так сказал мистер Оук. Пройдусь-ка я  еще  немного.  До
свидания.
     Он удалился, сердясь на себя и испытывая стыд при мысли, что  в  первый
раз в жизни действовал с задней мыслью. Бедняга  Болдвуд  умел  только  бить
прямо в цель на манер тарана, и теперь ему было досадно,  что  он  наговорил
глупостей, а главное, так унизил себя. Зато ему  удалось  кое-что  выяснить.
Новость была остро волнующая, чуть  огорчительная,  но  вместе  с  тем  явно
обнадеживающая. Через каких-нибудь шесть лет Батшеба наверняка сможет  выйти
за него! Теперь он будет уже твердо надеяться, и  если  она  в  разговоре  с
Лидди лишь вскользь упомянула о замужестве, все же из ее слов видно, что она
допускает такую возможность.
     С тех пор он уже не расставался с отрадной мечтой. Шесть лет,  конечно,
долгий срок, но все это время  он  будет  жить  надеждой,  а  как  долго  он
пребывал в полной безнадежности! Иаков дважды  служил  по  семь  лет,  чтобы
добиться руки Рахили, так что значат какие-то шесть лет, когда речь  идет  о
такой женщине, как Батшеба! Он старался убедить себя, что ему даже  приятнее
дожидаться ее, чем тотчас же получить согласие. Болдвуд  считал,  что  любит
Батшебу бесконечно глубокой, крепкой, бессмертной любовью,  я  эта  отсрочка
поможет ему блестяще доказать ей всю силу своего чувства, которое она до сих
нор, возможно, недооценивала. Шесть лет для него ничего  не  значат,  -  все
равно что каких-нибудь шесть минут! - он совершенно не ценит своего времени,
ему нужна только ее любовь! Все эти шесть лет он будет деликатно, возвышенно
за ней ухаживать, и она убедится, что она дороже ему всего на свете.
     Между тем лето приходило к концу, и вот наступила  неделя  гринхиллской
ярмарки. Эту ярмарку постоянно посещали жители Уэзербери.

ГЛАВА L
     ОВЕЧЬЯ ЯРМАРКА. ТРОЙ ПРИКАСАЕТСЯ К РУКЕ СВОЕЙ ЖЕНЫ

     Гринхилл был своего рода Нижним Новгородом  Южного  Уэссекса,  и  самым
деловым, шумным и веселым из всех дней в году был день овечьей ярмарки.  Эта
ярмарка происходила  всякий  год  на  вершине  холма,  где  довольно  хорошо
сохранились  старинные  земляные  укрепления:  вершину   опоясывали   мощная
крепостная стена и ров, имевший форму вытянутого кольца. Местами стена  была
разрушена; с противоположных сторон в ней имелись  два  широких  прохода,  к
каждому из них  поднималась  извилистая  дорога.  Окруженную  стеной  ровную
зеленую лужайку в десять - пятнадцать акров облюбовали под ярмарку. На  этой
площади стояло несколько постоянных  строений,  но  большинство  посетителей
предпочитало устраиваться в палатках, где они спали и ели  во  время  своего
пребывания на ярмарке.
     Пастухи, направлявшиеся туда с отарами из  далеких  мест,  выходили  из
дому за два-три дня, а то и за неделю  до  ярмарки,  проделывали  со  своими
питомцами по десять - двенадцать миль в день и к вечеру  останавливались  на
отдых в заранее намеченных местах, на снятых ими придорожных  участках,  где
задавали корм овцам, постившимся с утра. Позади каждой отары  шагал  пастух,
подвязав на спину котомку со всем необходимым на неделю, палка с  крюком  на
конце служила ему посохом в этом  паломничестве.  Случалось,  что  в  дороге
некоторые овцы выбивались  из  сил  или  начинали  хромать,  а  иной  раз  и
ягнились. Поэтому,  если  отару  гнали  издалека,  ее  нередко  сопровождала
запряженная лошадьми повозка, куда клали ослабевших овец и  везли  до  самой
ярмарки.
     Уэзерберийская ферма находилась не слишком далеко от холма, и не  нужно
было принимать подобных мер. Однако объединенные  отары  Батшебы  и  фермера
Болдвуда  были  чрезвычайно  многочисленны,   представляли   собой   немалую
ценность, и за ними требовался усиленный  надзор,  поэтому,  кроме  пастуха,
Болдвуда и Каина Болла, их сопровождал в пути и сам Габриэль; разумеется, за
ним плелся по пятам старый пес Джорджи; миновав развалины старинного  города
Кингсбира, они стали подниматься на плоскогорье.
     В это утро, когда осеннее солнце поднялось над  Гринхиллом  и  осветило
росистую лужайку на его вершине, между изгородями на  дорогах,  пересекающих
по всем направлениям широкую  равнину,  заклубились  неясные  облачка  пыли.
Постепенно облачка стекались к подножию  холма,  и  вскоре  уже  можно  было
различить отдельные отары, поднимавшиеся к вершине по извилистым дорогам.
     Медленно двигаясь вперед, они проходили через  отверстия  в  крепостной
стене, к которым примыкали дороги; это были бесчисленные  стада,  рогатые  и
безрогие, синие отары и красные, темно-желтые и бурые, даже зеленые и нежно-
розовые, как лососина, смотря по прихоти красильщика или  по  обычаю  фермы.
Люди кричали, собаки надрывно лаяли, но тесно сгрудившиеся  странницы  после
столь продолжительного путешествия уже довольно равнодушно воспринимали  то,
что обычно нагоняло на них страх, и только жалобным блеяньем  выражали  свое
беспокойство, очутившись в необычном окружении; там и сям над морем  овечьих
спин  поднималась  высокая  фигура  пастуха,  напоминая  гигантского  идола,
окруженного толпой распростертых ниц почитателей.
     Множество отар на ярмарке состояло из овец южно-даунской  и  уэссекской
рогатых пород, к последней принадлежало большинство овец Батшебы  и  фермера
Болдвуда. Часам к девяти, ряды за рядами, эти овцы  вошли  на  площадку;  их
закрученные ровными спиралями рога красиво свисали по обеим сторонам головы,
под рогами прятались крохотные бело-розовые уши. Там и сям виднелись  другие
разновидности овечьих пород, напоминавшие леопардов богатой густой окраской.
Изредка встречались представители  оксфордской  породы,  чья  шерсть  слегка
завивалась, как льняные волосики ребенка; она была  еще  более  волнистой  у
изнеженных лейстеров, а самыми курчавыми были котсуолды.  Однако  живописнее
всех оказалась небольшая отара эксмуров, случайно попавшая на ярмарку в этом
году. Их пестрые морды и ноги, темные тяжелые рога, космы шерсти,  свисающие
с бурых лбов сразу бросались  в  глаза,  нарушая  однообразие  собранных  на
ярмарку овец.
     Солнце  было  еще  невысоко,  когда  тысячи  блеющих,  задыхающихся  от
усталости овец разбрелись по загонам; за  каждой  отарой  надзирала  собака,
привязанная в углу загона. Между загонами имелись проходы, где вскоре начали
тесниться покупатели и продавцы, прибывшие из дальних и ближних мест.
     На другом конце лужайки к полудню всеобщее  внимание  стала  привлекать
совсем другая картина. Там водружали круглую палатку необычайных размеров из
новой парусины. Время шло, отары переходили из рук в  руки,  пастухам  стало
легче дышать, и они начали проявлять интерес к палатке; один из них  спросил
рабочего, старательно затягивавшего замысловатый узел:
     - Что это у вас будет такое?
     - Королевский цирк будет представлять поездку Турпина в Йорк  и  смерть
Черной Бесс, - выпалил рабочий, не поднимая глаз и продолжая  трудиться  над
узлом.
     Как только установили палатку, оркестр грянул бравурный  марш,  и  была
оглашена программа, причем снаружи на виду у всех стояла  Черная  Бесс,  как
живое  доказательство  (впрочем,  едва  ли  нужное)  правдивости  заверений,
раздававшихся с подмостков, через которые  предстояло  перебраться  публике.
Простодушные призывы так подействовали на все сердца и умы, что народ  валом
повалил в палатку; одними из первых  появились  там  Джан  Когген  и  Джозеф
Пурграс, которые были свободны от работы.
     - Как  толкается  этот  нахальный  верзила!  -  в  самый  разгар  давки
взвизгнула шедшая впереди женщина, оглянувшись на Джана.
     - Как же мне вас не толкать, когда народ  напирает  на  меня  сзади?  -
энергично оправдывался Когген, стараясь разглядеть этот народ,  но  туловище
его было зажато в тиски, и он еле мог повернуть голову.
     Воцарилась  тишина.  Потом   барабан   и   трубы   вновь   оглушительно
загрохотали. Толпа пришла в  экстаз  и  рванулась  вперед,  снова  притиснув
Коггена и Пурграса к шедшим перед ними женщинам.
     - Есть же такие нахалы, что издеваются над  беззащитными  женщинами!  -
опять воскликнула одна из этих особ, качавшаяся, как тростник на ветру.
     - Скажите на милость, - взывал Когген  к  публике,  нажимавшей  ему  на
лопатки, - встречали вы когда-нибудь такую  глупую  женщину?  Клянусь  своей
шкурой, люди добрые, хотел бы я выскочить из этого сырного пресса,  и  пусть
бы эти проклятые бабы одни обжирались представлением!
     - Не петушись, Джан, - шепотом умолял его Джозеф Пурграс. - А не то они
натравят на нас своих мужей, и те укокошат нас, - глаза у них так и горят, и
я сразу смекнул, что это за ведьмы.
     Джан придержал язык, угомонившись в угоду приятелю,  и  постепенно  они
добрались до лестницы. Пурграс оказался расплющенным, как паяц-дергунчик,  и
монетка в шесть пенсов (плата за вход), которую он уже с  полчаса  судорожно
сжимал в руке, так раскалилась, что осыпанная  блестками  женщина  в  медных
кольцах со стеклянными брильянтами и набеленными плечами и физиономией, взяв
у него монету, тут же выронила ее, решив, что  ей  вздумали  обжечь  пальцы.
Наконец все втиснулись, и палатка стала напоминать снаружи огромный мешок  с
картофелем - вся в волдырях и впадинах, - в парусину вдавились сотни  голов,
спин и локтей.
     К задней стенке этой огромной палатки примыкали две небольшие палаточки
- артистические уборные. Одна  из  них,  предназначенная  для  мужчин,  была
разгорожена пополам куском парусины;  в  одном  отделении  сидел  на  траве,
натягивая высокие сапоги, молодой человек, в котором мы сразу же признали бы
сержанта Троя.
     Объясним вкратце появление Троя в такой роли. Бриг, подобравший его  на
бедмутском рейде, должен был отправиться  в  плавание,  но  там  не  хватало
матросов. Трой ознакомился с уставом и нанялся. Перед отплытием была послана
шлюпка в Лалвиндскую  бухту;  как  он  и  предполагал,  его  одежды  там  не
оказалось. Он отработал свой переезд  в  Соединенные  Штаты  и  жил  там  на
случайные  заработки,  переезжая  из  города  в  город  и   подвизаясь   как
преподаватель гимнастики, фехтования на шпагах  и  рапирах  и  бокса.  Через
несколько месяцев ему опостылела такая жизнь. У  жизнерадостного  по  натуре
Троя были барские замашки, и пока не переводились деньги, ему нравилось жить
в необычных условиях, но когда в карманах опустело, стало невмоготу. К  тому
же он не расставался с мыслью, что у него опять будет домашний  очаг  и  все
удобства жизни, если он вздумает вернуться в Англию, на ферму  в  Уэзербери.
Его очень занимал вопрос, считает ли его жена погибшим.
     Под конец он решил возвратиться в Англию.  Но  по  мере  того,  как  он
приближался к Уэзербери, это место теряло для него притягательную силу, и он
колебался, стоит ли  ему  забираться  в  свою  старую  нору.  Высадившись  в
Ливерпуле, он мрачно размышлял о том, что ему могут оказать на ферме  весьма
недружелюбный прием. Трой был  способен  лишь  к  случайным  бурным  взрывам
чувств,  нередко  причинявшим  ему  такие  же  неприятности,  какие   бывают
следствием сильных и здоровых переживаний.
     Батшеба была не из тех женщин, которые позволяют себя дурачить, и не из
тех, что безмолвно страдают,  да  и  уживется  ли  он  с  энергичной  женой,
которой, водворившись на ферме, будет обязан решительно всем - и пропитанием
и кровом? Вдобавок весьма вероятно, что его жена не справится с хозяйством и
разорится, если уже не разорилась, - и тогда он будет обязан  ее  содержать.
Что ждет их впереди? Они обречены на нищету, между ними всегда будет призрак
Фанни, он станет раздражительным, а у нее разовьется язвительность. Мысль об
Уэзербери вызывала у него сложное чувство - неприязни, сожаления и стыда, он
со дня на день откладывал свое возвращение, и никогда бы туда  не  вернулся,
если бы мог где-нибудь получить бесплатное содержание и квартиру.
     В это время, - дело было в июле, за два  месяца  до  его  появления  на
гринхиллской ярмарке, - он  столкнулся  со  странствующим  цирком,  дававшим
представления на окраине одного  северного  города.  Трой  произвел  сильное
впечатление на директора, объездив принадлежавшую труппе норовистую  лошадь,
прострелив подвешенное яблоко из  пистолета  с  несущегося  галопом  коня  и
совершив другие подвиги в том же духе. За эти свои  таланты,  которым  он  в
значительной мере был обязан службе в драгунском гвардейском полку, Трой был
принят в труппу, и  когда  стали  готовиться  к  новому  представлению,  ему
поручили ведущую роль Турпина. Трою не слишком льстило, что его  так  высоко
ценят в труппе, но благодаря  этому  ангажементу  он  мог  еще  поразмыслить
несколько недель. Таким образом,  как  всегда  беспечный,  Трой,  не  приняв
никакого решения, вместе с другими членами труппы очутился в  этот  день  на
гринхиллской ярмарке.
     Неяркое осеннее солнце уже близилось к  закату,  когда  перед  палаткой
разыгралась следующая  сцена.  Батшеба,  которую  привез  на  ярмарку  чудак
Пурграс, как и все прочие, читала афишу и слышала, как возвещали, что мистер
Фрэнсис, всемирно прославленный наездник и объездчик лошадей, исполнит  роль
Турпина, - она была молода, не слишком обременена заботами, и,  естественно,
у нее зашевелилось любопытство. Этот балаган был самым большим и нарядным на
ярмарке, и остальные, меньших размеров, теснились вокруг него,  как  цыплята
вокруг наседки. Толпа вошла в балаган, и Болдвуд, весь день искавший  случая
заговорить с Батшебой, видя, что она осталась в одиночестве,  приблизился  к
ней.
     - Надеюсь, вы удачно сбыли сегодня овец, миссис  Трой?  -  взволнованно
спросил он.
     - Да, благодарю вас, - отвечала Батшеба, и щеки у нее порозовели. - Мне
посчастливилось продать их, как только мы поднялись  на  холм,  так  что  не
пришлось отводить в загон.
     - И теперь вы совершенно свободны?
     - Да. Только через два часа мне нужно повидать еще одного дельца, иначе
я отправилась бы уже домой. Сейчас я смотрела на эту большую  палатку  и  на
афишу. Вы никогда не видели представления: "Поездка Турпина  в  Йорк?"  Ведь
Турпин на самом деле существовал?
     - О да, тут все сущая правда. Кажется, Джан Когген как-то говорил,  что
один его родственник близко знал Тома Кинга, приятеля Турпина.
     - Имейте в виду, что  Когген  любит  рассказывать  всякие  удивительные
истории про своих родственников. Можно ли верить всему, что он говорит?
     - Да, да, мы знаем Коггена.  Но  все  же  Турпин  был  на  самом  деле.
Вероятно, вы еще не видели этого представления?
     - Нет. В юности меня не пускали в такие места. Но что там за  шум!  Как
они кричат!
     - Должно быть, Черная Бесс закончила свой номер. Кажется, я угадал,  вы
тоже хотели бы посмотреть это представление, миссис  Трой?  Если  я  ошибся,
прошу меня извинить. Но если вы не прочь,  я  с  удовольствием  достану  вам
билет. - Заметив, что она  колеблется,  он  добавил:  -  Сам-то  я  не  буду
смотреть, - я уже видел это раньше.
     Батшебе и впрямь хотелось посмотреть представление, и она только потому
не поднялась на  лестницу,  что  ей  неприятно  было  идти  одной.  Она  все
надеялась, что появится Оук, который в  таких  случаях  всегда  оказывал  ей
услуги, - это было его неотъемлемое право. Но Оук не появлялся, поэтому  она
сказала:
     - Что ж, если вы сначала заглянете туда и узнаете, есть ли  еще  места,
пожалуй, я зайду на минутку-другую.
     И вот через некоторое время Батшеба появилась в палатке в сопровождении
Болдвуда, который, проводив ее на "почетное" место, тотчас удалился.
     Почетным сиденьем оказалась покрытая алым сукном  скамья,  поставленная
на обрывке ковра на самом  видном  месте,  и,  к  своему  смущению,  Батшеба
обнаружила, что она единственная "почетная" особа во всей палатке, остальные
зрители все до одного стояли, тесно обступив арену, и видно  было  им  вдвое
лучше, хотя  они  заплатили  вдвое  меньше.  Понятно,  на  Батшебу,  одиноко
восседавшую на алом сукне, глазели не меньше,  чем  на  пони  и  на  клоуна,
которые  проделывали  на  арене  всевозможные  трюки  в  ожидании  появления
Турпина. Делать нечего, Батшебе пришлось примириться  со  своим  положением;
она уселась с достоинством, расправив свои юбки,  поскольку  соседние  места
были не заняты, и от присутствия красивой  женщины  балаган  стал  выглядеть
совсем по-новому. Через несколько минут она разглядела среди стоявших  внизу
перед ней жирный красный затылок Коггена, а немного дальше - постный профиль
Джозефа Пурграса.
     В полутемной палатке было своеобразное освещение, напоминавшее  полотна
Рембрандта. Светозарный прозрачный осенний день клонился к вечеру, сгущались
тени, и косые желтые лучи, пробивавшиеся сквозь отверстия  и  швы  парусины,
пронизывали струями золотой пыли голубую дымку, застилавшую палатку,  бросая
яркие отсветы на противоположную холщовую стенку, причем казалось, будто там
горят маленькие висячие лампы.
     Заглянув в щелку палатки, чтобы  ориентироваться  перед  выходом,  Трой
увидел  прямо  перед  собой  свою  ничего  не  подозревавшую  жену,  которая
восседала, как уже было описано, подобно королеве на турнире. Он  отшатнулся
назад в чрезвычайном смущении, мигом сообразив, что, несмотря на грим, резко
изменивший его черты, она наверняка узнает его по голосу. За этот  день  ему
не раз приходило в голову, что кто-нибудь из уэзерберийцев или из других его
знакомых может находиться в числе зрителей и узнать его, однако он  беспечно
шел  на  риск.  Но  здесь  присутствовала  Батшеба   собственной   персоной,
действительность опрокинула все его предположения, и ему стало ясно, что  он
проявил непростительное легкомыслие.
     Она была так очаровательна, так красива, что его недоброжелательство  к
жителям Уэзербери мигом испарилось. Он никак не ожидал, что она покорит  его
во мгновение ока. Как ему быть? Появиться как ни в чем не бывало? Но  он  не
мог пойти на  это.  Трою  хотелось  из  тактических  соображений  оставаться
неузнанным, вдобавок он испытывал острый стыд при мысли, что его  прелестная
молодая жена, которая и без того его презирает, станет еще больше  презирать
его, увидев, до какого жалкого  положения  он  докатился.  Он  покраснел  до
корней волос, подумав об этом, и ему стало до смерти досадно, что  антипатия
к Уэзербери заставила его колесить с цирком по всей стране.
     Но Трой в трудных случаях всегда  проявлял  особую  изворотливость.  Он
быстро откинул занавеску, отделявшую его уборную от другой, где переодевался
директор и хозяин предприятия, и тот предстал перед ним от головы до пояса в
виде некоего Тома Кинга, а от пояса до пят - в образе почтенного директора.
     - Ну и чертовщина! - воскликнул Трой.
     - Что такое?
     - Да в публике  я  увидал  окаянного  кредитора,  которого  я  всячески
избегаю, - и стоит мне открыть рот, как он тут же  сцапает  меня,  как  черт
грешную душу! Что теперь делать?
     - Я считаю, что вам необходимо выступить.
     - Никак не могу!
     - Но ведь представление должно продолжаться.
     - Объявите, что Турпин простужен, потерял голос и  исполнит  свою  роль
без слов.
     Хозяин цирка покачал головой.
     - Буду я играть или нет, я все равно не открою  рта,  -  твердо  заявил
Трой.
     - Ну, хорошо, я подумаю... Вот что я вам скажу, - проговорил  директор,
как видно, сообразив, что в такой момент не следует обижать ведущего актера.
- Я не стану их предупреждать о вашем молчании. Исполняйте свою  роль  и  не
произносите ни слова, но  по  временам  многозначительно  подмигивайте  и  в
патетических местах грозно трясите головой - вот и все. Они  и  не  заметят,
что слова выпущены.
     Трой  нашел  это  предложение  приемлемым:  так  как  реплики   Турпина
отличались краткостью и было их немного, вся прелесть  пьесы  заключалась  в
бурно развивающемся действии.  Итак,  представление  началось,  и  в  нужный
момент Черная Бесс выскочила на зеленую арену  под  рукоплескания  зрителей.
Сцена у