. Как было бы славно, если б мы  оба  испытывали
одинаковые чувства - горячую любовь или полное равнодушие!  Если  бы  я  мог
тогда предвидеть, какие мучения принесет мне ваша  вздорная  проделка,  -  я
возненавидел бы вас! Но теперь я не могу вас проклинать, потому что  слишком
вас люблю!.. Я стал тряпкой и совсем раскис! Ах, Батшеба, вы первая женщина,
которую я полюбил, и я так привык считать вас своей,  что  меня  как  громом
поразил ваш отказ! Ведь вы мне, можно сказать, дали слово!  Но  я  вовсе  не
хочу вас разжалобить, омрачить вашу душу! Какой в этом толк!  Я  должен  все
вытерпеть. Мне не станет легче, если вы будете страдать из-за меня.
     - Я жалею вас... от всей души!.. - горячо сказала она.
     - Не надо! Не надо меня жалеть! Ах, Батшеба! На что мне  ваша  жалость!
Мне нужна ваша любовь! И если вы перестанете меня жалеть, как уже  перестали
любить, мне от этого ни тепло, ни  холодно.  Сокровище  мое!  Как  нежно  вы
говорили со мной у зарослей осоки, возле моечной запруды, и в сарае во время
стрижки овец, и еще совсем недавно, в  тот  дивный  вечерний  час  у  вас  в
гостиной! Ведь вы надеялись полюбить  меня,  были  твердо  уверены,  что  со
временем привяжетесь ко мне?.. И все это забыто! Забыто!..
     Она справилась со своим волнением, посмотрела  ему  в  глаза  спокойным
ясным взглядом и сказала своим твердым низким голосом:
     - Мистер Болдвуд, я не давала  вам  никаких  обещаний.  Но  неужели  вы
считали меня совсем бесчувственной,  когда  оказали  мне  величайшую  честь,
какую оказывает женщине мужчина, объяснившись ей в любви?  Естественно,  что
во мне пробудились какие-то чувства, ведь я не какая-нибудь бездушная кукла!
То были мимолетные чувства, приятное волнение. Для большинства мужчин любовь
своего рода развлечение, - и могла ли я думать, что для вас это вопрос жизни
и смерти? Умоляю вас, образумьтесь и не судите так строго обо мне!
     - К чему эти увещания? К чему? Мне ясно лишь одно: вы были почти моя, а
теперь вы совсем не моя!.. Все изменилось, и только из-за вас, так и знайте!
Раньше вы были для меня ничем, и я жил спокойно...  Теперь  вы  опять  стали
ничем, - но как ужасна для меня эта ваша отчужденность! Господи! Лучше бы вы
меня не завлекали! Ведь вы так безжалостно отшвырнули меня!
     При всем своем мужестве Батшеба стала чувствовать,  что  она  и  впрямь
"сосуд скудельный". Тщетно  боролась  она  со  своей  женской  слабостью,  -
непрошеные чувства нахлынули бурным потоком. Упреки сыпались на нее  градом.
Она старалась успокоиться,  глядя  на  деревья,  облака  и  на  знакомые  ей
картины, но это ей не удавалось.
     - Я не завлекала вас, честное слово, не завлекала!  -  отвечала  она  с
мужеством отчаяния. - Ну, зачем вы так на меня нападаете? Пусть я не  права,
но скажите это мне не так сурово. О сэр, простите меня и отнеситесь ко всему
этому благодушно!
     - Благодушно! Неужели одураченный  человек  с  разбитым  сердцем  может
проявлять благодушие? Если я проиграл, разве я стану притворяться, что  я  в
восторге? Боже мой, до чего вы бессердечны! Если  б  я  только  знал,  какую
горькую участь вы мне готовите, я избегал бы вас,  ни  разу  бы  на  вас  не
взглянул и не заговорил бы с вами. Вот я всю душу перед вами выворачиваю, но
вам-то что! Вам нет дела до меня.
     Молча, с  подавленным  видом  она  качала  головой,  словно  отбрасывая
упреки, какими осыпал ее этот статный, бронзовый от загара человек с головой
римлянина, в расцвете сил, весь трепетавший от возбуждения.
     - Дорогая моя, любимая! Сейчас  я  сам  не  знаю,  что  мне  делать,  -
отказаться ли от вас в отчаянье или добиваться  вас  ценой  любых  унижений.
Забудьте, что вы сказали "нет!" - и пусть  все  будет  по-старому!  Скажите,
Батшеба, что вы только в шутку написали мне отказ, ну, скажите же мне это!
     - Это значило бы солгать и  ни  к  чему  хорошему  бы  не  привело.  Вы
приписываете мне слишком большую чувствительность. Уверяю вас, я по  природе
далеко не такая мягкая,  как  вы  думаете.  Я  выросла  среди  чужих  людей,
испытала холод жизни и не способна к нежным чувствам.
     Он возразил уже с раздражением:
     - Может быть, отчасти это и правда, но вам  не  удастся  меня  убедить,
мисс Эвердин! Вы  совсем  не  такая  холодная  женщина,  какой  сейчас  себя
изображаете. Нет, нет! Вы не отвечаете на мое чувство вовсе не  потому,  что
не можете полюбить. Конечно, вам хочется мне это внушить,  скрыть  от  меня,
что у вас тоже пылкое сердце. Вы способны любить, но только не меня.  Я  все
знаю.
     Ее сердце и без того учащенно билось, но тут оно заколотилось неистово,
и она вся содрогнулась. Он добирается до Троя! Так он знает, что  произошло?
Через миг это имя сорвалось у него с губ.
     - Как смел Трой посягнуть на мое сокровище! - яростно крикнул он.  -  Я
не сделал ему никакого зла, - как же смел он завладеть вашим вниманием! Пока
он не начал увиваться за вами, вы были согласны выйти за меня. При следующей
же встрече вы  ответили  бы  мне:  "Да!"  Попробуйте  это  отрицать!  А  ну,
попробуйте!
     Батшеба медлила с ответом, но  врожденная  честность  не  позволила  ей
солгать.
     - Не могу, - прошептала она.
     - Конечно, не можете. А он вскружил вам голову  в  мое  отсутствие,  он
ограбил меня. Почему не покорил он вас раньше? Тогда никто  бы  не  страдал.
Тогда никто не стал бы жертвою сплетен! А теперь все  ухмыляются,  глядя  на
меня... Мне кажется, даже небо и холмы смеются надо мной,  и  я  краснею  от
стыда, сознавая свое безумие. Я потерял уважение  людей,  свое  доброе  имя,
положение в обществе, потерял безвозвратно... Ну, что ж, выходите  за  него!
Выходите!
     - Ах, сэр!.. Мистер Болдвуд!..
     - Кто же вам мешает? Я  отступаюсь  от  вас!  Лучше  всего  мне  уехать
куда-нибудь подальше, спрятаться от людей и молиться день и  ночь.  На  свою
беду, я полюбил женщину. Теперь я стыжусь  этого.  Когда  я  умру,  обо  мне
скажут: "Бедняга! Его доконала несчастная любовь!" Боже мой! Боже мой!  Если
бы еще никто не знал о моем позоре, и  я  сохранил  бы  уважение  людей!  Но
теперь все потеряно, он похитил  у  меня  любимую!  Бесчестный  он  человек!
Бесчестный!
     Он выкрикнул это в такой ярости, что Батшеба  невольно  отшатнулась  от
него.
     - Я женщина, - прошептала она в испуге. - Не говорите со мною так.
     - Вы знали,  прекрасно  знали,  что  убьете  меня  своей  изменой!  Вас
ослепили медь и пурпур! Ах, Батшеба! Вот уж поистине женское безумие!
     Она вспыхнула.
     - Вы  забываетесь!  -  гневно  крикнула  она.  -  Все,  решительно  все
ополчились на меня! Как вам не совестно так нападать на женщину! Меня некому
защитить. Как вы безжалостны! Что ж, издевайтесь надо мной, ругайте меня, но
сколько бы вас ни было, хоть целая тысяча, - я не сдамся!
     - Уж наверное вы будете судачить с ним обо мне. Похвастаетесь: "Болдвуд
готов был умереть за меня!" Да, да! И вы поддались ему, хотя и знали, что он
вам не пара! Он целовал вас, называл вас своей!  Слышите:  он  целовал  вас!
Попробуйте-ка это отрицать!
     Как  бы  ни  страдала  женщина,  она  всегда  робеет  перед  страдающим
мужчиной, и хотя Болдвуд отличался такой же страстной и пылкой натурой,  как
она, был ее двойником в мужском облике, лицо ее невольно передернулось.
     - Оставьте меня, сэр! Оставьте! - прошептала она, задыхаясь.  -  Я  для
вас чужая. Пропустите же меня.
     - Попробуйте отрицать, что он целовал вас!
     - Я и не буду отрицать...
     - А! Так он вас целовал! - хрипло простонал он.
     - Целовал, - отчеканила она с вызовом, хотя и холодея от страха. - И  я
не стыжусь говорить правду.
     - Будь он проклят! Будь проклят! - захлебнувшись от  ярости,  прошептал
Болдвуд. - Я не смел коснуться вашей руки,  а  вы  позволили  этому  наглецу
целовать вас, хотя он и не имел на  это  никаких  прав!  Силы  небесные!  Он
целовал вас! О! Когда-нибудь он раскается,  что  причинил  другому  человеку
такие страдания, и тогда - уж я знаю! - он будет томиться,  и  терзаться,  и
проклинать, и тосковать... точь-в-точь как я теперь!..
     - Ах, не проклинайте его, не желайте  ему  зла!  -  воскликнула  она  в
ужасе. - Все, что угодно, только не это! О, будьте снисходительны к  нему  -
ведь я его люблю!..
     Гнев  Болдвуда  достиг  уже  такого  накала,   когда   человек   теряет
способность рассуждать и разбираться в окружающем.  Казалось,  надвигавшийся
мрак сгущался у него в глазах. Он уже не слушал ее.
     - Я проучу его, клянусь честью, проучу! Вот повстречаюсь  с  ним  и  не
погляжу  на  его  мундир,  отхлещу  нахального  юнца,  который  подло  украл
единственную  мою  радость!..  Будь  их  хоть  сотни  таких  наглецов,  всех
отхлещу!.. -  Внезапно  голос  Болдвуда  сорвался,  и  он  заговорил  как-то
неестественно тихо.  -  Ах,  Батшеба,  дорогая  моя,  вы  убили  меня  своим
кокетством! Но простите  меня!  Я  бранил  вас,  запугивал,  вел  себя,  как
последний грубиян, - а ведь весь грех на нем! Он наплел вам всяких небылиц и
завладел вашим сердцем!.. Счастье его, что он вернулся в свой полк, что  его
здесь нет! Надеюсь, он не так скоро сюда нагрянет.  Дай  бог,  чтобы  он  не
попадался мне на глаза, иначе я не ручаюсь за себя. Батшеба, не  подпускайте
его близко ко мне, ни за что не подпускайте!
     С минуту Болдвуд стоял с  таким  убитым  видом,  словно  выдохнул  душу
вместе со страстными словами. Потом он повернулся и медленно зашагал  прочь;
вскоре его фигура растаяла в  полумраке,  и  звук  шагов  потонул  в  глухом
шелесте листвы.
     Батшеба, все это время стоявшая неподвижно, как статуя,  вдруг  закрыла
лицо руками, пытаясь осмыслить разыгравшуюся перед ней сцену. Ее пугал  этот
взрыв бешенства, совершенно неожиданный у  столь  спокойного  человека.  Она
считала его хладнокровным и сдержанным - и вдруг он так показал себя!
     Угроз фермера приходилось опасаться в связи с одним обстоятельством,  о
котором было известно ей одной: ее возлюбленный через день-другой должен был
вернуться в Уэзербери.  Трой  не  поехал,  как  думал  Болдвуд,  в  казармы,
находившиеся довольно далеко,  он  попросту  отправился  погостить  к  своим
знакомым в Бат, причем оставалась еще добрая неделя до конца его отпуска.
     Она с тревогой размышляла о том, что если он в ближайшее время навестит
ее и повстречается с Болдвудом, то не миновать яростной стычки. Она  дрожала
при мысли, что Трой может пострадать.  От  малейшей  искры  в  душе  фермера
вспыхнет гнев и ревность, и он опять потеряет власть над собой. Трой  начнет
ядовито насмехаться, а рассерженный фермер свирепо расправится с ним.
     Неопытная  в  жизни  девушка  до  смерти   боялась,   что   ее   сочтут
увлекающейся, и под маской  беспечности  скрывала  от  людей  овладевшее  ею
горячее, сильное чувство. Но сейчас куда девалась ее  сдержанность?  Батшеба
позабыла о цели своего пути и в крайнем возбуждении шагала взад и вперед  по
дороге, взмахивая руками, хватаясь за голову и глухо всхлипывая. Наконец она
опустилась на кучу камней на обочине и стала размышлять. Так  просидела  она
довольно  долго.  На  западе,  над  темной   линией   горизонта,   наплывали
медно-красные  облака,  подобно  песчаным  берегам  и   мысам,   окаймлявшие
прозрачный  зеленоватый  простор  небес.  Пурпурные  отсветы  скользили   по
облакам,  и  ее  взор,  как  бы  увлекаемый  неустанным   вращением   земли,
устремлялся на восток; там картина была совсем другая, - уже  начали  как-то
неуверенно поблескивать звезды. Она смотрела, как  они  безмолвно  трепещут,
словно пытаясь разогнать разлитый в пространстве мрак, но все это  скользило
мимо ее сознания. Ее взволнованная мысль уносилась далеко, - душой она  была
с Троем.

ГЛАВА XXXII
     НОЧЬ. КОНСКИЙ ТОПОТ

     В селенье Уэзербери было тихо, как на кладбище:  живые,  объятые  сном,
лежали почти столь же неподвижно, как мертвецы. Часы на  колокольне  пробили
одиннадцать. Так велико было  царившее  кругом  безмолвие,  что  можно  было
расслышать шипенье часового механизма перед тем, как раздался первый удар, и
щелканье затвора, когда бой закончился. Мертвенные металлические звуки,  как
всегда,  глухо  разносились  в  темноте,  отражаясь  от  стен,  всплывая   к
разбросанным по  небу  облакам,  проскальзывая  в  их  разрывы  и  улетая  в
беспредельную даль.
     В старом доме Батшебы с потрескавшимися от времени стенами на этот  раз
ночевала одна Мэриен,  -  Лидди,  как  уже  говорилось,  гостила  у  сестры,
навестить которую отправилась было  Батшеба.  Через  несколько  минут  после
того,  как  пробило  одиннадцать,   что-то   потревожило   Мэриен,   и   она
перевернулась на другой бок. Она не могла бы сказать, что именно прервало ее
сон. Мэриен  тут  же  уснула,  но  вскоре  пробудилась  с  каким-то  смутным
беспокойством: уж  не  стряслось  ли  что-нибудь?  Вскочив  с  кровати,  она
выглянула в окно. К этой стороне дома примыкал загон для скота; в  сероватом
полумраке Мэриен разглядела, что к пасущейся в  загоне  лошади  приближается
какая-то фигура. Человек схватил лошадь за холку и повел в угол загона.  Там
неясно темнел какой-то большой предмет; она догадалась, что это экипаж,  так
как через несколько минут, в  течение  которых,  видимо,  запрягали  лошадь,
услыхала на дороге топот копыт и стук легких колес.
     Из всех представителей рода  человеческого  только  женщина  или  цыган
способны были бы неслышно, как привидение, прокрасться в загон.  О  женщине,
конечно, не могло быть и  речи  в  столь  позднюю  пору,  очевидно,  то  был
конокрад, который пронюхал, что этой ночью в доме почти никого нет. Это было
тем более вероятно, что в Нижнем Уэзербери разбили табор цыгане.
     Мэриен  побоялась  крикнуть  в  присутствии  грабителя,  но  когда   он
удалился, расхрабрилась. Живо накинув  платье,  она  сбежала  по  скрипучим,
расшатанным ступенькам, бросилась к соседнему домику  и  разбудила  Коггена.
Тот кликнул Габриэля, который по-прежнему жил у него, и все трое устремились
к загону. И в самом деле, лошадь исчезла!
     - Шш! - шикнул Габриэль.
     Все стали прислушиваться. В застывшем  воздухе  гулко  разносился  стук
копыт, -  лошадь  поднималась  на  холм  у  Лонгпадла,  только  что  миновав
цыганский табор в Нижнем Уэзербери.
     - Ей-ей, это наша Красотка, - узнаю ее бег, - заметил Джан.
     - Батюшки мои! Уж и будет  же  нас  распекать  хозяйка,  как  воротится
домой,  дурачьем  обзовет!  -  простонала  Мэриен.  -  Ах,  зачем   это   не
приключилось при ней, - тогда не быть бы нам в ответе!
     - Мы должны его нагнать! - решительно заявил Габриэль. - Я буду за  все
в ответе перед мисс Эвердин. Скорей в погоню!
     - Как бы не так, - возразил Когген. - Наши лошади тяжелы на ногу,  все,
кроме Крошки, но куда же она одна на двоих! Вот если  б  нам  заполучить  ту
пару, что там за изгородью!
     - Что это за пара?
     - Да болдвудовские Красавчик и Милка.
     - Постойте-ка здесь, я мигом слетаю, - сказал  Габриэль  и  побежал  по
склону холма к ферме Болдвуда.
     - Фермера Болдвуда нету дома, - заметила Мэриен.
     - Вот и хорошо,  -  отвечал  Когген.  -  Я  знаю,  по  какому  делу  он
отлучился.
     Не прошло и пяти минут, как прибежал  Оук,  в  руке  его  мотались  два
недоуздка.
     - Где вы их  разыскали?  -  спросил  Когген  и,  не  дожидаясь  ответа,
перемахнул через изгородь.
     - Под навесом. Я знаю, где они лежат, -  на  ходу  бросил  Габриэль.  -
Умеете вы, Когген, скакать без седла? Некогда седлать.
     - Скачу на славу! - похвастался Джан.
     - Мэриен, ложитесь спать! - крикнул Габриэль, перелезая через изгородь.
     Они спрыгнули с изгороди прямо на выгон Болдвуда и спрятали от  лошадей
недоуздки в карман. Видя, что к ним подходят с пустыми руками, лошади  и  не
думали сопротивляться,  -  их  схватили  за  холку  и  ловко  взнуздали.  За
неимением мундштука и узды, сделали из  веревки  импровизированную  уздечку.
Оук вспрыгнул прямо на спину своей лошади, а  Когген  взобрался  на  свою  с
бугра. Выехав за ворота, они поскакали галопом в ту  сторону,  куда  умчался
грабитель на лошади Батшебы. Они еще не знали, кому  принадлежит  экипаж,  в
который запряжена лошадь.
     Через несколько  минут  они  достигли  Нижнего  Уэзербери.  Внимательно
оглядели тенистую рощицу возле дороги. Цыган не было.
     - Негодяи! - воскликнул Габриэль. - И след простыл! Куда же теперь?
     - Куда? Прямо вперед, яснее ясного! - отвечал Джан.
     - Что ж! Лошади у нас резвые, и мы наверняка их нагоним, - заявил  Оук.
- С богом!
     Впереди уже не слышно было стука копыт. Когда они  выехали  за  пределы
Уэзербери, убитая щебнем дорога стала более глинистой  и  мягкой,  прошедший
недавно дождь придал ей известную  упругость,  однако  грязи  не  было.  Они
подскакали к перекрестку. Вдруг Когген остановил Милку и спрыгнул наземь.
     - В чем дело? - спросил Габриэль.
     - Стука не слыхать, так надобно разыскать ихние следы, -  заявил  Джан,
шаря у себя в карманах. Он чиркнул спичкой и нагнулся к земле. В этих местах
ливень был еще сильнее, и следы пешеходов и лошадей, оставленные  до  грозы,
были размыты, сглажены водой  и  превратились  в  крохотные  лужицы,  огонек
спички отражался в них, словно в человеческих зрачках. Но  одни  следы  были
совсем  свежие,  не  заполнены  водой,  и  две  колеи,  в  противоположность
остальным, не превратились в маленькие канавки. По следам копыт  можно  было
определить, каким аллюром бежала лошадь: следы были парные, с промежутками в
три-четыре фута, причем отпечатки правых  и  левых  копыт  приходились  друг
против друга.
     - Ровнехонькие! - воскликнул Джан.  -  По  следам  видать,  что  полный
галоп.  Не  диво,  что  нам  ничего  не  слыхать.  А  лошадь  в  упряжке,  -
взгляните-ка на колеи!.. Стойте! Да это наша кобыла, она самая!
     - Почем вы знаете?
     - Старина Джимми Гаррис подковал ее на прошлой неделе,  и  я  распознаю
его ковку среди тысячи других!
     - Остальные цыгане, видать, отправились раньше, либо другой дорогой,  -
заметил Оук. - Вы здесь не приметили больше никаких следов?
     - Нет.
     Довольно долгое время они скакали в томительном молчанье. У Коггена был
с собой старинный томпаковый репетир, унаследованный от какого-то  именитого
предка; репетир прозвонил час.  Джан  зажег  вторую  спичку  и  снова  начал
обследовать дорогу.
     - Теперь это легонький галоп, - заявил он, отбрасывая горящую спичку. -
Здорово швыряет двуколку.  Ясное  дело,  загнали  кобылу  спервоначалу.  Ну,
теперь-то уж мы их нагоним.
     Вскоре они въехали в Блекморскую долину. Часы Коггена пробили два раза.
Когда они вновь поглядели на дорогу, отпечатки копыт  тянулись  прерывистыми
зигзагами, совсем как фонари вдоль улицы.
     - Это рысь, я уж знаю, - сказал Габриэль.
     - Перешла на рысь, - весело отозвался  Когген.  -  Дайте  срок,  мы  их
перехватим!
     Они проскакали во весь дух еще две-три мили.
     - Одну минутку! - воскликнул Когген. - Посмотрим, каким ходом она брала
этот пригорок. Это многое нам скажет.
     Он чиркнул спичкой по своим крагам, и началось обследование.
     - Урра! - вырвалось у Коггена. - Она тащилась в  гору  шажком  -  трюх,
трюх! Бьюсь об заклад, еще миля-другая, и мы застукаем их!
     Промчались еще три мили, все время прислушиваясь. Нельзя  было  уловить
ни единого звука,  кроме  глухого  шума  воды,  падавшей  в  запруду  сквозь
промоину в плотине, и невольно рождались мрачные мысли  о  том,  как  просто
уйти из жизни, бросившись в воду. Когда они подъехали к  повороту,  Габриэль
соскочил с лошади.  Теперь  следы  были  единственной  путеводной  нитью,  и
приходилось  тщательно  их  разглядывать,  чтобы  не   смешать   с   другими
отпечатками, только что появившимися на дороге.
     - Что бы это было?.. А! Догадываюсь! - проговорил Габриэль, взглянув на
Коггена, водившего спичкой над следами у самого перекрестка. Джан