нце,  словно  лучезарный  привет  какого-то
стремительного существа, - прежде всего у нас имеются режущие удары:  четыре
правых и четыре левых; затем колющие -  четыре  правых  и  четыре  левых.  У
пехоты, на мой взгляд, режущие, и выпад и защита много интереснее чем  наши,
но они менее эффектны. У них семь режущих и три колющих. Ну вот это вам  для
начала. Теперь наш первый режущий выпад - это как если бы  вы  сеяли  зерно,
вот так. - Батшеба увидела как бы мелькнувшую в воздухе перевернутую радугу,
и рука Троя тут же застыла неподвижно.  -  Второй  -  это  как  если  бы  вы
забивали кол в землю, вот так. Третий - как серпом. Четвертый  -  как  цепом
молотят. Вот так. То же самое и левые выпады. А колющие - это так: раз, два,
три, четыре - правые; раз, два, три, четыре - левые.  -  Он  повторил  их  и
спросил: - Хотите еще раз, сначала? Раз, два...
     Она тут же прервала его:
     - Нет, лучше не надо. На два и четыре  это  еще  ничего,  но  первый  и
третий - ужас как страшно.
     - Хорошо, избавлю вас от первых и третьих.  Затем  идет  упражнение  на
режущие и колющие - выпады и защиту вместе. - Трой тут же проделал все  это.
- Затем на преследование противника. - Он показал и это. - Это  все  обычные
приемы. У пехоты есть еще два совершенно дьявольских выпада снизу вверх.  Но
мы из гуманности не прибегаем к ним. Вот они - три, четыре...
     - Как это бесчеловечно! Такая кровожадность!
     - Да, это удары насмерть.  Ну,  а  сейчас  я  покажу  вам  нечто  более
интересное - это будут свободные упражнения, все выпады и режущие и  колющие
пехоты и кавалерии, все вместе вперемешку, и с такой молниеносной быстротой,
что тут уже не думаешь о правилах, а только управляешь  инстинктом,  вернее,
помогаешь ему. Вы мой противник,  и  единственная  разница  по  сравнению  с
настоящей войной в том, что мой  удар  всякий  раз  будет  миновать  вас  на
волосок, на два. Но только чур не  дергаться,  не  увертываться  ни  в  коем
случае.
     - Не буду, не беспокойтесь, - не дрогнув, отвечала она.
     Он показал ей место примерно в  ярде  от  себя.  Батшеба  с  ее  смелой
натурой уже начала входить во вкус этой  игры,  с  удовольствием  предвкушая
новые, неизведанные ощущения.
     Она стала туда, куда ей указал Трой, лицом к нему.
     - Сейчас, чтобы проверить, хватит ли у вас смелости выдержать то, что я
собираюсь проделать, я подвергну вас предварительному испытанию.
     Он взмахнул саблей, и она только успела  увидеть,  как  острие  клинка,
сверкнув, метнулось к ее левому боку, чуть  повыше  бедра,  затем  в  ту  же
секунду выскочило справа, как будто меж ее ребер,  по-видимому,  пронзив  ее
насквозь. В третий раз она увидела эту же саблю не окровавленную, чистую,  в
руке Троя, он держал ее острием вверх (в позиции "оружие подвысь"). Все  это
произошло молниеносно.
     - Ах! - вскрикнула она в ужасе, схватившись за бок. - Вы меня пронзили?
Нет, не пронзили. Что же вы такое сделали?
     - Я не коснулся вас, - невозмутимо ответил Трой.  -  Это  просто  такой
прием. Сабля прошла за вашей спиной. Но вы не боитесь, нет? Потому что, если
вы боитесь, я не могу этого делать. Даю вам слово, что я не только не нанесу
вам ни малейшей царапины, но даже ни разу не задену вас.
     - Мне кажется, я не боюсь. Вы уверены, что не заденете меня?
     - Абсолютно уверен.
     - А сабля у вас очень острая?
     - Да нет, только стойте неподвижно, как статуя. Начинаю.
     И в тот же миг на глазах у Батшебы все кругом  преобразилось.  Слепящие
блики от низких закатных лучей замелькали кругом, наверху,  впереди,  скрыли
из глаз небо, землю - и не осталось ничего, кроме  этих  чудесных,  огненных
спиралей сверкающего клинка Троя, который как будто был сразу везде и нигде.
Эти огненные  вспышки  сопровождались  каким-то  гулом,  похожим  на  свист,
который тоже слышался сразу со всех  сторон.  Словом,  Батшеба  очутилась  в
сверкающем куполе света, наполненном свистом, словно  вокруг  нее  сомкнулся
свод небес, где кружился рой метеоров.
     С тех пор как сабля с широким клинком стала у нас национальным оружием,
никогда искусство владения ей не достигало такой виртуозности, как сегодня в
руках Троя, и никогда еще ему не случалось быть в таком ударе,  как  в  этот
закатный час, среди папоротников, наедине с Батшебой.
     Чтобы воздать должное  изумительной  точности  его  ударов,  можно  без
преувеличения сказать, что, если бы клинок  его  сабли  оставлял  постоянный
след всюду, где он рассекал  воздух,  пространство,  оставшееся  нетронутым,
повторило бы в своих очертаниях точь-в-точь фигуру Батшебы.
     За сверкающими снопами  лучей  этой  aurora  militaris  Батшеба  смутно
различала алый рукав Троя на его  вытянутой  руке,  от  которой,  словно  от
звенящей струны арфы, содрогался и стонал воздух, а дальше  -  самого  Троя,
почти все время лицом к  ней;  только  изредка,  при  выпаде  со  спины,  он
становился к ней вполоборота, но все так же  не  сводил  с  нее  глаз  и,  в
напряженном усилии сжав губы, зорко соразмерял каждый взмах с очертаниями ее
фигуры; но вот движения его стали замедляться, и она начала различать каждое
в отдельности. Свист клинка прекратился, и все кончилось.
     - У вас прядка волос выбилась, надо подобрать ее, - сказал  он,  прежде
чем она успела опомниться. - Постойте-ка, я сделаю это за вас.
     Серебряная дуга мелькнула справа от  ее  головы,  и  сабля  опустилась,
маленький локон упал на землю.
     - Молодцом держитесь! - похвалил Трой. - Даже  не  пошевельнулись.  Для
женщины просто удивительно.
     - Это потому, что я не  успела  испугаться.  Но  вы  же  испортили  мне
прическу!
     - А ну, еще раз!
     - Нет, нет, я боюсь, правда же, я вас боюсь! - воскликнула она.
     - Я не коснусь вас, не задену даже ваших волос. Я только убью гусеницу,
которая сидит на вас. Итак: смирно!
     В  самом  деле,   гусеница,   по-видимому   сползшая   с   папоротника,
расположилась отдохнуть на  лифе  ее  платья.  Батшеба  увидела  сверкнувшее
острие клинка, направленное на ее грудь -  и  уже  вонзающееся  в  нее.  Она
закрыла глаза в полной уверенности, что  это  конец.  Потом,  чувствуя,  что
ничего не происходит, открыла их.
     - Вот она, смотрите, - сказал сержант, протягивая к ней  саблю  острием
вверх. На самом конце острия повисла гусеница.
     - Но это прямо колдовство! - вскричала потрясенная Батшеба.
     - Нет, просто ловкость. Клинок был направлен вам на  грудь,  туда,  где
сидела гусеница, но вместо того,  чтобы  пронзить  вас,  я  отдернул  его  в
какой-нибудь тысячной дюйма от вашего тела.
     - Но как вы могли отсечь у меня прядь волос неотточенным лезвием?
     - Неотточенным! Да эта сабля, как бритва. Смотрите!
     Он провел лезвием по своей ладони, потом  поднес  его  к  ее  глазам  и
показал тоненький срезок кожи, приставший к стали.
     - Но ведь вы с самого начала сказали, что она тупая  и  не  может  меня
поранить.
     - Я сказал так, чтобы вы стояли смирно... чтобы я мог быть  спокоен  за
вас. Я рисковал вас задеть, если вы дернетесь, вот я и решил схитрить, чтобы
избежать этого риска.
     Батшеба передернулась.
     - Я была на волосок от смерти и даже не подозревала этого.
     - Вернее, вы двести девяносто пять раз были на полдюйма от того,  чтобы
быть освежеванной заживо.
     - Как это жестоко с вашей стороны!
     - И тем не менее вы были в полной безопасности. Мой клинок  никогда  не
ошибается.
     И Трой вложил саблю в ножны.
     Взволнованная всем, что она испытала, и сама не своя от нахлынувших  на
нее противоречивых чувств, Батшеба в изнеможении опустилась на мох.
     - Теперь я должен проститься с вами, - тихо сказал Трой. - И я  позволю
себе взять вот это на память о вас.
     Она увидела, как он  нагнулся  и  подобрал  в  траве  маленький  локон,
который он отсек от ее непокорных вьющихся  волос;  он  обмотал  его  вокруг
пальца, расстегнул на груди пуговицу мундира  и  бережно  спрятал  локон  во
внутренний карман.
     Она не могла ни остановить его, ни удержать. Она уже была  не  в  силах
противостоять ему. Так человек, обрадовавшись живительному ветру,  бросается
ему навстречу и вдруг, обессилев от его бешеного натиска, чувствует, что  он
вот-вот задохнется.
     - Я должен покинуть вас.
     Он шагнул ближе. В следующее  мгновенье  его  алый  мундир  мелькнул  в
густой листве папоротника и тут же исчез,  сразу,  как  вспыхнувший  на  миг
красный сигнал.
     Но в краткий промежуток между  этими  двумя  мгновениями  лицо  Батшебы
вспыхнуло густой краской, всю ее с головы до ног обдало жаром и все  чувства
ее пришли в такое смятение, что у нее потемнело в глазах. Ее  словно  что-то
ударило, и от этого удара, словно  от  удара  Моисеева  жезла,  заставившего
хлынуть поток из скалы, - из глаз ее хлынул поток  слез.  Она  почувствовала
себя страшной грешницей. И это потому,  что  Трой,  нагнувшись  к  ее  лицу,
коснулся губами ее губ. Он поцеловал ее.

ГЛАВА XXIX
     ПРОГУЛКА В СУМЕРКАХ

     Теперь мы видим, что к различным свойствам  характера  Батшебы  Эвердин
примешивалось и некоторое безрассудство. Оно было, пожалуй, чуждо ее натуре.
Внесенное стрелой Амура, оно вошло в ее плоть и кровь  и  пронизало  все  ее
существо. Ясный разум Батшебы не позволял ей  всецело  подчиниться  велениям
женской природы, но женская природа была слишком сильна, чтобы внимать сове-
там разума. Трудно сказать, что больше удивляет в женщине спутника ее жизни,
- склонность ли верить заведомо лживым похвалам или  недоверие  к  правдивым
осуждениям.
     Батшеба любила Троя, как любит уверенная  в  себе  женщина,  когда  она
утрачивает свою уверенность. Если женщина с сильным  характером  безрассудно
отрекается от своей силы, она становится беспомощнее самой  слабой,  которой
не от чего отрекаться. Она беспомощна хотя бы потому,  что  впервые  сознает
свою слабость. У нее нет еще никакого опыта, и она не знает,  как  ей  лучше
поступить.
     Ей были неведомы хитрости и уловки, к которым прибегают в  любви.  Хотя
она и была по природе общительной, ее жизнь  протекала  в  замкнутом  мирке,
вдали от городской сутолоки и гула, на зеленых коврах лугов, где бродят одни
коровы и шумит ветер, где мирное семейство  кроликов  или  зайцев  живет  за
вашей  оградой,  где  ваши  соседи  -  обитатели  поселка  и  где  расчетами
занимаются  только  в  рыночные  дни.  Ей  были  незнакомы  условности   так
называемого хорошего  тона,  принятые  в  обществе,  а  о  неписаном  уставе
распутников она вообще не имела никакого понятия. Если б она могла  выразить
словами своя смутные представления об этом предмете (чего она,  впрочем,  не
делала), то, пожалуй, пришла бы к выводу, что  скорей  склонна  повиноваться
непосредственным побуждениям, чем голосу  благоразумия.  Она  любила  совсем
по-детски, и если чувство ее и пылало  летним  жаром,  оно  было  свежо  как
весна. Ее можно было упрекнуть лишь в том, что она не  пыталась  вдумчиво  и
осторожно разобраться в своем  увлечении  и  не  доискивалась,  к  чему  оно
приведет. Она могла призывать других на "крутой  тернистый  путь",  но  сама
"свои советы быстро забывала".
     Все неприглядное в личности Троя было спрятано от взоров женщины, а все
привлекательное выставлено напоказ; у  простодушного  Оука,  напротив  того,
недостатки так и  били  в  глаза,  а  достоинства  таились  в  глубине,  как
драгоценная руда в недрах земли.
     Поведение Батшебы наглядно показывало, какая существует  разница  между
любовью и уважением. Она  охотно  болтала  с  Лидди  о  Болдвуде,  когда  им
заинтересовалась, но в чувстве к Трою признавалась лишь самой себе.
     Габриэль приметил ее страстное увлечение и, обходя пастбища, с тревогой
о нем размышлял в течение дня, а нередко  и  бессонными  ночами.  Раньше  он
испытывал муки неразделенной любви, но теперь стал  еще  сильнее  терзаться,
видя, что Батшебе грозит беда, и его личное горе отступило на  задний  план.
Это подтверждало пресловутое наблюдение Гиппократа, что одна боль  заглушает
другую.
     Только человек,  питающий  чистую,  хотя,  быть  может,  и  безнадежную
любовь, осмелится обличить в  заблуждениях  любимое  существо,  не  опасаясь
навлечь на себя  его  или  ее  неприязнь.  Он  решил  потолковать  со  своей
хозяйкой. Сперва он заведет  речь  о  ее  неподобающем,  как  ему  казалось,
обхождении с фермером Болдвудом, который теперь в отъезде.
     Однажды  вечером  ему  представился  удобный  случай:   Батшеба   пошла
прогуляться по меже среди ближних хлебных полей. В сумерках Оук, в этот день
не уходивший далеко от дома, отправился по той же  меже  и  вскоре  встретил
возвращающуюся с прогулки Батшебу. Она показалась ему очень печальной.
     Пшеница уже высоко поднялась, межа была узенькая и напоминала  глубокую
ложбину среди обступившей ее чащи колосьев. Два  человека  не  могли  пройти
рядом, не помяв пшеницу, и Оук посторонился, пропуская Батшебу.
     -  Ах,  это  вы,  Габриэль!  -  сказала  она.  -  Вы,  я   вижу,   тоже
прогуливаетесь. Добрый вечер.
     - Я надумал пойти к вам навстречу,  час-то  уж  поздний,  -  проговорил
Габриэль.
     Батшеба быстро проскользнула мимо него, а он повернул назад  и  зашагал
за нею по пятам.
     - Благодарю вас, но я не робкого десятка.
     - Ясное дело, нет, но в наших местах шатаются непутевые люди.
     - Я их ни разу не встречала.
     С  удивительной  для  него  хитростью  Оук  уже  собирался   причислить
галантного сержанта к разряду "непутевых людей". Но тут  он  сообразил,  что
это довольно-таки неуклюжий прием и будет неучтиво с него начинать. Пришлось
переменить тактику.
     - Вас наверняка встретил бы один человек, да его сейчас нету,  -  начал
Габриэль. - Это я о фермере Болдвуде. Вот я и подумал, не пойти ли мне.
     - Вот как. - Она шла, не поворачивая головы. Некоторое время слышен был
только  шорох  ее  платья,  задевавшего  за  тяжелые  колосья.   Потом   она
заговорила, и в голосе ее послышалось раздражение. - Я  не  совсем  понимаю,
почему вы сказали, что мистер Болдвуд наверняка бы меня встретил.
     - Да это я, мисс, касательно вашей с ним свадьбы, ведь вы, должно быть,
поженитесь. Все об этом говорят. Простите, что я так напрямик вам выложил.
     - Это неправда, - отрезала она. - Никакой свадьбы не будет.
     Габриэлю показалось, что  теперь  можно  высказать  без  обиняков  свое
мнение.
     - Что бы там люди ни толковали, мисс Эвердин, он всерьез  ухаживает  за
вами, уж у меня-то верный глаз.
     Батшебу так и подмывало оборвать разговор,  запретив  Оуку  затрагивать
эту тему. Но  она  сознавала  всю  шаткость  своего  положения  и  пошла  на
хитрость, чтобы спасти свою репутацию.
     - Раз уж вы заговорили об этом, - начала она с жаром,  -  я  постараюсь
опровергнуть эти ложные слухи, которые мне крайне  неприятны.  Я  ничего  не
обещала мистеру Болдвуду. Я никогда не  питала  к  нему  никаких  чувств.  Я
отношусь к нему с уважением, и он  действительно  предложил  мне  стать  его
женою. Но я еще не давала ему решительного ответа. Как только он вернется, я
отвечу ему, что никогда за него не выйду.
     - Видно, люди здорово ошибаются.
     - Вот именно.
     - Еще на этих днях они говорили, что вы, мол, над ним  забавляетесь,  а
вы поспешили доказать, что для вас это вовсе не забава. Теперь они  толкуют,
что это, как видно, не забава, а вы мне прямо говорите...
     - ...что я над ним забавляюсь - хотите вы сказать?
     - Да, я полагаю, они говорят правду.
     - Не совсем так. Я не забавляюсь над ним, но он мне вовсе не нужен.
     Тут Оук вынужден был высказать свое мнение о сопернике Болдвуда, и  это
вышло у него не совсем удачно.
     - И надо же было вам, мисс, повстречаться с этим сержантом  Троем!..  -
вздохнул он.
     Батшеба ускорила и тут же замедлила шаг.
     - Почему? - вырвалось у нее.
     - Он не стоит и вашего мизинца.
     - Кто-нибудь поручил вам это мне сказать?
     - Никто на свете.
     - Тогда нам лучше не касаться сержанта Троя! - сухо бросила она.  -  Но
все же я должна сказать, что сержант Трой - человек образованный  и  достоин
любой женщины. Он благородного происхождения.
     - То, что он по образованию и рождению выше рядовых солдат, уж никак не
говорит в его пользу. Мне кажется, он катится под гору.
     - Не понимаю, какое это имеет отношение к нашему разговору! Мистер Трой
вовсе не катится под гору, он на голову выше других, и  это  говорит  о  его
достоинствах.
     - Мне думается, это человек без стыда и совести. И я честью прошу  вас,
мисс, не водитесь вы с ним. Послушайте меня хоть раз в  жизни,  единственный
раз! Может, он и неплохой человек, от души желаю, чтобы так оно и  было.  Но
если мы толком не знаем, что он из себя представляет, то лучше обходиться  с
ним так, как если б он и впрямь был дурным, - ведь оно будет безопасней  для
вас! Ради бога, не доверяйте вы ему!
     - А почему, позвольте узнать?
     - Славный народ солдаты, но этот мне не по душе, - убежденно  продолжал
Оук. - Правда, он искусен в своем ремесле, может, потому  он  и  возомнил  о
себе невесть что и сбился с пути; для соседей он -  диво,  а  для  женщин  -
пагуба. Заговорит он с вами, а вы ему: "Здравствуйте", - а сами отвернитесь.
А как увидите его, перейдите на другую сторону. Если  он  пустит  вам  вслед
какую-нибудь шуточку, прикиньтесь,  будто  не  понимаете,  в  чем  соль,  не
вздумайте улыбнуться. И при случае отзовитесь о нем  перед  людьми,  которые
наверняка передадут ему ваши слова: "Уж  этот  мне  сумасброд",  или:  "Этот
сержант, как его там", а можно и  так:  "Да  он  из  семьи,  что  разорилась
дотла". Не грубите ему, но покажите, что вам до него нет никакого дела, и вы
живо отделаетесь от этого парня.
     Пойманный на рождестве снегирь не бьется так  об  оконное  стекло,  как
забилось сердце Батшебы.
     - Слышите... Слышите: я не позволю вам так о  нем  говорить!  Никак  не
пойму, почему вы завели речь о нем! - воскликнула она возмущенно. -  Я  знаю
одно, з-з-знаю, что он глубоко порядочный человек, иной раз даже откровенный
до грубости, он всегда говорит правду в глаза!
     - Ого!
     - Он ничуть не хуже других у нас в приходе. И он часто ходит в церковь,
да, ходит!
     - Боюсь, что там его никто не видывал. Я-то уж наверняка не видал.
     - Это  потому,  что  он  незаметно  проходит  в  боковую  дверь  старой
колокольни, как только начнется служба, и сидит в темном уголке на хорах,  -
горячилась она. - Он сам мне говорил.
     Это веское доказательство добродетели Троя поразило слух Габриэля,  как
тринадцатый удар расхлябанных часов. Он сразу раскусил, в чем дело, и доводы
Батшебы потеряли в его, глазах всякий вес.
     С болью в  сердце  Оук  убедился,  что  Батшеба  слепо  доверяет  Трою.
Взволнованный до глубины души, он отвечал твердым тоном, но голос его  то  и
дело срывался, хотя он изо всех сил старался придать ему твердость:
     - Вы знаете, хозяйка, что я люблю вас и по гроб жизни  буду  любить.  Я
сказал об этом только затем, чтобы вам стало ясно, что я уж  никак  не  могу
желать вам зла, - ну, и хватит! Мне  не  повезло  в  погоне  за  деньгами  и
всякими там благами, и не такой уж я дурак,  чтобы  домогаться  вас  теперь,
когда я обнищал и вам не ровня. Но, Батшеба, милая моя хозяйка, прошу вас об
одном: чтобы сохранить уважение рабочего люда, да и  из  простой  жалости  к
почтенному человеку, который любит вас не меньше моего, -  остерегайтесь  вы
этого солдата.
     - Перестаньте! Перестаньте! Перестаньте! - крикнула она, задыхаясь.
     - Вы для меня дороже всех моих собственных дел, дороже самой  жизни!  -
продолжал он. - Послушайте же меня! Я старше вас  на  шесть  лет,  а  мистер
Болдвуд на десять лет старше меня, - подумайте же, подумайте, покуда еще  не
поздно, ведь вы будете за ним как за каменной стеной!
     Упоминание Оука о своей любви несколько смягчило  гне