проходя мимо нее. Но вот впереди что-то неясно  забелело,
то  был  второй  верстовой  столб.  Протянув  руку,  она  нащупала  на   его
поверхности цифру.
     - Еще два! - вздохнула женщина.
     Она  прислонилась  к  столбу,  не  упуская  возможности  хоть   минутку
передохнуть, потом встрепенулась и двинулась  дальше.  Некоторое  время  она
шагала довольно бодро, потом ноги у нее стали по-прежнему подкашиваться. Это
произошло близ уединенной рощицы, где кучи белых щепок на усеянной  листьями
земле доказывали, что днем дровосеки здесь вязали хворост  и  плели  решетки
для изгородей. Теперь нельзя было уловить ни шороха, ни вздоха  ветерка,  ни
шелеста ветвей, и она остро чувствовала свое одиночество. Женщина  заглянула
через калитку, открыла ее и вошла в ограду. У самого  входа  лежали  вязанки
хвороста и валялись рассыпанные сучья и палки различной длины.
     Минуту-другую странница неподвижно стояла в напряженной  позе,  которая
означает, что движение лишь приостановилось, но не замерло совсем. У нее был
вид человека, который прислушивается либо к звукам  внешнего  мира,  либо  к
мыслям, проносящимся у него в голове. Внимательно приглядываясь, можно  было
бы заключить, что она поглощена именно последним.  Более  того,  как  вскоре
обнаружилось, она изощряла свою изобретательность в  той  области,  в  какой
подвизался Жаке  Дроз,  остроумный  конструктор  автоматических  заменителей
человеческих конечностей.
     Ощупывая руками груды сучьев при слабом свете зарева,  женщина  выбрала
два крепких сука. Они были прямые, длиной в три-четыре фута и  заканчивались
развилкой в виде буквы  V.  Она  села  на  землю,  обломила  тонкие  верхние
веточки, а палку прихватила с собой. Выйдя на дорогу,  она  подставила  себе
под мышки по палке  на  манер  костылей,  испробовала  их  прочность,  потом
опасливо оперлась на них всей своей тяжестью -  крайне  незначительной  -  и
выбросила вперед свое тело. Женщина смастерила себе подпорки.
     Костыли отвечали своему назначению. Теперь на дороге  только  и  слышно
было, что шелест шагов да постукивание палок.  Путница  уже  давно  миновала
третий верстовой столб и стала напряженно вглядываться в даль дороги, словно
ожидая увидеть следующий. Костыли, хотя и были ей в  помощь,  все  же  имели
рабочий предел. Машина приводится в движение энергией, а сама  не  может  ее
вырабатывать, и общая сумма усилий не уменьшилась,  только  упор  приходился
теперь на туловище и на руки. Она выбилась из  сил  и  еле-еле  продвигалась
вперед. Наконец она пошатнулась вбок и упала.
     Она лежала на  дороге,  как  ворох  тряпья.  Прошло  с  четверть  часа.
Утренний ветерок лениво потянул над равниною, и зашуршали сухие листья,  всю
ночь  лежавшие  неподвижно  на  земле.  Женщина  сделала  отчаянное  усилие,
поднялась на колени и встала на ноги. Опершись на  костыли,  она  попыталась
сделать шаг вперед, потом другой, третий; теперь она пользовалась костылями,
лишь как палками. Она медленно спускалась с  Меллстокского  холма,  сока  не
увидала еще один верстовой столб, а вслед за  ним  -  чугунную  ограду.  Она
дотащилась  до  первого  столба  ограды,  ухватилась  за   него   и   начала
оглядываться по сторонам.
     Теперь  в  Кэстербридже   уже   были   различимы   отдельные   огоньки.
Приближалось  утро,  и  можно  было  если  не  рассчитывать,  то   надеяться
повстречать какую-нибудь повозку. Она стала прислушиваться. Не доносилось ни
единого звука, говорившего о жизни, кроме самого заунывного и  зловещего  из
звуков - лая лисицы, три  глухих  ноты  раздавались  каждую  минуту,  словно
мерные удары погребального колокола.
     - Меньше мили! - пробормотала женщина. - Нет, больше,  -  добавила  она
после некоторой паузы. - Отсюда миля до городской ратуши, а Дом призрения  -
на другом конце Кэстербриджа. Еще миля с небольшим, и я буду там.  -  Минуту
спустя она снова заговорила: - Пять или шесть шагов на ярд,  верней,  шесть.
Мне надобно пройти семнадцать сот ярдов. Шестью сто -  шестьсот.  И  еще  на
семнадцать. О, помоги мне, господи!
     Держась  за  перекладину  изгороди,  она  продвигалась  вперед,  сперва
хваталась одной рукой, потом другой, затем наваливалась на перекладину  всем
телом и подтягивала ноги.
     Женщина не была склонна к монологам, но крайнее напряжение душевных сил
сглаживает индивидуальные особенности у слабого, обостряя их у сильного. Она
продолжала все тем же тоном:
     - Мне верится, что через пять столбов  я  дойду  до  конца,  и  у  меня
достанет на это сил.
     Поведение  этой  женщины  показывает,  что  наполовину   притворная   и
выдуманная вера лучше полного отсутствия веры.
     Она насчитала пять столбов и задержалась у пятого.
     - Я пройду еще пять, если поверю, что желанное место у  пятого  столба.
Мне это под силу. Миновала еще пять столбов.
     - Нет, оно еще на пять дальше. Прошла еще пять.
     - И еще на пять. Миновала и эти столбы.
     - У этой вот каменной ограды кончается мой путь, - сказала она,  увидав
огороженную столбами насыпь, пересекавшую Фрум.
     Она дотащилась до  каменной  ограды.  Продвигалась  она  с  неимоверным
трудом, и каждый вздох, вырывавшийся у нее из груди, казался последним.
     - Сейчас огляжусь, - проговорила она, опускаясь на землю. - Ну, вот,  я
вижу, мне остается меньше, чем полмили.
     Самообман, который она все  время  прекрасно  сознавала,  дал  ей  силы
пройти полмили, что было бы невозможно, представь она  себе  сразу  все  это
расстояние. Эта уловка доказывала, что женщина в силу какой-то  таинственной
интуиции постигла парадоксальную истину: иной раз слепота вернее приводит  к
цели, чем предвидение, близорукость оказывается плодотворней  дальновидности
и для успешной борьбы скорее требуется ограниченность, чем глубокомыслие.
     Последняя полумиля теперь маячила перед больной, изможденной  женщиной,
как  некий  беспощадный  Джагернаут,  олицетворяя  полновластную   бездушную
необходимость. Дорога в этом месте пересекала Дерноверское торфяное  болото,
по обеим ее сторонам расстилались открытые просторы. Женщина обвела  глазами
обширное пространство, посмотрела на огни, на самое себя, вздохнула и  легла
у каменного столба на краю насыпи.
     Кажется, никто на свете так не изощрял свою изобретательность, как  эта
странница. Она отчаянно ломала голову, перебирая в уме всевозможные способы,
приемы, уловки, механизмы, которые помогли бы ей преодолеть  эти  последние,
недоступные ей восемьсот ярдов, - и тут же отвергала их как  неосуществимые.
Она думала о палках, колесах, собиралась ползти, даже катиться по земле.  Но
последние два способа передвижения потребовали бы еще  больших  усилий,  чем
простая  ходьба.  Под  конец  ее  изобретательность  иссякла.  Ею   овладела
безнадежность.
     - Дальше не могу... - прошептала она и закрыла глаза.
     От длинной полосы тени, лежавшей на противоположном краю дороги,  вдруг
оторвался клочок и выступил одиноким пятном на тусклой белизне дороги. Потом
беззвучно скользнул к распростертой на земле женщине.
     Внезапно она почувствовала, как что-то коснулось ее руки, что-то мягкое
и теплое. Она открыла глаза, и это "нечто" коснулось ее лица.  Ее  лизала  в
щеку собака.
     Это было огромное, грузное и кроткое  создание;  темная  фигура  собаки
выступала на фоне низкого неба, возвышаясь на добрых два  фута  над  головой
лежащей женщины. Невозможно было определить, ньюфаундленд  ли  это,  мастиф,
ищейка или просто дворняга. Животное казалось таким необычным и загадочным и
как будто не принадлежало ни  к  одной  из  общеизвестных  пород.  Огромный,
могучий пес объединял в себе свойства, общие  всем  разновидностям  собачьей
породы. Измученной путнице померещилось, что ее ласкает сама ночь, принявшая
образ черной собаки; в этом своем  облике  ночь  не  пугала  ее,  не  сулила
напастей,  от  нее  веяло  величавой  грустью  и  благостью.  Даже  у  самых
незначительных и заурядных представителей рода человеческого в ночном  мраке
разыгрывается фантазия.
     Опершись на локоть,  женщина  смотрела  на  собаку  снизу  вверх,  как,
бывало, раньше стоя глядела на мужчину. Когда  она  шевельнулась,  бездомный
пес почтительно отступил от нее на шаг-другой, но, видя, что его  не  гонят,
снова лизнул ей руку.
     В голове у женщины молнией пронеслось: "А  вдруг  собака  мне  поможет?
Тогда я доберусь".
     Она показала рукой в сторону Кэстербриджа, и собака покорно побежала  в
том направлении. Но, видя, что женщина не в  силах  следовать  за  ней,  она
вернулась назад и жалобно заскулила.
     Тогда женщину осенила поистине гениальная мысль,  несчастная  поднялась
на ноги, учащенно дыша, нагнулась над собакой, обхватила ее  своими  слабыми
ручками и стала шептать ласковые слова.  С  тоскою  в  сердце  она  говорила
веселым голосом, и удивительно было, что сильный нуждается  в  поощрении  со
стороны слабого, а еще удивительнее, что при  крайнем  унынии  возможно  так
артистически изображать веселость. Ее друг тихонько двинулся вперед,  а  она
мелкими шажками засеменила рядом с ним, опираясь на него всем  телом.  Порой
она в изнеможении опускалась на землю, как это делала, когда шла на костылях
и пробиралась вдоль ограды. Собака, уразумев, чего хочет женщина и  как  она
беспомощна, бурно выражала свое отчаяние,  тянула  ее  зубами  за  платье  и
забегала вперед. Женщина всякий раз подзывала ее к себе. Теперь бросалось  в
глаза, что она чутко прислушивается ко всяким  звукам,  опасаясь  встречи  с
людьми. Было очевидно, что она почему-то не желает, чтобы ее  застали  здесь
на дороге в таком жалком виде.
     Разумеется, они продвигались вперед чрезвычайно медленно.  Наконец  они
добрались до окраины Кэстербриджа. Городские фонари  светились  перед  ними,
как упавшие на землю Плеяды. Повернув налево, они пошли по темной  пустынной
дороге,  обсаженной  каштанами,  обогнули  предместье  и  наконец   достигли
желанной цели.
     Перед ними высилось живописное  здание.  Первоначально  то  был  просто
ящик, предназначенный для жилья. Голые, без единого выступа  стены  выдавали
убожество обитателей дома, - так очертания трупа проступают сквозь саван.
     Впоследствии природа, словно оскорбленная  таким  уродством,  приложила
сюда свою руку. Густо разросшийся плющ увил доверху стены, и строение  стало
напоминать какое-то древнее аббатство. Вдобавок обнаружили, что из окон  его
фасада открывается на море крыш Кэстербриджа великолепный вид, один из самых
замечательных во всем графстве. Владевший по соседству землями  граф  как-то
заявил, что отдал бы весь свой годовой доход, лишь бы  любоваться  из  своих
окон видом, каким наслаждаются обитатели Дома призрения. Но весьма вероятно,
что эти обитатели охотно отказались  бы  от  вида  ради  графского  годового
дохода.
     Каменное строение состояло из центрального корпуса и двух флигелей, над
которыми торчали как  часовые  тонкие  трубы,  издававшие  на  легком  ветру
какой-то заунывный звук. В стене виднелась большая дверь, а возле нее висела
проволока, заменявшая ручку звонка. Стоя на коленях, женщина вытянулась  изо
всех сил и достала рукой до  проволоки.  Дернула  ее  и  упала  ничком;  она
лежала, скорчившись, прижав голову к груди.
     Было около шести часов утра. Вскоре послышался шум шагов  внутри  дома,
который должен был стать тихой пристанью для этой истомленной души. Рядом  с
большой дверью отворилась маленькая,  и  на  пороге  показался  мужчина.  Он
приметил порывисто вздымавшуюся от дыхания кучу одежды, отправился за свечой
и быстро вернулся. Потом снова  удалился  и  на  этот  раз  пришел  с  двумя
женщинами.
     Они подняли простертую на земле странницу и помогли ей войти  в  дверь,
которую потом за ними запер мужчина.
     - Как это она попала сюда? - спросила одна из женщин.
     - Господь ее знает, - ответила другая.
     - Там снаружи собака... - пробормотала изнемогающая путница. - Куда она
девалась? Она помогла мне.
     - Я отогнал ее камнем, - сказал мужчина.
     Маленькая процессия двинулась вперед - во главе  мужчина  со  свечой  в
руке,  за  ним  две  костлявые  женщины,  поддерживающие  под  руки  третью,
маленькую и хрупкую. Они быстро исчезли в глубине коридора.

ГЛАВА XLI
     ПОДОЗРЕНИЯ. ПОСЫЛАЮТ ЗА ФАННИ

     По возвращении с рынка Батшеба за весь вечер не сказала мужу  почти  ни
слова, да и он не был расположен беседовать с ней. Состояние его было не  из
приятных: острое беспокойство и невозможность высказаться. Следующий день  -
то было воскресенье - они тоже провели в безмолвии. Батшеба ходила в церковь
утром и после обеда. На другой день должны были состояться скачки в Бедмуте.
Вечером Трой внезапно спросил:
     - Батшеба, не можешь ли ты мне дать двадцать фунтов?
     Лицо ее омрачилось.
     - Двадцать фунтов? - переспросила она.
     - Дело в том, что они мне нужны до зарезу.
     На лице Троя легко можно было уловить непривычное  для  него  выражение
тревоги. Владевшие им весь день чувства достигли предела.
     - А! Так это для завтрашних скачек? Трой медлил с  ответом.  Ее  ошибка
была на руку человеку, который не желал, чтобы ему заглядывали в душу.
     - Ну, допустим, они мне нужны для скачек, - процедил он наконец.
     - Ах, Фрэнк! - воскликнула Батшеба со страстной  мольбой  в  голосе.  -
Всего несколько недель назад ты меня уверял, что я тебе  дороже  всех  твоих
развлечений вместе взятых, и обещал отказаться от них ради  меня!  А  теперь
неужели ты не можешь отказаться от одного развлечения,  от  которого  больше
неприятностей, чем радости! Сделай это, Фрэнк! Пойди ко мне, я зачарую  тебя
словами любви, нежными взглядами, не поскуплюсь на ласки, лишь бы ты остался
дома! Скажи "да" своей жене! Скажи: "Да!"
     Вся нежность и мягкость, заложенные  в  натуре  Батшебы,  непроизвольно
вырвались наружу, когда  она  домогалась  его  согласия.  Куда  девалась  ее
наигранная холодность, к которой она прибегала в спокойные  минуты  в  целях
самозащиты! Редкий мужчина  мог  бы  устоять  перед  вкрадчивыми  и  полными
достоинства мольбами прекрасной женщины. Батшеба слегка откинула  головку  и
хороню известным ему движением протянула к нему руку, выражая  свои  чувства
красноречивее всяких слов. Не будь эта женщина его женой, Трой немедленно бы
сдался, но тут он решил больше не вводить ее в заблуждение.
     - Эти деньги нужны мне вовсе не для оплаты долгов по скачкам, -  сказал
он.
     - А для  чего?  -  спросила  она.  -  Меня  очень  беспокоят  эти  твои
таинственные обязательства, Фрэнк.
     Трой колебался.  Он  уже  не  так  сильно  любил  жену,  чтобы  всецело
поддаться ее обаянию. Однако необходимо было соблюдать учтивость.
     - Ты оскорбляешь меня своей подозрительностью, - проговорил  он.  -  Мы
совсем недавно поженились, а ты уже начинаешь меня  распекать,  на  что  это
похоже!
     - Я думаю, я имею право немного поворчать, раз мне приходится  платить,
- сказала она, капризно надувая губки.
     - Вот именно. Но первое уже позади, так приступим ко второму.  Шутки  в
сторону, Батшеба, не донимай меня, а то как бы тебе потом не пришлось кое  о
чем пожалеть.
     Она залилась краской.
     - Да я уже жалею, - быстро ответила она.
     - О чем же ты жалеешь?
     - О том, что мой роман кончился.
     - Все романы кончаются со свадьбой.
     - Зачем ты это мне говоришь? Ты ранил меня в самое  сердце  своей  злой
шуткой.
     - А ты нагоняешь на меня тоску. Мне кажется, ты ненавидишь меня.
     - Не тебя, а твои пороки! Да, я ненавижу их!
     - Лучше бы ты постаралась исправить  меня.  Давай  подведем  баланс,  -
двадцать фунтов на стол, и будем друзьями!
     Она вздохнула, как бы покоряясь судьбе.
     - Примерно такая сумма отложена у меня на хозяйственные  расходы.  Если
она тебе так нужна, бери ее.
     - Прекрасно. Спасибо. Наверное, завтра я уеду раньше, чем ты выйдешь  к
завтраку.
     -- Тебе так уж надо уезжать?  Ах,  Фрэнк,  было  время,  когда  никаким
друзьям не удалось бы оторвать тебя от меня! Тогда  ты  называл  меня  своей
ненаглядной. А теперь тебе и дела нет, как я провожу время.
     - Я должен ехать, невзирая ни на какие чувства. С  этими  словами  Трой
взглянул на свои часы и, повинуясь какому-то безотчетному  импульсу,  открыл
нижнюю крышку, под которой обнаружилась уютно свернувшаяся  маленькая  прядь
волос.
     В этот миг Батшеба подняла  глаза,  уловила  его  движение  и  заметила
прядь. От боли и изумления кровь бросилась  ей  в  лицо,  и  она  не  успела
подумать, как у нее вырвалось восклицание:
     - Женский локон! О, Фрэнк! Чьи же  это  волосы?  Он  отвечал  небрежно,
словно желая скрыть чувство, вспыхнувшее при виде локона.
     - Ну конечно, твои. Чьи же еще? Я совсем позабыл про них.
     - Какая бессовестная ложь, Фрэнк!
     - Говорю тебе, я позабыл про них, - повторил он, повышая голос.
     - Да я не о том - ведь волосы-то рыжие.
     - Что за глупости!
     - Ты оскорбляешь меня. Я же видела, что они рыжие. Говори, чьи  они.  Я
хочу знать.
     - Хорошо, скажу, только не шуми. Это волосы  одной  молодой  особы,  на
которой я собирался жениться еще до того, как познакомился с тобой.
     - В таком случае ты должен сказать мне ее имя.
     - Не могу.
     - Она уже замужем?
     - Нет.
     - Жива?
     - Да.
     - Она хорошенькая?
     - Да.
     - Удивляюсь. Разве можно быть хорошенькой при таком ужасном недостатке,
как у этого несчастного создания?
     - Недостаток... Какой недостаток? - живо спросил он.
     - Да волосы у нее такого отвратительного цвета!
     - Ого! Это мне нравится! - выпалил Трой, уже овладевший  собой.  -  Все
восхищались их золотым цветом. Одно время, правда,  недолго,  она  ходила  с
распущенными волосами. Замечательно красивые волосы! Прохожие  оборачивались
и любовались волосами этого несчастного создания.
     - Фи! Будет тебе, будет! - В ее голосе зазвенели гневные нотки. -  Если
бы я дорожила твоей любовью, как раньше, я, пожалуй, могла бы  сказать,  что
прохожие оборачивались и любовались моими волосами!
     - Батшеба, не будь такой запальчивой и ревнивой! Ведь  ты  представляла
себе, что такое семейная жизнь, зачем же было  выходить  за  меня,  если  ты
боялась такого рода случайностей?
     Между тем у нее на  сердце  накипело  возмущение,  к  горлу  подкатился
клубок, слезы неудержимо подступили к  глазам.  Она  стыдилась  обнаруживать
свое волнение, но под конец разразилась бурными упреками:
     - Вот что я заслужила от тебя за всю свою любовь!! Ах, когда я выходила
за тебя, ты мне был дороже жизни. Я готова была  умереть  за  тебя,  честное
слово, я с радостью бы умерла! А теперь ты глумишься  надо  мной,  говоришь,
что я сделала глупость, выйдя за тебя! Ну разве не  жестоко  попрекать  меня
моей ошибкой! Пусть ты невысокого мнения о моем уме, но  ты  не  должен  так
безжалостно бросать мне это в лицо теперь, когда я в твоей власти!
     - Что поделаешь, так уж складываются обстоятельства, - буркнул Трой.  -
Клянусь честью, эти женщины сведут меня в могилу!
     - А зачем ты хранишь чужие волосы! Ты сожжешь их, правда, Фрэнк?
     Фрэнк продолжал, делая вид, что не расслышал:
     - Есть обязательства, которые для меня важней  даже  моих  обязательств
перед тобой. Кое-что надо загладить... Ты не знаешь об этих отношениях. Если
ты раскаиваешься, что вступила в брак, то я и подавно.
     Батшеба вся  дрожала.  Положив  ему  руку  на  плечо,  она  проговорила
скорбным и проникновенным тоном:
     - Я буду раскаиваться лишь в том случае, если узнаю, что я для тебя  не
самая дорогая на свете. А вот ты раскаиваешься,  потому  что  другая  дороже
тебе, чем я, - ведь правда?
     - Не знаю. Ты это к чему?
     - Ты не хочешь сжечь этот локон. Значит, ты любишь женщину,  у  которой
такие красивые волосы, да, любишь! Как они хороши,  не  то  что  моя  жалкая
черная грива! Но что ж поделаешь! Разве я виновата, что так б