читаю  их  отчет. И глазам своим не верю. Безупречно
честен. Больной, наверное. Или придурок. Хотя не такой уж он  и
придурок.  Ты  вот, наверное, не знаешь, что у него контрольные
пакеты акций в двух компаниях, одна занимается сносом домов,  а
другая санитарной обработкой.
     -- Не знаю.
     -- Ну  знай  теперь.  И никто на него ничего не имеет. Ваш
мистер Вайн безупречен.
     -- Что ж, я полагаю, так оно и есть.
     -- А я полагаю, что мне мозги засирают. Непременно у  него
рыло в пуху.
     -- Не   думаю,  чтобы  мистер  Вайн  заслуживал  подобного
замечания.
     -- Ты шутишь. Он  вытуривает  из  здания  крыс,  клопов  и
тараканов.  Потом  вселяет  людей.  А  потом  может  вообще его
снести. И начать все сначала. Он  еще  и  вдовец.  У  него  все
козыри  на  руках.  Ну  ладно,  ты-то  как.  Как  поживают твои
прекрасные элегантные белые руки. Нравятся тебе ковры на  полу,
специально  им  в  тон  подбирала.  А ты меня даже не обнял, не
поцеловал. Знаешь, я во Флориде играла в гольф, так  меня  чуть
не  ужалила громадная гремучая змея. Только бы ты меня и видел.
Что, опечалился бы небось. Да выпей же ты шампанского, я  желаю
услышать   парочку   комплиментов.   У  меня  к  тебе,  кстати,
малоприятный  разговор.  Ты,  оказывается,  тогда  первый  день
работал  у  Вайна. Бог ты мой, я была готова убить тебя. И ведь
поверила во все то дерьмо, которым ты меня потчевал.
     -- Прошу прощения.
     -- Ах-ах,  прошу  прощения.  С  каким   гонором   он   это
произносит.  Ради  христа, разговаривай по-человечески. Где это
ты обзавелся таким произношением.
     -- Я всегда разговаривал именно так, как сейчас.
     -- Херня. Знаешь, что я о тебе  думаю.  Я  думаю,  что  ты
дешевка.
     Посерев   лицом,  Кристиан  поднимается  на  ноги.  Кулаки
стиснуты,  челюсти  сжаты.  В  легких  замер  воздух.   Позволь
человеку  подобраться  к  тебе поближе. Позволь ему заглянуть в
твою полную любви ко всему живому, безупречно чистую душу. И он
вырежет на ней слово "ненависть". Клеймо его бытия. В этом  раю
небоскребов.
     -- Эй, что ты задумал, Корнелиус.
     -- Я ухожу.
     -- С чего вдруг. Из-за того, что я сказала.
     -- Да.
     -- Надо же, без шуток.
     -- Всего наилучшего.
     -- Да погоди ты, я пошутила. Скажите. Какой обидчивый.
     -- Ты  чертовски права, я обидчивый. Со мной никто еще так
не разговаривал.
     -- Ну и не разговаривал,  ну  и  ладно.  Хочешь,  чтобы  я
извинилась. Извинюсь. Что ты взвиваешься, будто шутиха.
     -- Ты  чертовски  права, именно так я и взвиваюсь. Я не из
твоих обсирающихся со страху крысят, рыскающих по этому городу.
Я встаю и сражаюсь.
     -- Ладно-ладно. Встаешь  и  сражаешься.  Я  тебе  верю.  Я
последний  человек, которому ты должен это доказывать. Присядь.
Ну, прошу тебя.  Просто  мне  показалось,  что  ты  хотел  меня
обдурить.  Я  и  обиделась.  Ну,  подумай,  приходит  человек и
говорит, что он профессиональный  похоронщик.  Ты  ему  веришь.
Отдаешь  себя  в  его  руки.  Я  ведь  себя отдала в твои руки,
правда.
     -- А  я  и  есть.  Похоронщик.  И  ты  получила  от   меня
профессиональные услуги. Хотя я всего лишь новичок.
     -- Ты новичок. Надо же. Интересно, что будет, когда ты как
следует  развернешься. С твоим-то красивым печальным лицом. Ну,
иди сюда. Сядь. Я  извиняюсь.  Слушай,  нельзя  же  по  всякому
поводу вставать и сражаться. Иногда следует уступать, ослаблять
сопротивление.  Все так делают. И это вовсе не глупо. Иди сюда.
Здравствуй. Ну, перестань хмуриться. Такой симпатичный мальчик.
     -- Не называй меня мальчиком.
     -- Ффуу. Простите, мистер  Кристиан.  Я  хотела  спросить,
нельзя  ли  мне  включить  музыку.  Вы  знаете,  мне  случалось
доводить  до  слез  по-настоящему   сильных   мужчин.   Которым
казалось,  будто  они  могут  мной  помыкать.  Мужчин  гораздо,
гораздо  интереснее  вас.  Хотя,  конечно,  никому  из  них  не
доводилось занимать столь важного поста при дверях.
     Кристиан   резко  поворачивается.  Колено  его  цепляет  и
сбрасывает на пол мягкую белую диванную подушку.  Он  подбирает
ее и швыряет поверх фортепиано. Миссис Соурпюсс опускает крышку
проигрывателя.  На  лице  ее медленно скисает ухмылка. Глубокие
трепетные  пульсации  виолончели.   Кристиан   уже   в   холле,
распахивает  дверь  гардероба.  Внутри  загорается свет. Поверх
множества шуб из лис, соболей, норки, бобра, леопарда  и  может
быть  даже  бурундука и белого медведя. Вытягиваю мое пальтецо.
Сотканное из овечьей шерсти с  Внешних  Гебрид.  Долгая  дорога
назад.  Туда,  где  соленый  морской  ветер  свил и очистил эти
шерстинки. Завывая над вересковыми  горными  склонами.  Светлая
сила.  Трепетные  нити  жизни. Осенняя паутина. Облекающая тебя
непрочным покоем.
     -- Да  подожди  же  ты  хоть  минуту,  Корнелиус.  Ты  мне
нравишься,  я  отношусь  к  тебе  с уважением. Давай покончим с
этим.
     -- Покончим с чем.
     -- Не из чего  нам  ссориться.  Я  многое  могу  для  тебя
сделать. Что ты торчишь в своем сраном похоронном бюро. С этими
упырями. Давай, мы из тебя сделаем что-нибудь стоящее.
     -- Что ты такое несешь. Я никому ничего не позволю из меня
делать.
     -- Ладно-ладно.  Никто из тебя ничего делать не станет. Но
разве плохо быть вице-президентом или  кем-то  еще.  Ты  только
скажи, кем.
     -- Меня не купишь. И мистер Вайн не упырь.
     -- Ну,  послушай.  Давай  отведаем икры. Просто ты. И я. И
шампанское.  Совсем  как  в  Европе.  Я  все   это   для   тебя
приготовила.  Хотела сделать сюрприз. И заумную музыку. Лимоны.
Тосты вон под салфеткой. Я даже таскалась  в  самый  Вест-Сайд,
чтобы  купить  особого масла. А мы зачем-то затеяли с тобой эту
дурацкую перепалку.  Ну,  иди  сюда.  Сними  пальто.  Ты  самый
настоящий  независимый  мужчина.  Я  готова с этим согласиться.
Просто я к таким не привыкла. Пока. Пускай. Но  я  учусь.  Вот.
Иди сюда. Посмотри.
     Миссис Соурпюсс опускается на колени и ничком вытягивается
на полу.  Белая мантия опадает на восточный с золотой оторочкой
ковер. Медленно  поворачивает  голову,  чтобы  взглянуть  снизу
вверх. На Кристиана. Сквозь разделяющиеся пряди светлых волос.
     -- Растопчи меня. Я серьезно. Давай.
     Кристиан  глядит  на  распростертое тело. Жрица, ожидающая
посвящения. Чтобы затем стряпать, шкрябать, ублажать и обожать.
Долбака, который сейчас возвышается над нею. Пока не получит от
него по морде. Пожалуй, стоит для практики  побалансировать  на
ее  ягодицах.  Перед  ждущей  меня  впереди долгой прогулкой по
канату. Натянутому над моим скромным достатком.
     -- Иисусе-христе. Ну и каблуки у тебя. Какой ты тяжелый.
     Кристиан  соступает  на  пол  с  упроченного  катанием  на
коньках  зада миссис Соурпюсс. Где он стоял, укоренив по ступне
на каждой крепкой округлости. Пока она не отвела руки  назад  и
не сгребла меня за лодыжки.
     -- Я  вовсе  не  просила  меня  убивать. Я хотела сказать,
пройдись по мне. Легко. Ставя одну ногу зараз. Может быть, даже
без обуви. И без пальто.
     Кристиан   сбрасывает   туфли.   Некогда    принадлежавшие
мертвецу.  И  все еще разгуливающие среди живых. В том холодном
заиндевелом мавзолее, когда мультимиллионера Соурпюсса подняли,
чтобы поместить в его нишу. Мне показалось, я слышал,  как  она
произнесла,  поехал, старый пердун. Она дернула меня за рукав и
содрогнулась.  Как  грустно,  что  она  не  способна  грустить.
Теперь-то  уж  и подавно, теперь она получила все его деньги. И
пару ног, которые будут ее топтать.
     -- Вот  так  лучше.  А  так   совсем   хорошо.   Господин.
Сладенький  мальчик.  Теперь  каждый раз, как ляпну что-нибудь,
буду твоей рабыней. Честное слово. Сейчас я  тебе  покажу.  Мне
вправду этого хочется.
     С   улицы   наплывают  звуки.  Клекочут  клаксоны.  Визжат
покрышки. Вдоль авеню завывают  сирены.  Гулко  гудит  самолет.
Почти  и  не  слышно  ни виолончели, ни того, кто быть может на
цыпочках подкрадывается ко мне со спины. Пока я бреду следом за
ползущей на четвереньках миссис Соурпюсс. Назад в  алебастровую
чистоту.  К  дивану.  Она неторопливо опускает меня на подушки.
Она стоит у моих ног на коленях. Стягивает оба  носка.  Баюкает
мои пятки в ладонях.
     -- Ну и лапы у тебя. Прости. Нет, лапы потрясающие. Просто
прекрасные.  Длинные,  тонкие,  нежные,  как  твои  руки. Ну-ка
спрыснем их немного шампанским. Для вкуса. Я хочу тебя съесть.
     Миссис Соурпюсс поочередно берет губами каждый из пальцев,
начиная с мизинца. Большому щекотно. Нежно посасывает их.  Рука
ее  тянется к моему поясному ремню. Закрываю глаза, ослепленный
искристым блеском ее бриллиантов. Свиристит молния на  ширинке.
Она  стягивает  с меня брюки. А вот у этих трусов в паху полный
порядок.  Спортивная  раскраска.  И  полоски,  тонкие,  как  на
леденце. Могла бы даже попробовать их на вкус. Пока спускала. Я
выбираюсь  из  пиджака.  Она  говорит, нет господин. Оставь это
мне. Моя рабыня. Моя  оказать  тебе  большая  услуга.  Твоя  не
двигаться.  Моя  есть  скво. И моя хочет скушать тебя, ням-ням.
Твоя ходила за мной на невольничий рынок.  А  моя  вся  черная.
Может  даже  полячка.  Мерзкая  испорченная рабыня. Моя сделает
все, чего желает большой  сильный  прекрасный  вождь.  Моя  его
скушает.
     Воет  виолончель. Я купил какой-то никому не пригодившийся
лоскут, шоколадно-желтый с красным углом. Вроде  украшения  для
вигвама.  Купил  и  повесил  дома на стену. Над катышками пыли,
забившими все щели в полу. И около полуночи  слушал  по  радио.
Как  замирает  симфоническая  музыка.  И  мягкий  голос  что-то
мурлычет о том, как заботы и  горести,  затмевающие  наш  день,
сворачивают  шатры  и,  словно  кочевые арабы, безмолвно уходят
прочь. Забирая с собою любящих жен. И злые перестают  мордовать
добрых.  Была  и  у  меня  спутница  жизни. Было, с кем строить
жизнь. Избывать на общем ложе свои прегрешения и ночные страхи.
Плечом к плечу. Пока  оно  у  нее  не  подломилось  под  градом
ударов.  И  я  остался  один.  За  дверью каюты судового врача.
Огромное судно гудело в тумане посреди океана.  Белая  крепость
твоей  исхудавшей  груди. В которую я стучался, надеясь, что ты
впустишь меня. Чтобы  мне  внутри  прокричать  мои  несбыточные
обещания. Поедем ко мне на родину, сказал я. К клюкве и тыквам,
и  парадам четвертого июля. Пусть даже к бесплодному берегу, по
вдоль  которого  я  пробегал   ежедневную   милю   по   твердой
песчанистой  почве.  Через  пустырь,  где  тек небольшой ручей.
Отбывая свой срок во флоте.  Я  служил  на  десантном  корабле.
Выходившем в море, едва лишь забрезжит день. Чтобы угостить вас
бронебойным   снарядом.  Вместо  сладкого  поцелуя.  Серебро  в
волосах миссис Соурпюсс. Лижет мои колени,  продвигается  вверх
по  бедрам. И берет меня в рот. Совсем как наш корабельный кок.
Джентльмен из Вирджинии, который охотился  с  гончими  псами  и
жарил  себе  на углях куски украденного у нас мяса. Который пек
золотистый, воздушнейший, вкуснейший бисквит, а вечерами пускал
по  кругу  альбомчик  с  вклеенными  в  него  фотографиями   не
стесненных  одеждами тел, сплетающихся с другими нагими телами,
образуя подобье лавины разного рода входных отверстий. У  всего
экипажа  немедля  вставало.  То самое, что кок уплетал даже без
соли, стоя посреди камбуза на  коленях  и  обслуживая  всех  по
порядку.  В  соответствии  с  воинским  званием.  Между тем как
вокруг бешено  заключали  пари.  Насчет  того,  сколько  членов
понадобится,  чтобы  набить  коку  утробу. Включая и то, что он
заглонет на второе. Помощник боцмана, ведший подсчеты,  уверял,
что  новейший  рекорд  составляет  двадцать три или лестные для
экипажа  две  с  четвертью  морских  сажени  солопов.  То   был
счастливый   корабль.   Приятно   качавшийся  на  волнах.  Пока
считавший очки, оснащенный чудовищным членом помощник  боцмана,
два года прослуживший во флоте, награжденный Пурпурным Сердцем,
а также одной Бронзовой и одной Серебряной звездой, не разодрал
в состояньи экстаза какой-то кровеносный сосуд в глотке у кока.
И  бедный кок, лишившись возможности брать в рот чужие махалки,
попытался засунуть  свою  в  задний  проход  одного  неохочего,
съехавшего на библии помощника машиниста, спавшего койкой ниже.
Кок  проложил  себе  курс  сквозь  обшитую шелком дырку в своем
холщовом гамаке. Весь экипаж  умолял  молящегося  машиниста  не
отказывать  коку  в  его  вазелиновом  удовольствии.  Чтобы нас
по-прежнему вкусно кормили. И чтоб  без  помехи  вращался  винт
корабля.  Пока  заживает коково горло. Столь похожее на ладошку
миссис Соурпюсс. Нежно сжимающую меня. Пробегающую на  цыпочках
по  натянутым  у  меня  в  мозгу  арфовым  струнам.  Чья музыка
напоминает благоуханный солнечный день. На море. Боцман свистит
в свою дудку, сушить якоря. Мое-то флотское звание казалось мне
слишком незначительным. И я произвел себя сам.  В  адмиралы.  С
яркой  улыбкой и с кожей морского волка, продубленной солнцем и
солью. С оснасткой, натянутой туго, как крохотные морщинки, что
разбегаются от  глаз  миссис  Соурпюсс.  Она  все  почмокивает.
Смакуя  овоидные  самоцветы.  Рот  ее  округлился.  Губы плотно
смыкаются, съехав до середины моего стояка. Чтобы поднять глаза
и  встретить  мой  взгляд.  И  оторвавшись  от  двух   ласковых
иссиня-зеленых  заводей.  Я  погружаю палец вовнутрь. И пробую,
как там на вкус. Сладкая черная патока. Сладкая, словно  песня.
Которую пели девушки из того клуба в Аннаполисе. Так, что слезы
наворачивались  мне  на  глаза.  Наверное,  и  ныне мурлычат ее
где-нибудь. Все в белом и синем. А может и сплошь в коричневом.
Нежными ртами девушек  из  светского  общества.  Каждая,  будто
принцесса,  вознесенная на пьедестал. Матери их содрогнулись бы
от рыданий. Узнав, что  дочурки  вытворяют  такое.  С  каким-то
курсантом. Который твердит нараспев.

                        Если найдешь себе
                        Друга
                        Доброго друга
                        И верного
                        Употреби его
                        Прежде
                        Чем он тебя
                        Употребит

     11

     Четыре   бутылки   шампанского  под  розовыми  колпачками.
Высосанные с тостами, лимоном и икрой. Покамест Фанни Соурпюсс,
виляя голым задом, ползла между  нашими  заездами  по  длинному
белому  ворсу  ковра  к окнам, выходящим на Парк-авеню, чтобы в
большой бинокль полюбоваться  на  голозадое  же  представление,
задаваемое  женой-убийцей  и ее хахалем в квартире напротив. За
их наполовину приспущенными шторами.
     Голый Кристиан восседал на  кофейном  столике,  размахивая
руками. В такт французским часам с органчиком, отпевающим время
сквозь  музыкальные  трубы,  торчащие  из  золоченой  шкатулки,
увенчанной двумя херувимами верхом на рогатых козлах.  Горестно
тряс  солопом,  упрашивая бога явить милосердие и доброту моему
романтическому Бронксу. Благословить всех, кто живет  в  нем  и
умирает.  К  северу  отсюда, за тремя тоннелями и четырнадцатью
мостами. Под плоскими, промазанными  варом  крышами.  В  домах,
исчерканных  зигзагами пожарных лестниц. В теснящихся по холмам
серобурых   кирпичных   ульях.    Переполненных    итальяшками,
ирландцами, еврейчиками и черномазыми.
     Так  хорошо  было  лежать  в постели с другим человеческим
существом. Пока у Фанни не затрепетали твердея, соски, и она не
проснулась, вся в поту, хватая ртом  воздух.  Сказала,  что  ей
приснился  ужасный  сон,  будто  она  облысела.  Включила свет.
Прижимая ладонь ко лбу. Черная щетинка  под  мышкой.  Легла  на
бок.  Большая  родинка  в  самой середине спины. Разговорилась,
уткнувшись ртом в бок подушки.  Рассказала,  что  сделала  пять
абортов.  За  три  года, проведенных в разъездах. Не получалось
поездом, летела самолетом. Моталась взад-вперед  по  восточному
побережью, будто черт на резиночке. Обыгрывая олухов в карты по
пассажирским  вагонам  с  барами,  и за несусветно высокую цену
сношаясь с кем ни придется. И каждый  говнюк,  в  которого  она
сдуру  влюблялась,  в  конце  концов выкидывал ее, будто пустую
коробку из-под готового завтрака. Пока в один прекрасный  день,
в  самый  разгар  ее  несчастий, она, принимая холодный душ, не
поумнела.  И  не  встала  на  ступенях  самого  модного   отеля
Палм-Бич.  Морской  бриз  вздувал  ее  тонкое  белое  платьице,
прижимая его к покрытым свежим загаром ногам, волосы плескались
по  плечам.  И   старый   богатый   сукин   сын   в   новенькой
шафранно-желтой открытой машине подкатил по изогнутому пандусу.
И  едва  увидев  ее, вмазался сзади в большущий черный лимузин.
Расплющив  собственной  мордой  сигару.  Потому  что  она   ему
улыбнулась. Это и был мистер Соурпюсс.
     -- Ширинку  он  у  меня  расстегнул  в два счета. Вместе с
бумажником. Пока адвокаты разводили  с  ним  его  первую  жену.
Мозги у этой стервы и тогда были набекрень, но когти во все его
капиталы  она  запустить все же успела и бог ты мой, как же она
этими когтями орудовала. Меня она пыталась посадить под  арест.
Сыпала  сахар  мне  в  бензобак.  У  меня  был белый спортивный
автомобиль, так она через  весь  багажник  намалевала  красными
буквами:  шлюха.  Разбрасывала по моей квартире собачье дерьмо.
Кончилось  тем,  что  она  вцепилась  мне  в  волосы  в   холле
"Уолдорф-Астории",  а  я откусила ей мочку левого уха и послала
ее в нокаут. Но эта манда не угомонилась. До сих  пор  со  мной
судится.  Временами, Корнелиус, я чувствую себя до того погано.
Ты знаешь, врачи мне обе титьки чуть не отрезали. Я точно  тебе
говорю. А у меня такие красивые титьки. Как по-твоему.
     Фанни садится в постели, выпятив налитые, белые с розовыми
сосцами  груди.  Кожа  между  ними  вся  в  морщинках  и мелких
веснушках. Две складочки жира лежат  поперек  живота.  Спросил,
как  она, еще состоит у меня в рабынях. Она сказала, отстань, у
меня голова болит.
     Мой собственный череп наутро вибрирует, а  колени  дрожат.
Проснулся  в  темной  комнате,  кругом  зеркала. Глянул в окно.
Вентиляционные шахты и трубы дымоходов, прикрученные болтами  к
пасмурным,  покрытым копотью стенам. Угрюмые стекла чужих окон.
И где-то далеко внизу мяукает кошка. Голышом ковыляю в  поисках
телефона.  Каковые  сменяются  поисками грейпфрутового сока для
моего пересохшего рта. Надо смочить язык, чтобы  он  снова  мог
шевелиться.  Вроде  бы мельком увидел профиль Глена вынимающего
из буфета бутылку. Когда заворачивал в длинный коридор. Выпадаю
в конце коридора сквозь вращающуюся дверь. Только затем,  чтобы
наткнуться  на толсторукую смуглую женщину, сидящую за кухонным
столом с чашкой кофе, раскрытым журналом и половинкой  булки  с
корицей  во  рту. Она подскакивает, опрокинув чашку, и пятится.
Заслоняясь рукой, будто я -- готовая прыгнуть и цапнуть собака.
Необъятная грудь вздымается под синим форменным платьем с белым
воротничком, она вопит,  тыча  пальцем  в  мои  причиндалы.  Не
подходи ко мне близко, не подходи.
     Обмотавшись  розовым  полотенцем.  Звоню  из гостиной. Пол
покрывают бутылки из-под шампанского, подушки  и  выдранные  из
парусного  журнала страницы. Ночью все лежит себе тихо-мирно, а
поутру   вдруг   наскакивает   на   тебя.   Четверть   первого.
Разговариваю  с  Фрицем.  Который  не  верит,  что я смертельно
болен. Дрожь, колотье и боль в  голове  и  в  конечностях.  Вот
рядом  доктор сидит, отойти боится. Градусник в заднем проходе.
К одному из яиц прижат стетоскоп. Дабы выяснить, скоро  ль  оно
рванет.   Врач,  который  меня  консультирует,  говорю  я  ему,
считает, что к завтрему я буду в порядке.  Насколько  я  слышу,
отвечает Фриц, вы и сегодня в порядке. Позволяю часам отщелкать
минуту  в  совершенном,  страшном  молчании.  Требуется немалое
время, чтобы проглотить оскорбление. Перевариваю  его  уже  под
холодным душем. А теперь пора уходить.
     Одеваясь,  обнаружил,  что  мои  овоидные самоцветы, как и
душа,