езобразна!  Так
люби ее на здоровье!
     - Честное слово, я совершенно позабыл об этой пряди и  вспомнил  только
сегодня, через несколько месяцев, когда случайно взглянул на нее.
     - Но ты только что упомянул о каких-то "отношениях"... А  потом...  эта
женщина, что мы тогда встретили?
     - Встреча с ней и напомнила мне об этой пряди.
     - Так это ее волосы?
     - Ну да. Можешь радоваться, что выудила это у меня!
     - А что это за отношения?
     - Да ничего серьезного... Я только пошутил.
     - Только пошутил! - повторила она в горестном изумлении. -  Как  можешь
ты шутить, когда я так страдаю? Скажи мне всю правду, Фрэнк! Ты  же  знаешь,
что я но дурочка,  хотя  по  временам  и  поддаюсь  женской  слабости.  Будь
откровенен со мной! - И она посмотрела  ему  в  лицо  открытым,  бесстрашным
взглядом. - Кажется, я немногого прошу  -  только  правды!  Ах!  Раньше  мне
казалось, что я буду счастлива, лишь когда меня будет обожать муж,  которого
я себе изберу. Ну, а теперь меня осчастливит хоть  капелька  чувства...  Да!
Вот до чего дошла независимая и гордая Батшеба!
     - Ради бога, не закатывай мне сцен! - раздраженно крикнул Трой, вскочил
и вышел из комнаты.
     Едва он ушел, Батшеба разразилась  бурными  рыданиями;  эти  сухие,  не
смягченные слезами рыдания разрывали ей сердце... Но она подавила  их  силой
воли. Батшеба потерпела поражение, хотя до конца своих дней  ни  за  что  не
призналась бы в этом. Ее гордость была уязвлена, - ведь  она  понимала,  что
унизила себя, выйдя замуж за человека, далеко не такого чистого  душой,  как
она. Охваченная негодованием, она металась взад и  вперед  по  комнате,  как
тигрица в клетке, все существо ее восстало, кровь бросилась ей  в  лицо.  До
встречи с Троем Батшеба высоко ставила себя, как женщину, гордилась, что  ее
губ не касался ни один мужчина в мире, что ее талию никогда не обнимала рука
возлюбленного. А теперь она была себе ненавистна. В былое время она  в  душе
презирала девушек, которые попадались в сети первого  же  смазливого  парня,
удостоившего их своим вниманием. Мысль о замужестве никогда не прельщала ее,
как прельщала большинство окружавших ее женщин.  В  смятении  чувств,  боясь
потерять любимого, она согласилась выйти за него; но даже в самые счастливые
часы Батшебу не покидало сознание, что с ее стороны это скорее  жертва,  что
брак ничуть не возвысил ее, не принес ей  чести,  -  Батшеба  бессознательно
чтила Диану, хотя имя этой богини едва ли было ей известно.  Как  низко  она
пала в своих глазах: ведь раньше она держала всех мужчин на  расстоянии,  не
поощряя  их  ни  взглядом,  ни  словом,  ни  жестом;   она   не   тяготилась
одиночеством, гордясь  своей  девичьей  независимостью,  и  воображала,  что
потерпит некий ущерб, если променяет  скромную  девическую  жизнь  на  жизнь
замужней  женщины  и  сделается  смиренной  половиной  какого-то  неведомого
целого. Ах, как могла она совершить такой безумный поступок, впрочем, вполне
благопристойный в глазах людей! О, стать бы снова той девушкой,  что  стояла
на Норкомбском холме! Посмел ли бы тогда Трой или другой мужчина  осквернить
своим прикосновением хоть волос на ее голове!
     На следующее утро она поднялась раньше обычного, велела  оседлать  коня
и, как всегда, объехала  свои  владения.  Когда  она  вернулась  в  половине
девятого - то был час их завтрака, -  ей  сообщили,  что  супруг  ее  встал,
позавтракал и уехал в Кэстербридж в двуколке, запряженной Крошкой.
     После завтрака она взяла себя в руки и успокоилась - это  была  прежняя
Батшеба! Она вышла из дому,  собираясь  посетить  один  участок  фермы,  над
которым, как и раньше,  надзирала  сама,  насколько  ей  позволяли  домашние
обязанности, однако всякий раз ее опережал предусмотрительный Габриэль  Оук.
Батшеба стала  питать  к  нему  подлинно  сестринские  чувства.  Разумеется,
временами она вспоминала,  что  он  ее  давнишний  поклонник,  и  на  минуту
представляла себе, как бы ей жилось с  ним;  представляла  себе  и  жизнь  с
Болдвудом. Но хотя Батшебе и были доступны сильные чувства,  она  не  любила
бесплодных мечтаний и лишь ненадолго отдавалась подобным раздумьям в те дни,
когда Трой выказывал ей слишком большое пренебрежение.
     Внезапно она увидела,  что  по  дороге  поднимается  на  холм  какой-то
мужчина, и узнала мистера Болдвуда. Баттеба мучительно  покраснела  и  стала
следить за ним взглядом. Фэрмер остановился довольно далеко от нее и  махнул
рукой Габриэлю Оуку, который шагал по тропинке через поле.  Мужчины  подошли
друг к другу, и у них завязался, как видно, серьезный разговор.
     Беседа их затянулась. Но вот к ним приблизился Джозеф Пурграс, кативший
бочку яблок вверх по холму, к дому Батшебы.  Болдвуд  и  Габриэль  окликнули
его, несколько минут о чем-то с  ним  толковали,  потом  они  расстались,  и
Джозеф поспешно покатил кверху свою бочку.
     Батшеба,  не  без  любопытства  наблюдавшая  эту  пантомиму,   испытала
огромное облегчение, когда Болдвуд направился к себе домой.
     - Ну, что вам велели передать, Джозеф? - спросила она.
     Подойдя к забору, он поставил бочку наземь и  придал  своей  физиономии
почтительное выражение, с каким подобало обращаться к леди.
     - Вам больше никогда не увидать  Фанни  Робин,  мэм,  -  сказал  он,  -
поминай как звали.
     - Почему?
     - Потому как она померла в Доме призрения.
     - Фанни умерла! Не может быть!
     - Верно говорю, мэм.
     - Отчего же она умерла?
     - Не знаю толком, но думается мне, от слабости телосложения. Сколько  я
ее знал, она всегда была этакая хиленькая, тяжелая работа  была  ей  не  под
силу, и она таяла, как все равно свечка. Утром стало ей худо, и как была она
хилая да хворая, то к вечеру и  померла.  По  всей  законности,  она  нашего
прихода, и мистер Болдвуд пошлет нынче к трем часам повозку; ее  привезут  и
похоронят на нашем кладбище.
     - Ни за что не допущу, чтобы это сделал мистер  Болдвуд,  я  сама  этим
займусь! Фанни была служанкой моего дядюшки, и хотя она жила при  мне  всего
несколько дней, она имеет прямое отношение ко мне. Как же  это  печально,  -
подумать только, Фанни очутилась в Доме  призрения!  -  Батшеба  уже  начала
понимать, что такое страдание, и говорила с искренним  чувством.  -  Пошлите
когонибудь к мистеру Болдвуду сказать, что миссис Трой считает своим  долгом
привезти тело девушки, которая долго служила у ее родных... Не следовало  бы
класть ее в повозку, - надо бы раздобыть погребальные дроги.
     - Вряд ли мы поспеем, мэм, так я полагаю.
     - Пожалуй, да, - в раздумье  проговорила  она.  -  Когда,  сказали  вы,
выдадут ее тело - в три часа?
     - Нынче в три часа, мэм, так он сказал.
     - Хорошо, тогда поезжайте вы сами. В  конце  концов,  красивая  повозка
лучше безобразных дрог. Джозеф, возьмите новую рессорную  повозку,  синюю  с
красными колесами, и вымойте ее как следует. А потом, Джозеф...
     - Слушаю, мэм.
     - Захватите с собой невянущей зелени и цветов и потом положите на гроб.
Возьмите как можно больше, пусть она  утопает  в  цветах.  Достаньте  ветвей
лаурестинуса, и пестрого самшита, и  тиса  да  прихватите  несколько  пучков
хризантем. И пусть везет ее наш старый Весельчак, кажется, она любила его.
     - Будет исполнено, мэм. Мне наказали вам передать, что четверо  рабочих
из Дома призрения встретят меня у ворот нашего кладбища; они  возьмут  ее  и
похоронят по правилам опекунского совета, как оно положено по закону.
     - Боже мой! Кэстербриджский Дом призрения! Как же Фанни дошла до этого?
- задумчиво проговорила Батшеба. - Жаль, что я раньше не  знала.  Я  думала,
она где-то далеко. Долго ли она там прожила?
     - Всего день либо два.
     - А! Так она не была постоянной его обитательницей?
     - Нет. Спервоначалу она поселилась в одном городке, где  стоял  военный
гарнизон, на том конце Уэссекса, а потом с полгода зарабатывала себе на хлеб
шитьем в Мелчестере, ей давала работу одна почтенная вдова,  что  занимается
таким делом. Слыхал я, она попала в Дом призрения в субботу  утром,  и  люди
говорят, она брела пешком всю дорогу от Мелчестера. А уж почему она  ушла  с
работы, сказать не могу; знать не знаю, а лгать грешно.  Вот  и  весь  сказ,
мэм.
     - А-ах!..
     Драгоценный  камень,  только  что  сверкавший  розовым  блеском,  вдруг
выбрасывает алмазно-белый луч, - но  еще  быстрее  изменилось  лицо  молодой
женщины, когда у нее с глубоким вздохом вырвался этот возглас.
     - Скажите, она проходила по Кэстербриджской дороге? - спросила она, и в
ее голосе прозвучала страстная тревога.
     - Думается мне, проходила... Мэм, не кликнуть  ли  Лидди?  Видать,  вам
неможется, мэм. Вы стали как все равно лилия, такая белая и слабая!
     - Нет.  Не  надо  ее  звать.  Пустое.  Когда  же  она  проходила  через
Уэзербери?
     - В прошлую субботу вечером.
     - Довольно, Джозеф. Можете идти.
     - Слушаю, мэм.
     - Джозеф, постойте минутку. Какого цвета были волосы у Фанни Робин?
     - Ей-богу, хозяйка, вот сейчас, когда вы меня допрашиваете, совсем  как
на суде, хоть убей, не могу припомнить.
     - Не важно. Ступайте и делайте то, что я вам велела... Погодите... Нет,
ничего, ступайте себе.
     Она  отвернулась,   желая   скрыть   от   него   волнение,   так   ярко
отпечатлевшееся у нее на лице, и вошла в дом; у нее  подкашивались  ноги  от
слабости и стучало в висках. Через час она услыхала стук повозки, выезжавшей
со двора, и вышла на крыльцо,  с  болью  в  сердце  сознавая,  что  выглядит
встревоженной и  расстроенной.  Джозеф,  одетый  в  свою  лучшую  пару,  уже
хлестнул лошадь, собираясь отъезжать. Ветви и цветы лежали грудой в повозке,
приказание ее было выполнено. Но Батшеба даже не заметила их.
     - Что вы мне говорили, Джозеф, чья она была милая?
     - Не знаю, мэм.
     - Так-таки не знаете?
     - Ей-богу, не знаю.
     - А что же вы знаете?
     - Знаю одно: пришла она утром, а к вечеру померла, вот  и  все,  что  я
слышал от них. "Джозеф, - говорит Габриэль, - малютка Фанни Робин  померла",
- а сам этак строго уставился на меня. Я страсть как  опечалился:  "Ах,  как
же,  говорю,  она  померла?"  А  Оук  и  говорит:   "Ну,   да,   померла   в
кэстербриджском Доме призрения, и нечего там допытываться,  как  да  почему.
Пришла туда в воскресенье спозаранку, а к вечеру уже померла, - кажись,  все
ясно". Тут я спросил, что она, мол,  делала  последнее-то  время,  а  мистер
Болдвуд обернулся ко мне и перестал обивать палкой головки  репьев.  Тут  он
мне и рассказал, что она зарабатывала себе на хлеб шитьем в Мелчестере,  как
я уже вам докладывал, а потом ушла оттуда и проходила  мимо  нас  в  субботу
вечером, уже в потемках. А потом сказал, что не мешает, мол,  мне  намекнуть
вам касательно ее смерти, а сам ушел. Может, бедняжка потому и померла, что,
понимаете ли, мэм, шла всю ночь напролет да на ветру.  Ведь  люди  и  раньше
сказывали, что она, мол, не жилица на белом свете, зимой  ее  уж  такой  бил
кашель... Ну, да что об этом толковать, когда ее нет в живых!
     - А вы больше ничего о ней не слыхали? - Батшеба смотрела на  него  так
пристально, что у Джозефа даже глаза забегали.
     - Ничегошеньки, хозяйка,  честное,  благородное  слово,  -  заверил  ее
Джозеф. - Да у нас в приходе вряд ли кто слыхал эту новость.
     - Удивляюсь, почему Габриэль сам не принес мне этого известия - он то и
дело является ко мне по всяким пустякам, - проговорила она шепотом, глядя  в
землю.
     -  Может  статься,  у  него  были  спешные  дела,   мэм,   -   высказал
предположение Джозеф. - А иной раз он ходит сам не свой, видать,  о  прошлом
тужит, - ведь он тоже был фермером. Да,  любопытный  он  фрукт,  а  впрочем,
очень даже понимающий пастух и уж такой начитанный.
     - Не показалось ли вам, что у него было что-то на уме, когда он говорил
вам об этом?
     - Пожалуй, и впрямь что-то было, мэм. Он был уж больно пасмурный, да  и
фермер Болдвуд тоже.
     - Благодарю вас, Джозеф. Ну, теперь все. Поезжайте, а то вы опоздаете.
     Батшеба вернулась в дом крайне удрученная.  После  обеда  она  спросила
Лидди, которая уже знала о происшествии:
     - Какого цвета были волосы у бедняжки Фанни Робин? Ты не знаешь?  Никак
не могу вспомнить, - ведь она жила при мне всего день или два.
     - Они были светлые, мэм. Только  она  стригла  их  довольно  коротко  и
прятала под чепчик, так что они не  больно-то  бросались  в  глаза.  Но  она
распускала их при мне, как ложилась спать, - и какие же они  были  красивые!
Ну, совсем золотые!
     - Ее милый был солдат, не так ли?
     - Да. В одном полку с мистером Троем. Хозяин говорит,  что  хорошо  его
знал.
     - Как! Мистер Трой это говорил? В связи с чем?
     - Как-то раз я спросила его, не знал ли он милого Фанни. А он  говорит:
"Я знал этого парня, как самого себя, и любил его больше всех в полку".
     - А! Он так и сказал?
     - Да, и прибавил, что они с этим парнем ужас как похожи друг на  друга,
иной раз их даже путали, и...
     - Лидди,  ради  бога,  перестань  болтать!  -  раздраженно  воскликнула
Батшеба, которой блеснула ужасная истина.

ГЛАВА XLII
     ПОЕЗДКА ДЖОЗЕФА. "ОЛЕНЬЯ ГОЛОВА".

     Территория  кэстербриджского  Дома  призрения  была  обнесена   стеной,
которая прерывалась лишь  в  одном  месте,  где  стояла  высокая  башенка  с
остроконечной крышей, покрытая таким же ковром плюща, как и  фасад  главного
здания. Башенка не имела ни окон, ни труб, ни  украшений,  ни  выступов.  На
оплетенном темно-зеленой листвой фасаде виднелась лишь небольшая дверь.
     Дверь была не совсем  обычная.  Порог  находился  на  высоте  трех  или
четырех футов над землей, и сразу нельзя было догадаться, почему  он  сделан
таким высоким; однако колеи, подходившие к башне, доказывали, что  из  двери
что-то выносят прямо на повозку, стоящую вровень с  порогом,  или  вносят  с
повозки. В общем, дверь напоминала "Ворота предателя", только окружение было
иным. Как видно, ею пользовались лишь изредка, так как в трещинах  каменного
порога там и сям пышно разрослась трава.
     Часы на богадельне, выходившей на  Южную  улицу,  показывали  без  пяти
минут три, когда синяя с красными колесами рессорная повозка, полная веток и
цветов, доехав до конца улицы, остановилась  у  башенки.  Часы,  спотыкаясь,
вызванивали некое расхлябанное подобие  "Мальбрука",  когда  Джозеф  Пурграс
дернул ручку звонка и ему велели подъехать к высокому порогу двери. Вслед за
тем дверь отворилась, и оттуда медленно выдвинулся  простой  ильмовый  гроб;
двое рабочих в бумазейных куртках поставили его на повозку.
     Потом один из них подошел к  гробу,  вынул  из  кармана  кусок  мела  и
нацарапал на крышке крупными буквами имя  покойной  и  еще  несколько  слов.
(Кажется, в наши дни проявляют  больше  деликатности  и  прибивают  к  гробу
дощечку.) Затем  рабочий  укрыл  гроб  черным  вытертым,  но  еще  приличным
покрывалом; задок повозки вдвинули на место, Пурграсу вручили  свидетельство
о смерти, и рабочие вошли в дверь и  заперли  ее  за  собой.  Тем  самым  их
отношения с покойной, впрочем, весьма кратковременные, закончились навсегда.
     Джозеф убрал гроб цветами и невянущей зеленью, разложив, как  ему  было
предписано, и вскоре уже было трудно угадать, что находится  в  повозке.  Он
щелкнул кнутом, и погребальные  дроги  Фанни  Робин,  спустившись  с  холма,
двинулись по дороге в Уэзербери.
     День склонялся к вечеру. Шагавший рядом  с  лошадью  Пурграс,  поглядев
направо, в направлении моря, увидел причудливые облака и  клубы  тумана  над
грядой холмов, окаймлявших с этой стороны равнину. Они медленно надвигались,
разрастаясь, заволакивая на своем пути лощины  и  окутывая  заросли  жухлого
сухого тростника на  болотах  и  вдоль  речных  берегов.  Потом  их  влажные
губчатые тела слились вместе.  Внезапно  небо  покрылось  порослью  каких-то
воздушных ядовитых грибов, корни которых уходили в  море,  и  когда  лошадь,
человек  и  покойница  въехали  в  большой  Иелберийский  лес,  их   накрыла
непроглядная пелена, сотканная незримыми руками. То было нашествие  осеннего
тумана, первый туман в эту осень.
     Кругом сразу потемнело, словно закрылось око небес.  Погасли  последние
отблески света, и повозка внедрилась в какое-то упругое, однообразно белесое
вещество. В воздухе не чувствовалось ни малейшего движения, ни единой  капли
не падало на листву буков, берез и елей, обступивших с обеих сторон  дорогу.
Деревья стояли настороженно, словно томительно ждали,  что  вот-вот  налетит
ветер и станет их раскачивать.  Над  лесом  нависла  жуткая  глухая  тишина;
казалось, что колеса громко скрипят, и можно  было  уловить  слабые  шорохи,
какие бывают слышны только по ночам.
     Джозеф Пурграс оглядел свой  скорбный  груз,  еле  проступавший  сквозь
ветви цветущего лаурестинуса, потом его взгляд  потонул  в  бездонной  мгле,
сгустившейся справа и слева  между  стволами  высоких  призрачных  деревьев,
смутно различимых в серых сумерках и не отбрасывавших теней; ему было отнюдь
не весело, и хотелось, чтобы с ним был хотя  бы  ребенок  или  даже  собака.
Остановив лошадь, он начал прислушиваться. Ни шума шагов, ни стука колес. Но
вот мертвое безмолвие нарушил резкий стук, что-то тяжелое упало с дерева  и,
скользнув между ветками зелени, ударилось о  крышку  гроба  бедняжки  Фанни.
Туман уже  осел  на  деревьях,  и  это  была  первая  капля,  сорвавшаяся  с
пропитанной влагой листвы. Глухой стук капли напомнил Пурграсу о  неумолимой
поступи  смерти.  Потом  где-то  рядом  шлепнулась  вторая  капля,   третья,
четвертая. И вскоре тяжелые капли забарабанили по сухой траве, по дороге, по
голове и плечам путника.
     Нижние ветви деревьев, сплошь унизанные каплями,  стали  совсем  седые,
словно волосы старика. Ржаво-красные листья буков  украсились  каплями,  как
рыжие кудри - брильянтами.
     В придорожном  селении  Ройтаун  на  опушке  леса  находился  старинный
постоялый двор под названием "Оленья голова". Оттуда было  примерно  полторы
мили до Уэзербери; в прежние времена, когда разъезжали в  дилижансах,  здесь
перепрягали лошадей. Теперь старые конюшни  были  снесены,  и  остался  лишь
постоялый двор, он стоял немного поодаль  от  дороги  и  напоминал  о  своем
существовании  проезжим  вывеской,  висевшей  на  толстом   суку   вяза   на
противоположной стороне дороги.
     Путешественники, - название "турист" еще не вошло в  моду,  -  проезжая
мимо и заметив на дереве вывеску, иной раз  говорили,  что  на  картинах  им
намозолили глаза лесные трактиры, но им еще не доводилось  видеть  в  натуре
такой живописной вывески. Как раз у этого вяза  стояла  повозка,  в  которую
забрался Габриэль Оук, когда впервые попал в Уэзербери, но в темноте  он  не
приметил ни вывески, ни постоялого двора.
     На постоялом  дворе  сохранились  старомодные  обычаи  и  порядки.  Его
завсегдатаи твердо усвоили целый ряд правил, а именно:
     Стукни кружкой о стол, если хочешь еще выпить.
     Крикни погромче, если тебе требуется табак.
     Обращаясь к служанке, говори: "Девушка".
     Хозяйку зови "мамашей" и т. д. и т. п.
     Джозеф вздохнул с облегчением,  когда  перед  ним  выросла  приветливая
вывеска, и живо остановил лошадь,  решив  осуществить  давно  уже  созревшее
намерение. Мужество истощилось у него до последней  капли.  Поставив  лошадь
головой вплотную к зеленому холмику, он вошел в  трактир  опрокинуть  кружку
эля.
     Он спустился в кухню постоялого двора, пол  которой  был  на  ступеньку
ниже коридора, в свою очередь находившегося ступенькой ниже большой  дороги.
И что же узрел Джозеф, к своей несказанной радости? Два медно-красных  диска
- физиономии  мистера  Джана  Коггена  и  мистера  Марка  Кларка.  Почтенные
обладатели самых вместительных глоток во всей округе сидели нос  к  носу  за
круглым трехногим столиком, который был  обнесен  железной