, он не ошибся,  имя
все еще звенело в ухе.
   Смущенный, озадаченный, он снова обшарил комнату  светлыми,  как  море,
глазами,  -  никого.  Увидал  рядом  на  подушке  шляпу,  чуть  озадаченно
промолвил: "Ну и ну!", схватил ее, нахлобучил на  голову,  на  самые  уши,
повернулся, сел в постели, сунул ноги в шлепанцы,  встал  -  в  пижаме,  в
шляпе, - подошел к двери, отворил ее, выглянул в коридор.
   - Что? - произнес он. - Кто здесь?.. Ну и ну!
   Там не было ни души, просто коридор,  тихий,  узкий  утренний  коридор,
закрытая дверь в комнату жены и лестница.
   Он закрыл дверь, вернулся в глубь комнаты, все еще  озадаченный,  опять
старательно прислушался, склонив голову набок, здоровым правым  ухом  ловя
звуки.
   Откуда же они донеслись?  Он  все  еще  слышал  свое  имя,  теперь  уже
еле-еле, оно слилось со множеством других, непонятных  звуков.  Но  откуда
они доносились, с  какой  стороны?  Да  и  слышал  ли  он  их?  Протяжное,
однообразное гуденье, точно электрический вентилятор -  пожалуй,  какой-то
мотор на улице? Негромкий удаляющийся гром - пожалуй, поезд  на  эстакаде?
Или это жужжит муха? Или ноет комар? Нет, не может быть, ведь сейчас утро,
весна, май на дворе.
   Легкий утренний ветерок шевелит занавеси  в  его  приветливой  комнате.
Старая кровать с пологом на четырех столбиках,  веселое  и  уютное  старое
стеганое одеяло, старый комод, столик у кровати - на нем груда  рукописей,
стакан с водой, очки, тут же стоят и тикают часы. Может, это их он слышал?
Он поднес часы к уху, прислушался. На каминной полке, лицом к нему -  бюст
деда, сенатора Уильяма Лисхола  Мортона  -  зоркий  и  незрячий,  суровый,
худощавый, воплощение резкости и решимости; а еще в комнате два стула и на
стене эстамп: великолепный микеланджеловский Лоренцо Медичи. Лис  поглядел
на него и улыбнулся.
   - Мужчина, - негромко сказал он. - Мужчина так и должен выглядеть!
   Молодой Цезарь,  с  могучими  руками  и  ногами,  восседает  на  троне;
великолепная голова в шлеме: он готов к битве, подбородком чуть оперся  на
кисть благородной формы, он провидит великие события, свое предначертанье;
мысль сплетена с  деянием,  поэзия  с  действительностью,  осторожность  с
дерзостью, размышленье с решимостью: Мыслитель, Воин, Государственный муж,
Правитель - все в одном лице. "Таков и должен  быть  мужчина",  -  подумал
Лис.
   Все еще несколько  озадаченный,  по-прежнему  в  пижаме  и  шляпе,  Лис
подходит к окну и смотрит на улицу, - одной  рукой  подбоченился,  закинул
голову, пренебрежительно раздул чуткие ноздри, легко, естественно,  совсем
по-мальчишески наклонился, втянул  воздух.  Его  овевает  легкий  утренний
ветерок, колышет тонкие, прозрачные занавеси.
   За окном утро, и внизу утро, и в  сияющем  небе  над  головой  -  утро,
вокруг и напротив, со  всех  сторон  бьющая  наискось  утренняя  свежесть,
золотая утренняя свежесть - и улица. Унылые ржаво-бурые  фасады  напротив,
однообразные фасады улицы Черепашьей бухты.
   Светлыми, как море, глазами Лис глядит на утро, на улицу, словно  видит
их впервые в жизни, и негромко, низким, слегка осипшим  приятным  голосом,
почти шепотом, словно бы постепенно вспоминая  и  тихо  удивляясь,  и  еще
почему-то с покорностью, произносит:
   - А... понимаю.
   Поворачивается, проходит через всю  комнату  в  ванную  и  все  так  же
изумленно, серьезно, светлыми, как море,  удивленными  глазами  глядит  на
себя в зеркале, рассматривает  свои  черты,  замечает  круглые  клетки,  в
которых глубоко сидят глаза, видит, как серьезно глядит на него из зеркала
Лис-мальчишка, вдруг вспоминает: Лис-мальчишка был лопоух, ухо  росло  под
прямым углом, сорок лет назад его совсем задразнили в гротонской школе,  -
глубже нахлобучивает шляпу; не торчи торчком, лопоухое ухо!
   Так он стоит несколько минут и разглядывает себя и, убедившись наконец,
что это он и есть, говорит все  так  же  чуть  изумленно,  неторопливо,  с
терпеливым смирением:
   - А... понимаю.
   И поворачивает душевой кран - с шипеньем бьют  водяные  струи,  ширится
облако пара. Лис хочет стать под душ, замечает на себе пижаму, вздыхает  и
стаскивает ее. Раздетый, в чем мать родила, не считая шляпы,  снова  лезет
под душ, но вспоминает про шляпу и в  страшном  смущении  -  волей-неволей
надо признаться, до чего же все это нелепо, - сердито щелкает  пальцами  и
негромко, недовольно соглашается:
   - А, ладно! Так и быть!
   Итак, он снимает шляпу -  а  она  нахлобучена  глубоко,  сидит  плотно,
приходится сдергивать ее обеими руками и прямо-таки вывинчиваться из  нее,
- нехотя вешает ее, изрядно помятую, на крючок на  двери,  еще  минуту  не
сводит с нее неуверенного взгляда, словно не решаясь с нею расстаться,  и,
наконец, все с тем  же  изумленным  видом  становится  под  шипящие  струи
кипятка, под которыми можно свариться вкрутую!
   Тут уж никакой изумленности, можете мне поверить, безумные мои господа.
Лис выскочил ошпаренный. "А, черт!"  -  кричит  он,  и  пританцовывает,  и
щелкает пальцами, и снова громко чертыхается, но пускает воду попрохладней
и на сей раз без всяких происшествий принимает душ.
   Душ принят, волосы, немедля зачесанные назад,  плотно  облегают  хорошо
вылепленную голову, и на нее тотчас же водружается шляпа. Лис чистит зубы,
бреется безопасной бритвой,  нагишом,  но  в  шляпе  проходит  через  свою
комнату и направляется к лестнице,  вспоминает,  что  не  одет  -  "А!"  -
оглядывается, в изумлении замечает аккуратно разложенную на  стуле  одежду
(женщины постарались еще с вечера): чистые носки, чистое исподнее,  чистая
сорочка, костюм, туфли. Лис никогда не  знает,  откуда  все  это  берется,
никогда бы ничего не нашел сам, а увидав, всякий раз слегка удивлен. Снова
произносит "А!", возвращается, и, как ни странно, вся одежда ему  в  самый
раз.
   Все сидит прекрасно. На Лисе всегда все сидит прекрасно. Он никогда  не
знает, что на нем надето, но надень он хоть мешок  из  дерюги  или  саван,
завернись он в парус или в кусок холста, - все с первой минуты  сидело  бы
на нем прекрасно, во всем была бы элегантность, безупречный стиль. Все его
вещи ему под стать: что ни наденет, всему тотчас передается его изящество,
достоинство и непринужденность. Он почти не занимается гимнастикой,  да  и
незачем; он любит пройтись, игры наводят на него скуку, и он  ни  в  какие
игры не играет; фигура у него такая же, как была в двадцать один год: рост
пять футов десять дюймов,  вес  сто  пятьдесят  фунтов,  никакого  живота,
никакого жира, строен, как мальчишка.
   Теперь он одет, только без галстука, не глядя, берет  галстук  и  вдруг
замечает: очень яркий, в голубой горошек;  выпускает  галстук  из  рук  и,
раздув  ноздри,  произносит  одно-единственное  слово,  но,   чувствуется,
столько в него вкладывает, что оно перевешивает многие томы:
   - Женщины!
   Потом неуверенно  перебирает  галстуки  на  вешалке  в  стенном  шкафу,
находит скромный серый галстук, повязывает.  И  вот,  совсем  готовый,  он
берет рукопись, пенсне, отворяет дверь и выходит в узкий коридор.
   Дверь в комнату жены закрыта, от нее веет сном и еле уловимыми  духами.
Лис вздернул голову, резко втянул носом воздух, во взгляде и презренье,  и
сочувствие,  жалость,  нежность  и  покорность...  медленно,   исполненный
решимости, он опускает голову:
   - Женщины!
   И - вниз по винтовой лестнице, голова вновь высоко поднята,  одна  рука
взялась за лацкан пиджака, в другой - рукопись, вот и третий  этаж.  Опять
узкий коридор, он ведет вперед,  назад,  вбок,  еще  три  закрытые  двери,
сонные, утренние, - пять дочерей...
   Женщины!
   Окидывает взглядом дверь Марты, старшей, двадцатилетней...
   Женщина!
   Следующая - дверь  Элинор,  восемнадцатилетней,  и  Эмилии,  ей  только
шестнадцать, но все равно...
   Женщины!
   И, наконец, с ласковым  презреньем,  чуть  улыбаясь,  -  у  двери  двух
младших: Руфи четырнадцать, малютке Энн только семь, и все-таки...
   Женщины!
   Так, принюхиваясь к этому женскому духу, он спускается на второй  этаж,
входит в гостиную и с презреньем смотрит, что они тут натворили...
   Женщины!
   Ковры скатаны, лучи утреннего солнца косо  падают  на  голые  половицы.
Обивка со стульев  и  диванов  содрана,  набивка  выдрана.  Пахнет  свежей
краской. Стены, вчера еще  коричневые,  нынче  утром  голубеют,  как  яйцо
малиновки. Повсюду под ногами - ведра с краской. Даже  книги,  стоявшие  у
стен, сняты с высоких  прогнувшихся  полок.  Опять  они  безумствуют,  все
перекрашивают и перекраивают, а все оттого, что...
   Женщины!
   С острым отвращеньем Лис принюхивается к запаху свежей краски, проходит
через  гостиную,  поднимается  по  ступеням,  -  они  тоже   выкрашены   в
нежно-голубой цвет,  -  и  выходит  на  террасу.  Яркие  стулья,  качалки,
столики, яркие полосатые тенты, а в пепельнице - несколько окурков,  и  на
них предательские следы...
   Женщины!
   Сады за домами, выходящие  к  Черепашьей  бухте,  трогают  душу  нежной
зеленью, птичьим пеньем, плеском невидимых отсюда волн, они - живая  тайна
колдовства, творимого эльфами в самом  сердце  гигантского  города,  а  по
другую сторону бухты,  точно  тяжелая  исполинская  завеса  устремляющихся
вверх дымов, ряд упирающихся в небеса каменных башен.
   Лис вдыхает свежий зеленый аромат утра, в  светлых,  как  море,  глазах
изумленье, отстраненность,  узнаванье.  Но  вот  какой-то  далекий  отсвет
жаркого чувства преображает его лицо - и тут что-то  трется  о  его  ногу,
тихонько подвывает. Лис опускает голову, заглядывает в печальные,  молящие
глаза французского  пуделя.  До  чего  нелепо  обкорнали  зверя:  пушистая
курчавая шерсть на плечах, на шее, на  голове,  голые  ребра  и  поясница,
опять же пушистый шерстяной  хвост  и  длинные  голые  ноги,  полураздетое
создание женского пола, совсем без шерсти как  раз  там,  где  она  нужней
всего, и не собака  вовсе,  просто  офранцуженная  карикатура  на  собаку,
нелепая   пародия   на   глупость   моды,   на   вычурность,    кокетство,
безответственность... чью, спрашивается?
   Женщины!
   Лис брезгливо поворачивается, уходит с террасы, спускается по ступеням,
проходит по голым доскам гостиной, петляет  меж  выпотрошенных  стульев  и
кресел и спускается в нижний этаж.
   - Это еще что?
   В прихожей ослепительный малиновый ковер, а ведь вчера  лежал  голубой,
стены - молочно-белые, а ведь вчера были зеленые, одна стена  просверлена,
и к ней прислонено большущее зеркало - его еще не успели укрепить, а вчера
тут никакого зеркала не было и в помине.
   Лис шагает по узкому коридору, мимо  кухни,  через  гардеробную,  здесь
тоже его обдает свежей краской - и входит в  комнату,  которой  прежде  не
пользовались.
   - Господи, это еще что?
   Комнатка преображена в "уютный кабинетик". Не нужны ему никакие  уютные
кабинетики, ничего подобного он не  потерпит!  Стены  покрашены,  повешены
книжные полки, поставлены лампа и кресла,  любимые  его  книги  переселены
сверху, с привычных мест (Лис застонал) - теперь ничего не найдешь!
   Выходя, Лис стукается головой о низкую притолоку, снова проходит  узким
коридором, и вот, наконец, он в столовой. Садится, во главе длинного стола
(при шести женщинах  как  не  быть  длинному  столу),  смотрит  на  стакан
апельсинового сока у себя на тарелке, не пьет, не притрагивается  к  нему,
просто сидит и терпеливо, в покорном унынии ждет.


   Входит Порция, полная мулатка лет пятидесяти, в лице ее совсем  немного
желтизны, она почти  белая.  Вошла,  остановилась,  глядит  на  неподвижно
сидящего Лиса и застенчиво хихикает. Лис медленно обернулся, ухватился  за
лацканы пиджака и смотрит на нее  в  полнейшем  недоумении.  Хихикая,  она
застенчиво  опустила  веки  и  пухлыми  растопыренными  пальцами  прикрыла
толстые губы. Лис смотрит  на  нее  в  упор,  словно  за  пухлой  рукой  с
растопыренными пальцами пытается разглядеть лицо, потом с безнадежностью в
глазах говорит медленно, замогильным голосом:
   - Фруктовый салат.
   А Порция в ответ, с тревогой:
   - Что ж вы сок не пьете, мистер Эдвардс? Иль он вам не по вкусу?
   - Фруктовый салат, - ровным голосом повторяет Лис.
   - Что ж вы все кушаете этот фруктовый салат, мистер Эдвардс? На что вам
сдалась эта консерва, мы ж вам апельсинчики выжимаем, свеженькие.
   - Фруктовый салат, - скорбно,  с  безграничной  покорностью  отзывается
Лис.
   Порция ворча удаляется, но через минуту фруктовый салат уже  перед  ним
на столе. Лис ест, потом оглядывается, поднимает глаза на Порцию и  с  той
же безнадежной покорностью в голосе негромко, хрипло говорит:
   - Это... все?
   - Да что вы, сэр, мистер Эдвардс? - откликается Порций.  -  Кушайте  на
здоровье, чего пожелаете, только словечко скажите. Мы ж не знаем, чего  вы
прикажете. Прошлый месяц вы каждое утро приказывали рыбу... желаете  опять
рыбу?
   - Грудку цесарки, - ровным голосом произносит Лис.
   - Что это вы, мистер Эдвардс! - ахает Порция. -  Как  так,  на  завтрак
грудку цесарки?
   - Да. - Лис терпелив и настойчив.
   - Как можно, мистер Эдвардс! - возражает Порция. - И вовсе вам не  надо
грудку цесарки на завтрак!
   - Нет, надо, - с прежней безнадежностью говорит Лис.
   И смотрит на нее в упор, глаза - точно море, подернутое дымкой, в лице,
как всегда, гордость, и презренье, и терпеливая, стойкая горечь - весь его
облик словно говорит: "Мужчина рождается от женщины, и  рождается  он  для
скорби".
   - Мистер Эдвардс, - уговаривает Порция, -  да  где  ж  это  видано,  на
завтрак - грудку цесарки! На завтрак кушают  яичницу  с  грудинкой,  а  то
поджаренный хлеб с беконом, вон что на завтрак полагается.
   Лис по-прежнему смотрит на нее в упор.
   - Грудку цесарки, - устало и все так же неумолимо твердит он.
   - Т-так в-ведь, мистер Эдвардс,  -  уже  в  полном  отчаянии  заикается
Порция. - Нет же у нас грудки цесарки.
   - Позавчера вечером была, - говорит Лис.
   - Ну да, сэр, ну да! - чуть не со слезами соглашается Порция. -  А  вся
вышла! Мы ее всю съели!.. И потом, вы ж две недели каждый вечер ее кушали,
вот миссис Эдвардс и сказала, хватит вам... она  говорит,  детям  надоело,
говорит - готовьте что другое!.. А  если  б  вы  сказали,  мол,  желаю  на
завтрак грудку цесарки, мы  б  вам  приготовили.  Так  ведь  вы  сроду  не
скажете, мистер Эдвардс. - Порция вот-вот заплачет в голос. - Вы сроду  не
говорите, чего вам охота... вот мы и не знаем. То весь  месяц  вам  каждый
день охота на завтрак куриное пюре... А потом пожелали тресковые  тефтели,
и долго-долго так было, все тефтели да  тефтели...  А  теперь  вот  грудка
цесарки, - Порция чуть ли не рыдает, - а у нас ее  нету,  мистер  Эдвардс.
Сроду вы не скажете, чего вам охота. У нас и ветчина  есть,  и  яйца...  и
бекон есть, и...
   - Ну, ладно, - устало говорит Лис, - принесите, что есть...  все  равно
что.
   Он  отворачивается,  исполненный  терпеливого  презренья,  непреходящей
безнадежной горечи - и ему подают яйца. Лис с  наслаждением  их  уплетает,
потом принимается за поджаренный хлеб - съедает три хрустящих,  намазанных
маслом ломтика и выпивает две чашки горячего крепкого кофе.


   В половине девятого в столовую что-то входит - быстро и  бесшумно,  как
солнечный  луч.  Это  четырнадцатилетняя  девочка,  существо  на  редкость
миловидное, четвертая дочь Лиса, по имени Руфь. Она  -  Лис  в  миниатюре:
маленькая, грациозная, как птичка, складненькая, точно какой-то прекрасный
зверек. В точности той же лепки  и  так  же  посажена  небольшая  головка,
темно-русые гладкие волосы, лицо словно прозрачная слоновая  кость,  черты
его,  тонкие  и  выразительные,  те  же,  что  у  Лиса,   но   преображены
женственностью, - в  этом  нежном  точеном  лице  изящество  изысканнейшей
камеи.
   И при этом мучительная, сродни  страху,  застенчивость.  Девочка  вошла
неслышно, пугливо, затаив дыхание, голова опущена, руки бессильно повисли,
глаза в пол. Видно было, что пройти мимо отца, заговорить с  ним  для  нее
сущая  пытка;  она  проскользнула  бочком,   словно   надеялась   остаться
незамеченной. Не поднимая глаз, робким тихим голоском вымолвила:
   - Доброе утро, папочка.
   И уже готова была укрыться на своем месте за  столом,  но  Лис  вскинул
глаза, вздрогнул, вскочил, обнял  ее  и  поцеловал.  В  ответ  она  быстро
поцеловала его, но глаза поднять так и не осмелилась.
   Лицо Лиса озарилось бесконечной нежностью.
   - Доброе утро, детка, -  негромко,  глуховатым,  чуть  хриплым  голосом
сказал он.
   По-прежнему не глядя на него, оробевшая, растерянная девочка попыталась
высвободиться, и все же ясно было,  как  любит  она  отца.  Сердце  у  нее
стучало, как  молот,  глаза  метались,  точно  у  испуганного  птенца,  ей
хотелось  провалиться  сквозь  землю,  стремглав  выбежать  из   столовой,
обратиться в  тень  -  что  угодно,  что  угодно,  лишь  бы  стать  совсем
незаметной, чтоб никто ее не видел, не обращал на нее внимания, и  главное
- не заговаривал с нею!  И  она  трепетала  в  отцовских  объятиях,  точно
голубка, попавшая в  силки,  пыталась  вырваться,  и  так  остры  были  ее
мученья, что больно было смотреть, страшно  каким-то  неверным  шагом  еще
усилить смущенье и отчаянную робость этого перепуганного ребенка.
   Лис крепче прижал дочь к себе, посмотрел на нее тревожно, озабоченно.
   - Детка! - с беспокойством шепнул он и легонько потряс ее за  плечи.  -
Что ты, детка? - спросил он. И уже требовательно,  с  оттенком  привычного
презренья: - Ну, что еще?
   - Да ничего, папочка! - возразила Руфь, и  в  тихом  смущенном  голоске
зазвучало отчаяние. - Ничего  такого!  -  Она  чуть  изогнулась,  стараясь
вырваться. Лис неохотно разжал руки. Все так же не глядя на отца,  девочка
поспешно улизнула на свое место и с подавленным смешком  заключила:  -  Ты
такой смешно-ой!
   Лис опять сел и все  глядел  на  дочь  строго,  серьезно,  с  тревожной
заботой и с толикой презрения. Она метнула  в  него  испуганный  взгляд  и
низко наклонилась над тарелкой.
   - Что-нибудь случилось? - тихо спросил Лис.
   - Да ничего не случилось! - с сердитым смешком возразила девочка.  -  С
чего ты взял? Нет, правда, пап, ты такой стра-ан-ный!
   - Так что же? - терпеливо, покорно настаивал Лис.
   - Да ничего! Я ж тебе говорю - ни-че-го! Я  ж  тебе  первее  всего  так
сказала!
   Все дети Лиса говорили  "первее  всего"  вместо  "прежде",  и  "главнее
всего"  вместо  "важно",  и  "длиннее  всего"  вместо   "долго".   Почему,
неизвестно. Это, видно, семейное: так говорили не только дети Лиса,  но  и
все их двоюродные братья и сестры с  отцовской  стороны.  Можно  подумать,
будто многие поколения семьи этой жили обособленно, в изгнании на каком-то
затерянном острове,  оторванные  от  всего  мира,  и  от  дедов  к  внукам
передавалось некое забытое наречие, на котором говорили их  предки  триста
лет назад. К тому же они слегка растягивали слова, но  не  томно,  как  на
далеком Юге, а  как-то  недовольно,  устало  и  ворчливо,  словно  уже  не
надеялись, что Лис - или любой другой -  поймет  простые  истины,  которые
ясны сами по себе и которые надо бы понимать безо всяких объяснений. Итак:
   - Да ничего, папочка! Я ж тебе первее всего сказала!
   - Так что же все-таки, детка? - настаивал Лис. - Почему ты такая?  -  И
он выразительно повесил голову.
   - Да какая такая? -  возразила  девочка.  -  Ох,  папочка,  ну  честное
слово... - Она судорожно глотнула, выдавила из себя смешок и отвела глаза.
- Я прямо не знаю, про что ты.
   Порция внесла дымящуюся овсяную кашу и поставила перед ней.
   - Доброе утро, Порция, - застенчиво сказала  Руфь,  опустила  голову  и
принялась торопливо есть.
   Лис по-прежнему глядел на нее строго, серьезно, с тревогой.  А  девочка
вдруг подняла глаза и отложила ложку.
   - Ну, пап, чего ты?
   - Эти негодя