загаром, лицо было  опущено,  отчего  стушевывалась  резкая  складка  плотно
сжатого рта и округлый, крутой подбородок. На  высоком,  гладком  лбу  четко
проступали две-три тонкие горизонтальные линии морщин.
     Жизнь Болдвуда текла  довольно  обыденно,  но  сам  он  был  далеко  не
обыденный человек. В этом невозмутимом спокойствии, проявлявшемся  и  в  его
характере, и в его  манере  держать  себя,  которое  прежде  всего  поражало
всякого,  кто  наблюдал  его  со  стороны,  было  что-то  очень  похожее  на
оцепенение опустошенной  души,  но,  возможно,  это  было  редкое  состояние
равновесия скрытых в нем огромных  противоположных  сил  -  положительных  и
отрицательных, - пребывающих в  полном  покое.  Но  едва  только  равновесие
нарушалось, он  сразу  впадал  в  крайность.  Стоило  ему  только  поддаться
какому-то переживанию, оно завладевало им целиком. Чувство либо  властвовало
над ним, либо не проявлялось  вовсе.  Оно  пребывало  в  полном  застое  или
бурлило, ему была  чужда  постепенность  переходов.  Оно  могло  ранить  его
смертельно или не задеть вовсе.
     В его характере не  было  никаких  полутеней  или  слабо  проявляющихся
наклонностей  к  дурному  или  хорошему.  Строго  последовательный  в  своих
действиях, непридирчивый в мелочах,  он  ко  всему  относился  с  неизменной
серьезностью. Он не замечал нелепых сторон людского  безрассудства,  и  если
среди весельчаков и зубоскалов, которым вся жизнь представляется шуткой,  он
считался  не  компанейским  человеком,  -  люди  серьезного  склада,   люди,
изведавшие горе, не избегали его общества. Он принимал всерьез  все,  с  чем
ему приходилось сталкиваться в жизни, но если он не проявлял интереса, когда
что-либо совершавшееся на  его  глазах  принимало  комедийный  характер,  во
всяком случае, он никогда не отмахивался, если дело принимало печальный  или
трагический оборот.
     Батшебе и не снилось, что этот застывший темный  грунт,  куда  она  так
беспечно  кинула  зернышко,  был  такой   благодатной   почвой,   насыщенной
тропическим зноем. Знай она, что сейчас переживает Болдвуд, она  чувствовала
бы себя страшно виноватой и это навсегда осталось бы пятном на ее совести. А
если бы она еще сознавала, какова сейчас ее власть над этим человеком, - что
от нее одной зависит повернуть его судьбу к добру или злу, она пришла  бы  в
ужас от такой ответственности. К счастью  для  ее  спокойствия  в  настоящее
время и  к  несчастью  для  будущего,  она  понятия  не  имела  о  том,  что
представляет собою Болдвуд. Да, по правде  сказать,  никто  этого  не  знал;
потому что, если и можно было строить какие-то догадки о его  необузданности
по старым  едва  заметным  следам,  никто  никогда  не  видел  его  в  таком
состоянии, которое могло оставить такие следы.
     Фермер  Болдвуд  подошел  к  двери  конюшни  и   устремил   взгляд   на
расстилавшиеся вдали луга. За первым огороженным участком тянулась изгородь,
и за нею лежал луг, принадлежавший к ферме Батшебы.
     Стояла ранняя весна - время, когда овец выпускают  на  подножный  корм,
когда они впервые лакомятся свежей зеленью и пасутся на  лугу  до  тех  пор,
пока его не скосят.  Ветер,  который  в  течение  нескольких  недель  дул  с
востока, внезапно переметнулся на юг; весна наступила сразу и сейчас была  в
самом разгаре. Это были вешние дни, когда, может быть, и впрямь пробуждаются
дриады. Растительный мир начинает оживать, набухать,  наливаться  соками,  и
вот в полной тишине пустующих садов и непроторенных рощ, где  все,  кажется,
обессилело, оцепенело после долгого рабства в  оковах,  в  плену  у  мороза,
вдруг начинается какое-то  движение,  чувствуются  потуги,  толчки,  дружные
усилия, - все разом, перед которыми мощные рывки кранов и  блоков  в  шумных
городах кажутся работой пигмеев.
     Болдвуд, глядя на расстилающийся вдали луг, заметил там три фигуры. Это
были мисс Эвердин, пастух Оук и  Кэйни  Болл.  Едва  только  фигура  Батшебы
мелькнула перед ним, фермер весь просиял, как если бы она озарила его  своим
светом, как луна озаряет высокую башню. Внешность человека  может  быть  для
его души и скорлупой и вывеской, смотря по тому, как он настроен, - замкнуто
или чистосердечно-откровенно, погружен ли он в себя или склонен к излияниям.
Лицо Болдвуда внезапно утратило свою обычную невозмутимость; по  нему  видно
было, что он впервые живет сейчас вне своей скорлупы и очень  остро  ощущает
ее отсутствие.  Так  оно  всегда  бывает  с  сильными  натурами,  когда  они
влюбляются.
     Наконец он решил подойти к ней вот сейчас и прямо спросить.
     Но полная отчужденность, в которой он по своей замкнутости  пребывал  в
течение  стольких  лет,  и  выработавшаяся  привычка  не  обнаруживать,   не
проявлять своих чувств оказали свое действие. Как замечалось не раз, причины
возникновения  любви  в  основе  своей  субъективны,  и  Болдвуд  был  живым
подтверждением правильности этого положения.  У  него  не  было  ни  матери,
которая могла бы быть предметом его обожания, ни сестры, к которой он мог бы
относиться с братской нежностью, никаких мимолетных чувственных  связей.  Он
был переполнен всем этим  смешением  непроявленных  чувств,  из  которых,  в
сущности, и складывается подлинная любовь влюбившегося без памяти человека.
     Он подошел к калитке изгороди, окружавшей луг. По ту сторону ее  звонко
журчали ручьи, бегущие по склону, а в небе заливались жаворонки, и негромкое
блеяние овец сливалось и с тем и с другим. Хозяйка и пастух  были  поглощены
сложной процедурой подмены ягненка, которого надо  было  приучить  к  другой
матке; овце, у которой пал ягненок, подкладывается один из близнят от другой
овцы. Габриэль снял шкуру  с  погибшего  ягненка  и,  завернув  в  нее,  как
полагается, подменного  ягненка,  обвязывал  его,  чтобы  она  держалась,  а
Батшеба отодвинула загородку маленького загона из четырех плетеных  решеток,
куда надо было загнать матку с подкидышем, чтобы держать их там до тех  пор,
пока матка не привяжется к ягненку.
     Когда со всем этим было покончено,  Батшеба  подняла  глаза  и  увидела
фермера у калитки, выглядывавшего из-за  ветвей  пышно  распустившейся  ивы.
Габриэль, для которого лицо Батшебы было как "апрельский  день,  изменчивый,
неверный", и он всегда замечал в нем  малейшую  перемену,  увидел,  как  она
вдруг вспыхнула, и сразу угадал, что ее смущение вызвано  чем-то  извне.  Он
посмотрел в ту же сторону и увидел Болдвуда.
     Габриэль тут  же  сопоставил  это  с  письмом,  которое  ему  показывал
Болдвуд, и заподозрил, что Батшеба ведет какую-то кокетливую игру,  -  затея
началась с письма, и с тех пор это  как-то  продолжается,  а  он  ничего  не
замечал.
     Фермер Болдвуд, наблюдавший эту немую сцену, понял, что они  обнаружили
его присутствие, и так как все чувства его были сейчас крайне обострены, это
подействовало на него, как если бы ему прямо в  лицо  направили  яркий  сноп
света. Он все еще находился по ту сторону изгороди и теперь пошел вдоль нее,
по дороге, надеясь, что они, может быть, не  догадаются,  что  он  собирался
войти в калитку. Он прошел мимо, пришибленный тем, что ничего  не  понимает,
терзаемый сомнением, робостью и острым чувством стыда.  Может  быть,  по  ее
лицу можно было прочесть, что она хочет его видеть, а  может  быть,  нет,  -
женщина была  для  него  закрытой  книгой.  Мудрствования  этой  эротической
философии заключались, по-видимому, в скрытом значении самых,  казалось  бы,
банальных жестов или слов. Каждый поворот головы, взгляд, возглас, интонация
таили в себе нечто совсем непохожее на то, что они выражали явно,  а  он  до
сих пор никогда даже и не думал ни о чем подобном.
     Что касается Батшебы, она отлично поняла, что фермер Болдвуд попал к ее
калитке не потому, что он  шел  мимо  или  прогуливался  от  нечего  делать.
Взвесив все вероятности, она пришла к  выводу,  что  причина  его  появления
здесь она сама.
     Она была очень встревожена  тем,  что  такая  ничтожная  шальная  искра
оказалась  способной  разжечь  столь  буйное  пламя.  Батшеба  не  стала  бы
прибегать к уловкам с целью поймать жениха, и ей было вовсе  не  свойственно
играть чувствами мужчин; если бы какой-нибудь блюститель нравов, наблюдавший
за ней, сравнил ее с настоящей кокеткой,  он  был  бы  чрезвычайно  удивлен,
обнаружив, что Батшеба, в сущности, совсем не кокетка, хотя  со  стороны  ее
легко можно было бы причислить к ним.
     Она дала себе зарок, что никогда  больше  ни  словом,  ни  взглядом  не
позволит себе нарушить спокойствие этого человека.  Но  зарок  избегать  зло
редко дается прежде, чем зло успевает зайти так далеко, что его  уже  нельзя
избежать.

ГЛАВА XIX
     МОЙКА ОВЕЦ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ

     В конце концов Болдвуд решился пойти к Батшебе. Ее не  оказалось  дома.
"Ну конечно", - прошептал он. Думая о Батшебе как о женщине, он  упускал  из
вида   всякие   привходящие   случайности,   связанные   с   ее   положением
землевладельца, а именно, что она как фермер, и не менее крупный фермер, чем
он сам, может в это время года находиться на поле. В его состоянии и это,  и
многие другие упущения  были  вполне  естественны,  тем  более  принимая  во
внимание все обстоятельства. Они как бы помогали ему идеализировать  предмет
его любви: он видел ее только на расстоянии и случайно, он не  встречался  с
нею нигде в обществе; видеть ее он привык  -  говорить  с  ней  ему  еще  не
случалось. Обыденная сторона ее жизни оставалась вне поля его зрения; всякие
житейские мелочи,  которые  занимают  такое  большое  место  в  повседневном
существовании человека, в его делах, казались ему не тем, чем они  были,  по
той простой причине, что ни он, ни она не видели друг друга дома, и едва  ли
Болдвуду могло даже прийти в голову,  что  у  нее  могут  быть  какие-нибудь
скучные домашние дела или что ей, как и всем  на  свете,  случается  быть  в
таком затрапезном виде, когда лучше не показываться на люди, чтобы,  не  дай
бог, такой не запомнили. Поэтому в его воображении, окруженная ореолом,  она
вела какое-то обособленное существование, тогда как она жила и дышала  одним
с ним воздухом, - такое же обремененное заботами существо, как и он.
     Май уже был на исходе, когда Болдвуд решил, что  надо  в  конце  концов
перестать мучиться неизвестностью. Он уже к этому времени  более  или  менее
свыкся со своим состоянием влюбленного; его чувство теперь  уже  не  столько
изумляло, сколько постоянно терзало его, и ему казалось,  что  он  готов  на
все, лишь бы не оставаться в неведении. Узнав, что ее нет дома, он  спросил,
где она, и когда ему сказали, что она наблюдает за мойкой овец, он пошел  на
пастбище в надежде застать ее там.
     Моечная запруда на луговине представляла собой большой круглый бассейн,
выложенный кирпичом и наполненный прозрачной ключевой водой. Его  зеркальная
поверхность, отражающая ясное небо, видна была летящим птицам,  наверно,  на
расстоянии нескольких миль - этакий сверкающий глаз циклопа на зеленом лице.
Трава, подступавшая к самым краям бассейна, так разрослась в этом году,  что
это зрелище при всей его обыденности надолго оставалось в памяти.  Быстрота,
с какой растительность всасывала влагу из  богатой  сырой  почвы,  казалось,
была  заметна  на  глаз.  За  окраиной  этого  заливного  луга  расстилались
пастбища, пересеченные холмами  и  оврагами,  сплошь  усеянными  лютиками  и
ромашками. Река струилась плавно, беззвучная, как тень; покачивающийся камыш
и осока, словно колеблющаяся  ограда,  высились  на  затопленном  берегу.  К
северу от луга виднелись  деревья  с  только  что  распустившимися  нежными,
клейкими листочками, еще не успевшими уплотниться  и  потемнеть  от  летнего
солнца и зноя, и такими тонкими, что они казались желтыми рядом с зеленым  и
зелеными рядом с желтым. Из чащи этой листвы раздавались громкие голоса трех
кукушек, далеко разносившиеся в тихом воздухе.
     Болдвуд, поглощенный  своими  мыслями,  спускался  по  склону,  опустив
голову, уставившись на носки своих сапог, замысловато  разукрашенных  желтой
пыльцой лютико". Приток реки протекал  через  бассейн  у  запруды;  на  двух
противоположных сторонах бассейна были устроены водостоки с затвором. Пастух
Оук,  Джан  Когген,  Мун,  Пурграс,  Каин  Болл  и  еще  несколько  человек,
собравшихся здесь, все были мокрые с головы  до  ног.  Тут  же  около  своей
лошадки, накинув на руку повод, стояла Батшеба  в  новой  изящной  амазонке.
Чуть поодаль в траве лежали бутылки с сидром. Когген и Мэтью  Мун,  стоя  по
пояс в воде у нижнего затвора, сталкивали в бассейн покорных овечек, а  чуть
подальше Габриэль, стоявший на краю бассейна, легонько нажимал на них сверху
чем-то вроде клюки, когда они плыли мимо, так что они окунались  с  головой;
этой же клюкой он помогал им выплывать, когда шерсть у них набухала от  воды
и они выбивались из сил. Их  заставляли  плыть  против  течения,  чтобы  всю
смытую грязь уносило вниз, а выпускали у  верхнего  затвора.  Кэйни  Болл  и
Джозеф, совершавшие эту последнюю операцию, промокли, пожалуй, больше  всех,
если допустить, что это было возможно; они напоминали бронзовых дельфинов  у
фонтана - из каждой торчащей полы, из каждой  складки  их  одежды  струились
ручейки.
     Болдвуд подошел к бассейну и поздоровался с Батшебой с таким  натянутым
видом, что у нее невольно мелькнула  мысль,  что  он  никак  не  рассчитывал
встретить ее здесь, а просто  пришел  посмотреть  на  мойку  овец;  ей  даже
показалось, что  он  нахмурился  и  поглядел  на  нее  с  неодобрением.  Она
поспешила отойти и пошла по берегу реки. Не прошло и нескольких секунд,  как
она услышала сзади его шаги и почувствовала, как любовь настигает ее, словно
насыщенный ароматом  воздух.  Вместо  того  чтобы  обернуться  и  подождать,
Батшеба пошла дальше сквозь заросли  осоки,  но  Болдвуд,  во-видимому,  был
настроен решительно и не отставал, и так они шли, пока не обогнули  излучину
реки. Здесь, хотя до них и доносились  шумные  всплески,  крики  и  возгласы
мойщиков, они были скрыты ото всех.
     - Мисс Эвердин! - окликнул ее фермер.
     Она вздрогнула, обернулась и промолвила:
     - Добрый день!
     В голосе его ей послышалось что-то совершенно непохожее на то, что  она
могла ожидать для начала. Тихий, преувеличенно спокойный, он  вместе  с  тем
звучал так  многозначительно,  что  слова  мало  соответствовали  тому,  что
выражал его голос. Молчание иной раз обладает удивительной силой -  оно  как
бы  становится  вырвавшейся  на  свободу  душой  чувства,  покинувшей   свою
оболочку, и тогда оно гораздо значительней, чем слово. А бывает и  так,  что
иной раз сказать мало - значит сказать больше, чем  наговорить  целую  массу
слов. Болдвуд только произнес ее имя и сказал все.
     Подобно тому как до сознания внезапно доходит, что шум, который казался
нам грохотом колес, на самом деле отдаленный раскат грома, так  до  сознания
Батшебы дошло сейчас то, о чем она только догадывалась.
     - Я слишком переполнен чувством... чтобы раздумывать,  -  сказал  он  с
благородной простотой. - Я пришел сказать вам без обиняков. Жизнь стала  мне
не в жизнь с тех пор, как я увидел вас, мисс Эвердин, я пришел  просить  вас
стать моей женой.
     Батшеба старалась сохранить на своем лице полную невозмутимость  -  она
только сжала губы, которые до этого были слегка приоткрыты.
     - Мне сорок один год, - продолжал он.  -  Меня  уже,  наверно,  считают
закоренелым холостяком, и сам я себя таким считал. Я и в  молодости  никогда
не думал о женитьбе, и в зрелые годы не строил никаких планов на этот  счет.
Но все мы, как видно, меняемся, и я изменился после того, как увидел вас.  С
некоторых пор я чувствую, и с каждым днем все сильней, что жить так,  как  я
жил до сих пор, плохо во всех отношениях. И что  больше  всего  на  свете  я
хочу, чтобы вы стали моей женой.
     - Мистер  Болдвуд,  при  всем  моем  глубоком  уважении  к  вам,  я  не
чувствую... это не  то  чувство,  которое  позволило  бы  мне  принять  ваше
предложение, - запинаясь, пролепетала она.
     Несомненное уважение, с которым она отнеслась к его  словам,  казалось,
прорвало плотину, сдерживавшую до сих пор чувства Болдвуда.
     - Без вас моя жизнь мне будет в тягость! - тихо промолвил он. - У  меня
только одно желание - чтобы вы были моей, чтобы вы  позволили  мне  снова  и
снова повторять, что я люблю вас.
     Батшеба промолчала,  а  лошадка,  стоявшая  у  нее  за  плечом,  словно
почувствовав  напряженность  момента,  перестала  щипать  траву  и  вскинула
голову.
     - Я думаю, я надеюсь, что  вы  немножко  интересуетесь  мной,  Хотя  бы
настолько, чтобы выслушать то, что я должен сказать.
     Батшеба чуть-чуть было не  спросила,  почему  это  он  так  думает,  но
вовремя вспомнила, что она сама ввела его в заблуждение  своей  открыткой  и
что он говорит так не  из  самомнения,  а  оттого,  что  принял  всерьез  ее
легкомысленную шутку.
     - Если бы я  умел  выражаться  учтиво  и  любезно,  -  несколько  более
спокойно продолжал фермер, - я бы постарался облечь  мои  бурные  чувства  в
изящную форму, но у меня нет ни возможности, ни терпения научиться этому.  Я
так жажду, чтобы вы стали моей, что ни о чем другом и думать не могу;  но  я
не посмел бы высказать  вам  всего  этого,  если  бы  вы  не  позволили  мне
надеяться.
     "Опять эта шутка Валентинова дня! Ах, эта дурацкая открытка!" - каялась
про себя Батшеба, не отвечая ни слова Болдвуду.
     - Если вы способны полюбить меня, скажите "да", мисс Эвердин, если  нет
- не отнимайте у меня надежды.
     - Мистер Болдвуд, мне очень больно, но я вынуждена сказать вам,  что  я
ошеломлена, и я просто не знаю, как мне ответить вам, не уронив себя в ваших
глазах. Я глубоко уважаю вас, но я могу только высказать то, что я чувствую,
или, вернее, то, что я сознаю: боюсь, что, при всем моем уважении к  вам,  я
не могу стать вашей женой. Вы такой высокодостойный джентльмен, я не подхожу
вам, сэр.
     - Но, мисс Эвердин...
     - Я, я не думала... я знаю, что я  не  должна  была  посылать  вам  эту
открытку, простите меня, сэр, это  была  глупая  выходка,  которую  ни  одна
уважающая себя женщина не могла бы себе позволить. Если вы  только  простите
мне мое легкомыслие, обещаю вам, что я никогда...
     - Нет, нет! Не говорите, что это легкомыслие! Позвольте мне считать это
чем-то более серьезным, своего рода предвидением... предчувствием того,  что
вы могли бы полюбить меня. Это такая пытка, когда вы говорите,  что  сделали
это по легкомыслию, - мне даже в голову не приходило предположить что-нибудь
подобное, нет, я не в состоянии этого перенести. Ах, если бы я только  знал,
как завоевать вас! Но я не способен  на  это,  я  только  могу  просить  вас
согласиться быть моей. Если нет, если это неверно,  что  вы  пришли  ко  мне
сами, не зная почему, так же как я к вам, - мне нечего сказать.
     - Я не влюблялась в вас, мистер Болдвуд, это я могу сказать  наверняка.
- И тут впервые за все время разговора легкая тень улыбки  появилась  на  ее
серьезном лице и сверкнувший на миг белый  ряд  зубов  и  дрогнувшие  уголки
тонко очерченных губ придали ей что-то жестокое, что никак не вязалось с  ее
мягким взглядом.
     - Нет, но вы еще подумайте, со всей вашей добротой и снисходительностью
подумайте, может быть, вы еще согласитесь выйти за меня. Боюсь,  я  для  вас
слишком стар, но поверьте мне, я буду заботиться о вас больше, чем  кто-либо
другой, больше, чем любой мужчина вашего возраста. Я буду  беречь  и  холить
вас, как только могу, поверьте мне! У вас не будет никаких забот  -  никакие
домашние дела не будут касаться вас, вы будете жить в полном довольстве,  не
зная никаких хлопот. Для  молочной  фермы  наймем  человека,  который  будет
наблюдать за всем, - я могу себе это позволить, - вам даже  не  нужно  будет
ходить на пастбище, ни думать о сенокосе, ни беспокоиться о по