годе во  время
уборки хлеба. Я привык к своей коляске, в ней ездили и мой отец и  мать,  но
если она вам не нравится, я продам ее, и у вас будет собственный кабриолет и
пара лошадок. У меня нет слов сказать вам, как вы мне дороги,  дороже  всего
на свете, нет, этого даже никто и представить себе не может, один бог знает,
- вы для меня все.
     Сердце  Батшебы  было  юно  и  отзывчиво,   оно   прониклось   глубоким
сочувствием  к  этому  замкнутому  человеку,  который  сейчас  говорил   так
бесхитростно.
     - Не надо! Не говорите так! Это выше моих сил сознавать, что у  вас  ко
мне такое чувство, а я ничем не могу вам ответить. И я боюсь, что нас с вами
увидят, мистер Болдвуд. Давайте оставим это. Я сейчас не в состоянии думать.
Я никак не ожидала такого разговора. Ах, какая я гадкая, что  заставила  вас
так страдать. - Она была потрясена и испугана его горячностью.
     -  Тогда  скажите,  что  вы  не   отказываете   мне.   Не   отказываете
окончательно.
     - Я ничего не могу с собой сделать. Ничего не могу вам ответить.
     - Вы позволите мне возобновить этот разговор?
     - Да.
     - Позволите мне думать о вас?
     - Разумеется, вы можете думать обо мне.
     - И надеяться получить вашу руку,
     - Да нет - не надейтесь! Идемте.
     - Я приду спросить вас завтра.
     - Нет, прошу вас. Подождите. Дайте мне время.
     -  Хорошо,  я  буду  ждать,  сколько  хотите,  -  сказал  он  горячо  и
прочувственно. - У меня уже стало отраднее на душе.
     - Нет, умоляю вас, не радуйтесь, если  эта  радость  зависит  от  моего
согласия. И не принимайте ничего близко к сердцу, мистер Болдвуд!  Я  должна
подумать,
     - Я буду ждать, - сказал он.
     Она повернулась и ушла. Болдвуд как стоял, опустив глаза в землю, так и
остался стоять не двигаясь, как человек, который вдруг потерял представление
о том, где  он  и  что  с  ним.  Потом  сознание  действительности  внезапно
вернулось к нему с полной силой, как острая боль в ране, которую  чувствуешь
не сразу, не в тот момент, когда нанесен удар, и он быстро зашагал прочь.

ГЛАВА XX
     ЗАТРУДНИТЕЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЯ. ОНИ ТОЧАТ НОЖНИЦЫ. ССОРА

     "Он такой бескорыстный, такой добрый, готов дать  мне  все,  что  я  ни
пожелаю", - раздумывала Батшеба.
     Но фермер Болдвуд, какой бы он ни был на самом деле, добрый или  совсем
наоборот, в данном случае не проявил  никакой  доброты.  Изысканнейшие  дары
самой идеальной любви - это не щедрость души, а потаканье самому себе.
     Батшеба ничуть не была  влюблена  в  Болдвуда,  поэтому  она  могла  не
торопясь, спокойно обдумать его предложение. Здесь, в округе, многие женщины
на ее месте, да, пожалуй, и рангом повыше, с радостью ухватились бы за такое
предложение и тут же раззвонили бы о нем. Со всех точек зрения,  будь  то  с
общественной или с любовной, нельзя было и желать ничего лучшего -  одинокой
молодой девушке представляется возможность выйти замуж за такого  солидного,
обеспеченного, всеми уважаемого человека. Живет он по  соседству,  принят  в
хорошем обществе, а уж о личных его  качествах  и  говорить  не  приходится.
Батшеба умела подавлять свои капризы и подчиняться доводам рассудка, и, если
бы ее прельщала мысль о замужестве, о чем она, признаться, вовсе не  думала,
то, рассудив хорошенько, она, конечно, не отказалась  бы  от  такого  брака.
Если бы замужество было для нее целью - лучше  Болдвуда  нечего  было  бы  и
желать: она уважала его и даже была расположена к нему, но -  она  нисколько
не нуждалась в нем.
     Вообще говоря, обыкновенные мужчины и женщины,  по-видимому,  поступают
так: мужчина берет женщину в жены из желания обладать  ею,  потому  что  без
брака обладание невозможно, а женщина соглашается терпеть мужа,  потому  что
без  этого  нельзя  считаться  замужней;  та  и  другая  сторона   действуют
совершенно одинаково, хотя и преследуют разные цели. Но  здесь,  со  стороны
женщины, побудительная причина отсутствовала. Кроме  того,  Батшеба  еще  не
совсем свыклась со своим  новым  положением  полновластной  хозяйки  дома  и
фермы, оно еще не утратило для нее своей новизны.
     Однако на душе у нее было неспокойно, и это, несомненно, говорило в  ее
пользу, ибо очень немногие способны были бы беспокоиться на ее месте. Помимо
того что Батшеба находила разные разумные  доводы,  которыми  она  старалась
побороть свое внутреннее сопротивление, она искренне считала,  что,  раз  уж
сама затеяла эту игру, надо честно идти до конца и нести ответственность  за
ее  последствия.  Но,  несмотря  на  все   это,   внутреннее   сопротивление
оставалось. Она внушала себе, что с ее стороны будет  неблагородно  отказать
Болдвуду, и тут же говорила себе, что она скорее умрет, но не выйдет за него
Замуж.
     Батшеба была запальчива по натуре, но умела смотреть  на  вещи  здраво.
Елизавета по уму, Мария Стюарт по духу, она часто поступала в высшей степени
рискованно, соблюдая при этом крайнюю осторожность. Ее рассуждения во многих
случаях представляли собой прекрасно построенные  силлогизмы;  к  сожалению,
это  всегда  были  только  рассуждения.  Она  редко  приходила  к  ошибочным
умозаключениям,  но,  к  несчастью,  они-то  чаще  всего  и  претворялись  в
действие.
     На другой день после  предложения  Болдвуда  Батшеба,  выйдя  из  дома,
увидела в глубине сада Габриэля Оука, который точил ножницы для  предстоящей
стрижки овец. Кругом во всех коттеджах происходило примерно то же самое.  Со
всех концов селения  далеко  окрест  разносился  мерный  скрежет  точильного
колеса, словно в оружейной мастерской, готовящей  оружие  к  походу.  Мир  и
война братаются друг с другом в часы приготовлений -  серпы,  косы,  садовые
ножи и ножницы, так же как сабля, штыки и копья,  должны  быть  заострены  и
отточены.
     Кэйни Болл вертел ручку точила, и голова его мерно  двигалась  вверх  и
вниз с каждым поворотом колеса. Оук стоял  в  позе,  несколько  напоминавшей
позу Амура, оттачивающего свои стрелы: он  слегка  наклонился  вперед  чтобы
покрепче нажимать на ножницы, и чуть покачивал головой из стороны в сторону,
критически сжав губы и прищурившись.
     Хозяйка подошла, остановилась и минуты две-три молча смотрела  на  них,
потом сказала:
     - Поди на нижний луг, Каин, и приведи гнедую кобылу. Я поверчу  колесо.
Мне надо поговорить с вами, Габриэль.
     Каин убежал, и  Батшеба  взялась  за  ручку.  Габриэль  поднял  на  нее
изумленный взгляд и тотчас  же  безучастным  взором  уставился  на  ножницы.
Батшеба вертела колесо, а он правил ножницы.
     Особенное движение, которое делаешь,  когда  вертишь  колесо,  обладает
удивительной  способностью  притуплять  сознание.  Это  своего  рода  та  же
Иксионова кара, но в смягченном виде,  она  составила  бы  довольно  мрачную
главу в истории тюрем. Сознание мутится, голова  становится  тяжелой,  центр
тяжести тела словно постепенно перемещается и  застревает  свинцовым  комком
где-то между макушкой и надбровьем.
     Батшеба, повернув ручку несколько десятков раз, почувствовала  все  эти
неприятные симптомы.
     - Повертите-ка лучше вы, Габриэль, а я подержу ножницы, - сказала  она.
- У меня голова кружится, я не могу говорить.
     Габриэль стал вертеть  колесо.  Батшеба  заговорила  сначала  несколько
бессвязно, отвлекаясь то  и  дело  необходимостью  направлять  ножницы,  что
требовало некоторой сноровки.
     - Я хотела спросить вас, что, там вчера были какие-нибудь разговоры обо
мне и мистере Болдвуде, когда мы с ним отошли за осоку?
     - Были, - отвечал Габриэль. - Вы не так  держите  ножницы,  мисс,  -  я
знал, что у вас не выйдет сразу, вот как надо  держать.  Он  отпустил  ручку
колеса и, обхватив обе ее руки своими (как  руку  ребенка,  когда  его  учат
писать), зажал их вместе с ножницами. - Наклоняйте лезвие, вот так.
     И, согласно этим наставлениям, наставник  в  течение  довольно  долгого
времени поворачивал руки и ножницы, крепко держа их в своих.
     - Довольно! - вскричала Батшеба. - Отпустите мои руки. Терпеть не могу,
когда меня держат. Вертите койесо.
     Габриэль спокойно отпустил  ее  руки  и  стал  вертеть  колесо.  Работа
продолжалась.
     - Должно быть, им это показалось странным?
     - Не то чтобы странным, мисс...
     - Что же они говорили?
     - Что, должно быть, ваши имена, фермера Болдвуда и ваше, будут оглашены
в церкви еще до конца года.
     - Я так и поняла по их виду. Так вот, ничего этого нет. Надо  же  такую
глупость выдумать; я хочу, чтобы вы опровергли это, за этим я сюда и пришла.
     Габриэль слушал ее с грустным, недоверчивым  видом,  но  недоверие  уже
вытеснялось чувством облегчения.
     - Они, должно быть, слышали наш разговор, - продолжала она,
     - Но как же так, Батшеба! - вскричал Оук и, бросив  вертеть,  уставился
на нее с изумлением.
     - Мисс Эвердин, вы хотите сказать, - с важностью поправила она.
     - Я то хочу сказать, что, если мистер Болдвуд в самом деле вел  речь  о
женитьбе, я не стану этого отрицать и выдумывать  какие-то  небылицы  вам  в
угоду. Достаточно я поплатился за то, что слишком старался вам угодить.
     Батшеба смотрела на него широко раскрытыми  круглыми  глазами.  Она  не
знала, следует ли ей пожалеть его за его безутешную любовь или  рассердиться
за то, что он сумел побороть в себе это чувство, - его слова могли  означать
и то и другое.
     - Я только хотела, чтобы вы просто дали понять, что это неправда, я  не
собираюсь за него замуж, - уже несколько менее  уверенным  тоном  прошептала
она.
     - Я могу им это сказать, если вам угодно, мисс Эвердин.  И  могу  также
высказать вам мое мнение по поводу того, что вы делаете.
     - Не сомневаюсь. Но меня нисколько не интересует ваше мнение.
     - Я тоже так полагаю,  -  с  горечью  сказал  Габриэль,  и  голое  его,
сопровождаемый мерным движением колеса, подымался и падал на каждом слове, в
зависимости от того, нагибался он  или  выпрямлялся,  поворачивая  ручку,  а
глаза его были прикованы к листу выглядывавшему в траве.
     Когда Батшеба действовала сгоряча, она часто поступала безрассудно,  но
ведь не всегда удается выждать и проявить благоразумие. И нужно сказать, она
очень редко выжидала. В это время, о котором идет речь, единственный человек
в приходе, чье мнение о себе  и  своих  поступках  она  ценила  выше  своего
собственного, был Габриэль Оук. Его прямодушие и честность  внушали  к  нему
такое доверие, что Батшеба ни минуты не сомневалась, - заговори она с ним  о
любом предмете, будь это даже о любви к другому человеку пли  о  замужестве,
она услышит от него абсолютно беспристрастное суждение. Он твердо знал,  что
он для нее в женихи не годится и нечего даже и думать об этом, но  повредить
в ее глазах другому - на это он был неспособен.  Она  обратилась  к  нему  с
вопросом, зная, что он ответит правду, хотя прекрасно понимала, что разговор
этот для него мучителен. Некоторым очаровательным женщинам  свойствен  такой
эгоизм. Впрочем, ей можно было  в  какой-то  мере  простить,  что  она  ради
каких-то своих целей мучила этого честного человека, - у нее не было  никого
другого, на чье мнение можно было положиться.
     - Так что же вы думаете о моем поведении? - спокойно спросила она.
     - Что ни одна рассудительная, скромная, порядочная женщина не сочла  бы
такое поведение достойным себя...
     Лицо  Батшебы  мгновенно  вспыхнуло  гневным   румянцем,   напоминающим
огненные краски заката Дэнби. Но она подавила свое  возмущение,  и  от  этой
сдержанности выражение ее лица казалось особенно красноречивым.
     И тут Габриэль ошибся.
     - Вам, верно, не нравится моя грубость, что я вам вот так все  выложил,
- сказал он, - я сам знаю, что это грубо, но я подумал, может быть, вам  это
будет на пользу.
     - Напротив, - язвительно ответила она, -  я  о  вас  такого  невысокого
мнения, что за вашими оскорблениями я слышу похвалу действительно понимающих
людей.
     - Очень рад, что вы не обиделись, потому что я вам по правде сказал,  и
я серьезно так думаю.
     - Понятно. Только, к  сожалению,  у  вас  это  получается  смешно,  как
всегда, когда вы пытаетесь рассуждать, а услышать от вас что-нибудь разумное
можно только тогда, когда вы случайно обмолвитесь.
     Это было жестоко с ее стороны, но, конечно, Батшеба вышла  из  себя,  а
Габриэль, видя это, старался изо всех сил держаться спокойно. Он  промолчал.
И тут она уже совсем взорвалась.
     - Позвольте  мне  спросить,  в  чем,  собственно,  недостойность  моего
поведения? Не в том ли, что я не выхожу замуж за вас?
     - Ни в коем случае, - спокойно ответил Габриэль. - Я давно уже и думать
перестал об этом.
     - И желать, надеюсь, - не удержавшись, добавила она; и видно было,  что
она так и ждет, как у него сейчас вырвется "нет".
     Что бы ни почувствовал Габриэль в эту минуту, он  невозмутимо  повторил
за ней:
     - И желать.
     Можно позволить себе по отношению к женщине язвительность,  которая  ей
будет даже приятна, и грубость,  которая  не  покажется  ей  оскорбительной.
Батшеба стерпела бы от Габриэля суровые обвинения в легкомыслии, если бы  он
после всего  этого  сказал,  что  любит  ее;  несдержанность  неразделенного
чувства  можно  простить,  даже  если  вас  ругают  и  проклинают;  к  обиде
примешивается чувство торжества, а в бурных упреках вы чувствуете нежную за-
боту. Вот этого-то и ждала Батшеба и - обманулась. Но  терпеть  поучения  от
человека, который видит вас в холодном свете чистого рассудка, ибо у него не
осталось на ваш счет никаких иллюзий, это было  невыносимо.  Но  он  еще  не
договорил. Он продолжал взволнованным голосом.
     - Я считаю (раз уж вы интересуетесь моим  мнением),  что  вы  поступили
очень дурно, затеяв потехи ради эту шутку  с  таким  человеком,  как  мистер
Болдвуд. Ввести в заблуждение человека, до которого вам нет  никакого  дела,
это непохвальный поступок. И  даже  если  бы  вы  питали  к  нему  серьезное
чувство, мисс Эвердин, вы могли бы найти способ показать ему  это  добрым  и
ласковым обхождением, а не посылать  ему  шутливую  открытку  на  Валентинов
день.
     Батшеба выпустила из рук ножницы.
     - Я никому не позволю критиковать мое поведение, - вскричала она.  -  Я
не потерплю этого ни минуты. Извольте оставить ферму до конца недели.
     У Батшебы было одно  странное  свойство,  -  или  характерная  для  нее
особенность, - когда ею владели недобрые,  низкие  чувства,  у  нее  дрожала
нижняя губа, когда ее охватывало благородное  волнение,  у  нее  вздрагивала
верхняя губа, обращенная ввысь. Сейчас у нее дрожала нижняя губа.
     - Хорошо, - спокойно сказал Габриэль.  Его  связывала  с  ней  чудесная
нить, которую ему было мучительно больно порвать, но он не  был  прикован  к
пей узами, которых он был бы не в силах сбросить. - Я могу уйти хоть сейчас,
и, пожалуй, так будет лучше, - добавил он.
     - Да, да, уходите сейчас  же,  ради  бога!  -  крикнула  она,  сверкнув
глазами, но избегая встретиться с ним взглядом. - И не  попадайтесь  мне  на
глаза. Чтобы я вас здесь больше не видела.
     - Прекрасно, мисс Эвердин. Так  и  будет,  И,  взяв  свои  ножницы,  он
удалился прочь спокойно и величаво, как Моисей от разгневанного фараона.

ГЛАВА XXI
     НЕСЧАСТЬЕ В ЗАГОНЕ. ЗАПИСКА

     Во второй половине дня, в  воскресенье,  спустя  примерно  сутки  после
того, как Габриэль Сук перестал  ходить  за  уэзерберийским  стадом,  старые
работники Джозеф Пурграс, Мэтью Мун, Фрей и еще несколько человек  прибежали
впопыхах к дому хозяйки Верхней фермы.
     - Что случилось? - спросила (Тна, встретив  их  у  крыльца  и  перестав
натягивать тесную перчатку, что требовало, по-видимому, больших усилий,  так
как она от старанья изо всех сил сжала свои алые губы; она шла в церковь.
     - Шестьдесят! - задыхаясь, крикнул Джозеф Пурграс.
     - Семьдесят! - надбавил Мун.
     - Пятьдесят девять! - поправил муж Сьюзен Толп.
     - Овцы из загона вырвались, - сказал Фрей.
     - На клеверный луг! - подхватил Толл.
     - На молодой клевер!? - сказал Мун.
     - Клевер! - простонал Джозеф Пурграс.
     - Раздует их от него, кишки вспучит, - пояснил Генери Фрей.
     - Это уж как пить дать, - подтвердил Джозеф.
     - Пропадут все ни за что, если их сейчас же не согнать да  не  спустить
ветры, - сказал Толл.
     У Джозефа от огорчения  по  всему  лицу  пролегли  глубокие  борозды  и
складки. У Фрея  от  сугубого  отчаяния  весь  лоб  покрылся  сетью  морщин,
перекрещивающихся вдоль и поперек, словно  прутья  садовой  решетки.  Лейбен
Толл поджал губы, и лицо у него точно  окаменело.  У  Мэтью  отвисла  нижняя
челюсть, а глаза ни секунды  не  оставались  на  месте,  словно  их  дергала
изнутри какаято мышца, заставляя перебегать то туда, то сюда.
     - Да, - заговорил Джозеф, - сижу это я себе дома,  только  взял  Библию
"Послание к Ефесянам" поискать, а сам думаю: ничего у  меня,  кажись,  кроме
коринфян, да фессалонийцев, в  моем  драном  Завете  не  осталось,  гляжу  -
Генери: "Джозеф, говорит, овцы клевером объелись".
     У Батшебы в такие минуты мысль мгновенно претворялась в слово, а  слово
переходило в крик. Тем более что она еще не совсем успокоилась  после  того,
как Габриэль Оук своими рацеями вывел ее из себя.
     - Довольно, перестаньте,  вот  олухи!  -  крикнула  она  и,  швырнув  в
прихожую свой зонтик и молитвенник,  бросилась  бегом  туда,  где  произошло
бедствие. - Идут ко мне, вместо того чтобы сразу согнать овец! Вот дубины!
     Глаза у нее потемнели  и  сверкали,  как  никогда.  Батшеба  отличалась
скорее демонической, чем ангельской красотой; и она бывала особенно  хороша,
когда сердилась, а сейчас это было тем более  заметно  благодаря  роскошному
бархатному шитью, в которое она только что нарядилась перед зеркалом.
     Все старики скопом бросились  за  ней  на  клеверное  поле.  Джозеф  на
полдороге отстал и опустился на  землю  в  полном  изнеможении,  словно  его
совсем доконала эта жизнь, которая день ото дня становится все невыносимее.
     Оживившись, как всегда, от ее присутствия, все  быстро  рассыпались  по
полю и окружили пострадавших овец. Большая часть из них уже лежала на траве,
и их невозможно было заставить подняться. Их перенесли на руках, а остальных
перегнали на соседнее  поле.  Здесь  через  несколько  минут  свалилось  еще
несколько овец в таком же беспомощном и тяжком состоянии, как и другие.
     У Батшебы сердце разрывалось от жалости, так больно было смотреть,  как
лучшие образцы ее первого молодого стада корчатся в судорогах

                     ...раздутые, отравы наглотавшись.

     У многих на губах выступила пена, они  дышали  часто  и  прерывисто,  и
животы у всех страшно вздулись.
     - Ах, что же мне делать, что делать? - беспомощно повторяла Батшеба.  -
Несчастные животные эти овцы, вечно с ними что-то случается! Я  в  жизни  не
видела  ни  одного  стада,  с  которым  в  течение   года   чего-нибудь   не
приключилось.
     - Есть такое одно средство, только оно и  может  их  спасти,  -  сказал
Толл.
     - Какое, какое? Ну, говорите скорей.
     - Им надо проколоть бок такой штукой, она для того и приспособлена.
     - Вы можете это сделать? Или я?
     - Нет, мэм. Ни нам, ни вам этого не суметь. Надо знать, где  проколоть.
Кольнешь чуть левее  или  правее,  попадешь  не  туда  и  заколешь  овцу.  И
пастухи-то сами этого не умеют.
     - Значит, они так и погибнут, - сказала она упавшим голосом.
     - Есть только один человек у нас здесь, он это может сделать, -  сказал
только что подошедший Джозеф. - Будь оп здесь, он бы их всех поднял.
     - Кто это? Сейчас же пошлите за ним.
     - Пастух Оук! - сказал Мэтью. - Этот на все руки мастер.
     - Это верно, - подтвердил Джозеф.
     - Правильно, только он и может, - поддакнул Лейбен Толл.
     - Как вы смеете называть это пня  в  ыоем  присутствии,  -  возмутилась
Батшеба. - Я же вам сказала, чтоб