тельная  и  поганая  гнида,  позволь
преподать  тебе  кое-что по части хороших манер. Сейчас я научу
тебя не разевать  глупую  пасть  там,  где  джентльмен  вкушает
заслуженный отдых.
     -- Нет-нет-нет.  Как  рыба  буду  молчать,  ей-богу.  И вы
никакой не грабитель.
     -- А, так выходит, я педераст.
     -- Нет-нет-нет. Мне просто в голову что-то вскочило,  я  и
не понимал, чего я такое говорю.
     -- Знай же, ничтожество, что я и есть педераст.
     -- Господи,  да  они же отличные ребята, нет, без шуток, я
правда так считаю. По мне чем больше педерастов, тем и лучше. Я
подозреваю, что у меня зять педераст,  и  ничего,  терплю  ради
дочери. У меня два хороших внучка, а от дочери с зятем я ничего
и не слышал, кроме как дай-дай-дай.
     -- Ты, значит, мудак не простой, а добросердечный.
     -- О   господи,   христа   ради,   не  надо  так  со  мной
разговаривать, лучше отпустите меня, клянусь, я даже не пискну,
когда вы меня станете грабить. Мне  через  полчаса  на  работу.
Если я во время в гараж не приду, они меня искать поедут.
     -- Повторяй за мной.
     -- Все что хотите, друг.
     -- Я неблаговидная, никчемная, омерзительная свинья.
     -- Больно  длинное первое слово, мне такого не выговорить.
Можно, я просто скажу, никчемное говно.
     -- Нельзя.
     -- Друг, я вас умоляю, пожалейте меня.  У  вас  там  чего,
ножик или еще чего-нибудь.
     -- Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению.
     -- Ну,  умоляю  вас.  Вы  так странно говорите, совсем как
профессор из колледжа, я не могу поверить вашим словам.
     -- Я повторю их. Я собираюсь подвергнуть тебя  оскоплению.
Опустись  на колени и руки держи за спиной. Будешь дергаться, я
проткну тебе этим ножом становой хребет.  Так  что  когда  твои
ноги  ударятся в бегство, чтобы спасти тебе жизнь, голова знать
об этом не будет. Одно движение и ты обратишься в покойника,  а
не  в  скопца.  Мне же достаточно будет, чтобы подобные тебе не
рождались больше на этой земле. Я намереваюсь превратить  ее  в
приятное место. Только для приятных людей.
     -- О  господи, друг, да простит тебя Бог за то, что ты так
со мной поступаешь.
     -- Заткнись. Еще одно слово или движение и я  воткну  этот
нож  тебе в шею. А теперь гляди прямо перед собой, на здание. И
не двигай глазами.
     Кристиан на цыпочках отступает. И проворно улепетывает  по
Пятой   авеню.   Хозяин   невесть   откуда   взявшейся   машины
притормаживает,  чтобы  разглядеть  воспитуемого,  и   тут   же
уматывает,  оставив  запах жженой резины. Простой таксист так и
стоит на коленях. Содрогаясь от страха.  Наконец,  с  леденящим
кровь  воплем  --  нет,  не-ет, падает на руки и оборачивается,
чтобы взглянуть на рассветное небо над Пятой авеню. Из которого
на него должно пасть слепящее лезвие.
     Кристиан, со  слезящимися  от  ветра  глазами,  выбрасывая
колени  вверх.  Мчится  в северном направлении и сворачивает за
угол большого магазина  игрушек.  Поезда  и  плюшевые  мишки  в
витрине.  Каждое паршивое Рождество моего детства. Как только я
заводил игрушку, она сразу ломалась. Собственным детям приемные
родители дарили игрушки,  которые  тем  удавалось  расколотить,
лишь потратив на это весь день.
     Сворачиваю  под знакомый навес. Большая тяжеленная дверь с
забранным железной решеткой  стеклом  отперта.  Распахиваю  ее.
Нынче  на вахте смуглый парень, дрыхнет, вытянув ноги. Протирая
глаза, выскакивает из стоящего в холле большого кресла.  Увидев
меня,  с  шумом  втягивает  воздух.  Один  носок на нем желтый,
другой  голубой.  Пока  поверишь  глазам,   ты   уже   приобрел
косоглазие.
     -- Эй, как вы вошли, это что, налет.
     -- Нет, не волнуйся. Я к миссис Соурпюсс.
     -- Ничего  себе,  не  волнуйся.  Нынче  уж  и молящихся по
церквам грабят. А миссис Соурпюсс вас разве ждет. В такую рань.
     -- Да.
     -- Я лучше позвоню.
     -- Ни хрена ты не позвонишь.
     -- Я что, у меня  должность  такая,  я  же  могу  лишиться
работы.
     -- Ты можешь лишиться жизни.
     -- Эй, чего это вы, мистер.
     -- Мистер Пибоди.
     -- Мистер Пибоди, про которого Келли говорил.
     -- Да.
     -- Другое  дело,  что  же вы сразу не сказали. Это вы того
верзилу скрутили. Футболиста, который раньше был  мужем  миссис
Соурпюсс.  Глен  рассказывал  Келли.  Слушайте, так он же вдвое
больше вас. Говорят, он просил, чтобы вы  его  пожалели,  точно
ребенок.  Не, без шуток, вы и на вид не очень крутой, разве вам
такое по силам.
     -- Все может быть.
     -- А можно я вас скрутить попытаюсь. С виду-то вы не очень
крепкий.
     -- Схвати меня. Как хочешь. Любым захватом.
     -- Ладно.  О'кей.  Постойте.   Вот   я   сейчас   попробую
борцовский захват. О'кей.
     Лифтер  застегивает  форменную  тужурку. Сзади обхватывает
шею Кристиана рукой и, сгибая ее, сдавливает Корнелиусу горло.
     -- Ну что, мистер Пибоди. Давайте.  Попробуйте  вырваться.
Ха-ха. Нелегкая штука.
     Ногами  кверху  лифтер  взвивается  в  воздух.  И  ахается
афедроном о выложенный белой и  черной  плиткой  пол.  Медленно
садится  и,  опершись сзади руками, приходит в себя. Никто тебе
не верит. Если ты хочешь всего  лишь  мирно  ходить  по  земле.
Приходится отшибать людям задницы. На каждом шагу.
     Лифтер, прихрамывая, движется к лифту. Высаживая Кристиана
на этаже  Фанни,  говорит, да, ничего себе вышел курбет. Стою в
вестибюле. Впервые услышав это слово. Принял  его  за  название
такой  штуки у женщины. До которой она тебя допускает. Когда ты
на ней женишься по  окончании  школы.  Где  у  меня  было  двое
друзей,  Питт  и  Мигер, мы с ними играли в салки и в индейцев.
Мигера я однажды поколотил. Потому что он был слишком  большой.
Разбил  ему  нос.  И  учитель  сказал,  что  я  должен  во всем
признаться. Мы с Мигером много  обо  всем  разговаривали.  Питт
согласился,  когда  Мигер  сказал,  что я умный, только не хочу
выставляться. А под Рождество мне дали в  пьесе  роль  Скруджа,
потому  что Мигер на что-то обиделся и заявил, что не будет его
играть. Девочка, в которую я был влюблен, играла ангела. Я чуть
с ума не сошел от злости, когда погас  свет,  и  Питт  стал  ее
щупать.  У  нее были крылышки феи и волшебная палочка. Во время
репетиции я сидел у задника, а рядом сидел ангел. Она  сказала,
подвинься,  дай  я  тоже  присяду.  И я сидел, надеясь, что все
заметят, кто рядом со мной. До того она всегда меня  прогоняла.
Она  ходила  в  белых  туфельках  на  высоких  каблуках, всегда
начищенных. А когда я в классе заглянул ей через  плечо,  хотел
посмотреть,  как  она пишет, она сказала, нечего сдувать. У нее
были карие глаза и русые волосы. Когда я  глядел  на  нее,  она
говорила,  чего уставился, занимайся своими делами. Однажды она
прыгала  с  девчонками  через  скакалку,   а   я   остановился,
полюбоваться, и она сказала, не перестанешь пялиться, мы уйдем.
Только  когда  я  получил  в школьной пьесе главную роль, она и
обходилась со мной по хорошему. Но больше никто мне таких ролей
не давал.
     Дверь отворяется.  Фанни  в  длинной  просторной  сорочке.
Поворачивается  ко мне спиной, так что просвечивающая синеватая
ткань обвивает ее складками. Через прихожую  Кристиан  проходит
за ней в белую комнату. Настольная лампа с фарфоровыми листьями
и херувимами выключена. На лице у меня заготовленное выражение.
В ответ на раскаты в ее голосе, вернее, почти что в шепоте.
     -- Где тебя, к дьяволу, носило, сукин ты сын.
     -- Там.
     -- Что с тобой приключилось.
     -- Ничего.
     -- Ты  весь  ободран.  Я  целый  день  прождала,  будь  ты
проклят. В конторе Вайна сказали, что ты ушел от них в полдень.
     -- Решил устроить себе долгую прогулку.
     -- Прогулку. Чего это ради.
     -- Мне хотелось побыть одному.
     -- Одному. Чтобы явиться сюда как ни в  чем  не  бывало  в
пять  тридцать  утра.  Если  тебе хочется побыть одному, катись
отсюда к чертовой матери.
     -- О'кей.
     Кристиан поднимается. Полной достоинства поступью  следует
в  холл. Мимо маленькой карты на стене, которой я до сих пор не
замечал. Карты острова. Кладу ладонь на  перламутровую  кнопку.
Чтобы нажать на нее в последний раз. В спину мне смотрят глаза.
Ну  и  черт  с  ней. Пусть так. Навсегда. Назад в жестокий мир.
Именно в ту минуту, когда я ощутил нужду в шелковых  простынях,
в  холодной  подушке,  в том, чтобы голова моя утонула в мягких
грудях, чтобы  меня  обнимали  истомленные  руки.  В  привозном
грейпфрутовом  соке,  в  длинных  ломтиках бекона, в золотистом
поджаренном хлебе.
     -- Ладно. Возвращайся. Я не хочу, чтобы ты уходил.
     Кристиан вышагивает назад. Следом Фанни, закрывшая  дверь.
Сядь  и  возьми  со  столика модный журнал. Чтобы быстро занять
мозг какой-нибудь  глупостью.  Фанни,  остановившись,  набирает
полную грудь воздуху, руки на бедрах, лицо нахмурено.
     -- Ради  христа.  Неужели  тебе  не  известно,  что значит
тревожиться о человеке, гадать, куда он подевался, не случилось
ли с ним чего. Неужели ты не можешь  понять.  Каким  несчастным
себя чувствуешь при этом. Где ты был.
     -- Заблудился на острове Стэйтен.
     -- Не пудри мне мозги.
     -- Я, пожалуй, пойду.
     -- Господи,  как-нибудь  я  позволю тебе уйти и не попрошу
вернуться. Я тебя  убить  готова.  Трахался,  скорее  всего,  с
какой-нибудь  дешевой лоханкой. Вроде этой мисс Мускус, которая
вертит задом в похоронном бюро.
     Фанни со вздохом опускается  на  просторную  пухлую  белую
софу.  Кристиан  неторопливо  листает журнал, разглядывая щедро
украшенных драгоценностями женщин  в  вечерних  платьях.  Между
страницами    заложена    старая   фотография.   Порыжевшая   и
потрескавшаяся по краям.  Мужчина  стоит  на  крыльце.  В  руке
колокольчик,  за  спиной  колесо  в  деревянной  раме.  Из  под
вязанной шапочки торчат крупные уши. Кристиан вытягивает руку с
фотографией в сторону Фанни.
     -- Это кто.
     -- Мой муж. Ходил по домам, точил ножи. Начал с нуля.
     -- Ты, наверное, жалеешь теперь, что он умер.
     -- Может быть.
     -- Понятно.
     -- У него хватало воспитанности предупреждать меня, что он
уходит на всю ночь.
     -- Дрючить цыпочек в дюжине разных отелей.
     -- Он заработал себе это право, красавчик.
     -- Не смей называть меня красавчиком.
     -- Красавчик.
     -- Не смей называть меня красавчиком.
     -- Убить тебя мало.
     -- В этом городе меня уже многие пытались убить.
     Кристиан раскрывает свой  гладкой  черной  кожи  бумажник.
Извлекает  два  снимка.  Общий  вид и крупный план. Корнелиус с
ангельским видом покоится в вайновском гробу. Встает и, подойдя
к Фанни, подносит снимки к ее лицу.
     -- Вот, пожалуйста. Это я. Уже умер.
     В глазах Фанни, взглянувшей на снимки  и  выбившей  их  из
руки Кристиана, мелькает страдальческое выражение.
     -- Не лезь ко мне с этой гадостью.
     Кристиан   подбирает   снимки.  Укладывает  их  обратно  в
бумажник. Развернувшись,  отходит  к  стене.  Чтобы  разглядеть
подвешенную   за  лапки  птичку  с  синими,  серыми  и  черными
перышками.   Подписано   "Райская   птица   Наследного   принца
Рудольфа".
     -- О  господи,  Корнелиус,  прости, я не нарочно, я просто
испугалась, увидев эти картинки. У меня последнее время  что-то
неладное  с головой, такая усталость. Сижу одна в этой паршивой
норе. Мне просто хотелось, чтобы ты взял меня с собой. Ты такой
молодой. А я чувствую себя жутко несчастной. Выйду за  богатого
старика.  Потом  он  помрет, а я буду богатой. Вот как я всегда
думала.
     -- И вышла и теперь ты богата.
     -- Богата.
     -- Так в чем же дело.
     -- В тебе. Ты приходишь сюда, берешь, что  тебе  нужно,  а
после ищи тебя свищи. Женись на мне.
     -- Как.
     -- Это все, что ты можешь сказать. Как.
     Посверкивающие   бриллиантами   напряженные  пальцы  Фанни
Соурпюсс. Глубоко ушедшие в обивку софы. В свете  раннего  утра
она  неотрывно  смотрит  на  Корнелиуса  Кристиана. Грохают три
выстрела. Потом четвертый.  В  тот  миг,  как  она  вскакивает,
стиснув кулаки и дрожа.
     -- Что это, Корнелиус.
     -- Стрельба.
     -- Так рано.
     -- Ранняя стрельба.
     -- Это внизу, на улице.
     -- Да, внизу на улице.
     Фанни  перебегает  ковер,  сорочка  ее  взметается. Волосы
рассыпались по плечам. Брак это тюрьма. Где  ты  будешь  делать
то,  что она тебе прикажет. Из-за денег, ради которых она вышла
замуж.
     -- О боже, троих уложили. Троих мужчин.
     Опустившись  на  колени,  оба  смотрят   в   окно,   Фанни
прижимается к Кристиану. Поворачивается, чтобы поцеловать его в
щеку.  Пальцы  ее снимают с пиджака приставшую сосновую иголку.
Между тем как со всех пустых дальних улиц налетают звуки сирен.
Ветерок колышет занавеску в открытом окне. Одиннадцать  зеленых
с  белым  патрульных  машин.  Сверкают красные мигалки. Швейцар
Фанни,  потирая  ушибленную  мной  задницу,   разговаривает   с
полицейскими. Три всклокоченных человека в пижамах высовываются
из  окошек  посольства.  Один поднимает на нас глаза. Делаю ему
ручкой. Но он, похоже, не  усматривает  в  этом  ни  шутки,  ни
проявления дружелюбия.
     Освещенные  зарей  медицинские  кареты  увозят тела. Фанни
задумчиво наблюдает, как я  раздеваюсь  ко  сну.  Издалека  еще
долетают  звуки  сирен.  Кончился  долгий  день.  В  угрюмом  и
суетливом городе. Где за каждой стеной дрыхнут чужие люди. Умри
и ты мгновенно исчезнешь. Из мыслей и воспоминаний.  Привидения
и  того  от тебя не останется. Уже снесли дом, в котором умерла
наша мама.  И  где  мы  с  братишкой  стояли,  шепча.  Что  она
предстала  пред  очами  Господними.  Ночи напролет она кашляла.
Когда она лежала в гробу, мой дядя  из  Рокавэя  поцеловал  ее.
Слезы   текли   у   него  по  лицу.  Его  оттащили,  рыдающего,
хватающегося за голову. У нее были светлые, уложенные колечками
волосы. Такие тонкие, а вены были толстые, синие. Ладони  Фанни
сложены  на  простыне, которую она натянула поверх груди. Стоит
ей увидеть моего молодца, как у нее  начинают  двигаться  губы.
Дрожь  пробивает  меня  при  мысли, что это лежит моя мать. Без
отца, бывшего серой и мрачной тенью. Вешавшей  шляпу  и  пальто
снаружи  на дверь. В последний раз видел его, когда он явился с
бутылкой виски в ту комнату с печкой посередине, где, замерзая,
жила наша мама. Постиранное белье сушилось на трубе, выходившей
на улицу сквозь дырку в окне. Пьянство  у  моего  отца  было  в
крови,  так  говорил  дядя,  и я слышал, как он сказал. Я люблю
тебя, Нен. Он забрал меня  и  брата,  купил  нам  новые  черные
костюмчики  с  короткими штанами и лоснистые черные галстуки. Я
стоял на сером крыльце погребальной  конторы.  Рядом  за  углом
прямо  под открытым небом торговали ювелирными изделиями. Очень
хотелось, чтобы все увидели, какой я симпатичный и  как  хорошо
одет.  Но только старый китаец с косичкой меня и заметил. И дал
мне какую-то странную комковатую конфету. При моем  приближении
Фанни  начинает  трясти.  Она закрывает глаза. Кладет ладонь на
волосы. Женись и  будь  богатеем.  Останься  свободным  и  будь
бедняком.  Деньги  всегда  были тем, чего всем не хватало. Пока
дядя не отослал нас туда, где по его словам был свежий воздух и
лес, чтобы играть. Мигер подружился со мной, когда  умерла  его
мать.  Он  научил  меня, как выстоять. В этом гнусном мире. Где
нет ничего, кроме лжи. Я рассказал  ему,  как  однажды  скормил
монетку  одному из автоматов, из которых можно, управляя чем-то
вроде маленького подъемного крана, вытащить губную гармошку,  и
получил  всего  навсего шоколадную конфетку с ликером. Мы с ним
удирали с уроков в полуразрушенный дом. Отец его был в отъезде,
тянул где-то телефонные линии. И после  школы  Мигер  сам  себе
готовил спагетти. А поев, сам мыл тарелку. Он говорил, что Богу
молиться -- пустая трата времени. Монахини ублажаются свечками.
А  священники  все  дрочилы.  Потому  они и носят с собой такие
большие белые носовые платки. Говорил, что  в  школе  все  меня
считают  тупицей,  а  он  знает, какой я умный. Мы курили с ним
сигареты на чердаке заброшенной фабрики. Мигер, закинув ногу на
ногу, говорил, что больше никому не позволит собой командовать.
Ни учителям. Ни полицейским. И никому другому, пропади они  все
пропадом.  Волосы  он  зачесывал  назад,  разделяя  в  середине
пробором. Говорил, что я маленький, но второго такого бойца  он
не  встречал.  Что  кулаки  у  меня летают так быстро, что их и
увидеть не  успеваешь.  И  рассказывал,  как  харить  девчонок.
Завести в кусты и трахнуть об землю. Для того они и существуют,
а  еще  им  положено  убираться в доме, мыть посуду и не мешать
тебе сидеть в большом удобном кресле и ничего не делать.  Кроме
того  бабе  следует  молчать  в  тряпочку,  если  конечно ты не
хочешь, чтобы она что-нибудь сказала. Правда, они вместо  этого
ищут  себе  богатых  мужей,  чтобы  можно  было самим ничего не
делать. Только слоняться по дому и дуть кофе чашку  за  чашкой.
Его  отец  подрядил  прибираться  в  доме бывшую сиделку. Мигер
залез на чердак и провертел в потолке ванной комнаты дырочку. В
субботу мы наблюдали, как она лежит  на  спине  в  ванне.  Вода
намочила  волосы  у  нее  между  ног.  Мигер  сказал,  что  там
находится щелка, куда вставляют.  Потом  мы  с  ним  ходили  по
ребятам,  у  которых были сестры, и Мигер проделывал дырки в их
потолках. И все  сидели  вокруг  и  дрочили.  Каждый  чердак  в
округе.  Был  залит  спермой.  Пока  не  пошла  купаться чья-то
мамаша. И не началась драка. Тот мальчишка сказал, я не позволю
вам пялиться на мою мать. Мигер сзади зажал ему  локтем  горло,
чуть  не  придушил.  Они  боролись,  пока с потолка на мамашу в
ванне  не  посыпалась  штукатурка.  Целых  три  мили  мы  тогда
пробежали.  И  спрятались  в  лесу.  Отец  мальчика  долго  еще
объезжал в машине окрестности, разыскивал  нас.  Мигер  сказал,
что  мамаша  ему  понравилась, потому что у нее эти штуки такие
здоровые. И  что  нам  повезло,  остались  без  матерей.  А  то
захотелось  бы  нам  их  отодрать,  и  пошли  бы  дети,  и  они
приходились бы нам братьями. Фанни, втягивая щеки, почмокивает.
Девочки, поцеловав меня, обычно потом вытирали губы. Потому что
я был далеко не красавец. Впрочем, Мигер сказал, что в темноте,
когда мы будем всей шоблой трахаться после окончания  школы,  я
покажусь  не  хуже  других.  Там  ведь не поймешь, чья нога или
сосок у тебя во рту.  В  словаре  это  называется  извращением.
Фанни  тянет  руку.  Свой дорогостоящий кулачок. Чтобы понежить
мою мошонку в украшенной  драгоценностями  ладони.  Возьми  эту
женщину и пусть она станет твоей законной, венчанной женой. Она
каждый день бывает у парикмахера. Она купила первый в Нью-Йорке
дом  со  сдвоенным  лифтом.  Она  сдает квартиросъемщикам целую
улицу. И владеет  семью  заводами,  производящими  горы  ткани.
Обладай  ею  и  оберегай  ее.  Пока  она  богатеет. А резец мой
изнашивается. Доколе смерть вас не разлучит. И не  отвалится  в
небесах  твой  елдак. Ибо там счастье вечное и богатства уже не
нужны. В то время как на земле они способны  избавить  тебя  от
ада.  Возьми  меня, стонет Фанни. Школьницей в пору летней жары
она голышом лежала в постели. Размышляя  о  том,  что  в  такое
время  делают  богачи.  Открытые окна. Слышно было, как футах в
двадцати от нее, в  соседнем  доме  старенький  мистер  Приббль
уламывает  жену,  чтобы  та  ему  дала. Корнелиус, когда я была
маленькой, этот  костлявый  старый  пердун  лазил  ко  мне  под
платье.  Я  хотела, чтобы все любили меня. Пыталась покончить с
собой. Перерезала запястья. Если бы  только  я  встретила  тебя
тринадцать  лет назад. До того, как погубила свою жизнь. Решив,
что ничего хорошего меня уже не ждет. А значит и жить не стоит.
Мне  казалось,  что  я  стою  посреди  пустой   железнодорожной
станции. После того как все поезда и все люди ушли.
     Кристиан  тычется  в  шею  Фанни Соурпюсс, целуя ее. Часть
меня лежит у не