.
     Благосклонный  Глен,  перемалывая  челюстями целые палочки
жевательной резинки, отвез нас в город, держась  под  эстакадой
железной  дороги.  По  брусчатой  авеню с трамвайными рельсами,
носящей имя Белые Равнины. Мимо высоких сугробов, нанесенных  к
фасадам  домов,  мимо  заметенных  снегом  ступенек  парадных и
козырьков над ступеньками. Заглохшие, зарывшиеся в снег  пустые
машины  выстроились  вдоль  улиц, обратившихся в белые пустыри.
Большой лимузин, скользя и кренясь, переехал  мост,  ведущий  в
Манхэттен.  Огни  барж  на реке и лед, намерзший вдоль берегов.
Под меховой полостью ладонь миссис  Соурпюсс  отыскала  мою.  И
когда  мы  остановились  у  заиндевевшего  дверного  козырька в
середине каньона Парк- авеню, она  сказала,  вам  лучше  зайти,
выпить чего-нибудь горячего. Швейцар-ирландец в сером кафтане и
сапогах  проводил  нас  до  лифта по выложенному черной и белой
плиткой холлу.
     -- Клянусь всевышним и всеми силами его, вам повезло,  что
вы вернулись невредимой с мужниных похорон.
     -- Да. Это мой племянник, мистер Пибоди.
     На подоконнике укрылся от ветра голубь, припал к снегу, по
временам  вздергивает  крылья.  Просто чтобы почувствовать, как
здесь тепло и мягко. Я гляжу сквозь метель. На  желтый  свет  в
окнах.  Город замер. Я же не мог оставить вдову. Тем более, что
мы  заблудились  в  метели.  Поверьте  мне,  мистер  Вайн,  это
случилось   где-то  в  богом  забытом  Бронксе,  к  востоку  от
Истчестерской бухты. К  западу  от  острова  Гарт.  На  котором
заключенные   закапывают   ампутированные   руки   и   ноги   и
невостребованных  покойников  целиком.  И  честно,  Кларенс,  я
только и думал о том, сколько вы денег из-за меня потеряете.
     -- Как  вы  насчет мясного ассорти, Корнелиус. У меня есть
немного картофельного салата. Не стесняйтесь. Будьте как дома.
     Кристиан сидит  за  черным  концертным  роялем.  Наигрывая
грустный   мотив.  Руки  взметаются  и  ниспадают  по  клавишам
гладчайшей слоновой кости. Глядя на  пушистую,  белую  глиняную
собачку.  Фанни  в  зеленых одеждах, не скрывающих ног, порхает
туда-сюда. Слышно, как она на повышенных  тонах  препирается  с
кем-то, затем хлопает дверь. Возвращается со здоровенным блюдом
в  руках.  Опускает его на кофейный столик перед диваном. Горка
ржаного хлеба, подобие белой  бадейки,  полной  кубиков  масла.
Чаши   с   оливками,  швейцарский  и  острый  итальянский  сыр,
картофельные чипсы и тарелки с колбасой:  ливерной,  болонской,
салями.
     -- Идите сюда, Корнелиус. Приступайте. Чего вы ждете.
     Сама  остается стоять, прикрыв глаза длиннющими ресницами.
Плотно  охваченная  пояском  из  серебряных   пряжек.   Золотые
домашние  туфли,  волосы  стянуты  под  затылком  ленточкой  из
черного атласа. Опускается на колени.  Снизу  вверх  глядит  на
меня.  Сияя  светлой,  искусно  созданной красой. А я между тем
впиваюсь в бутерброд с сыром  и  болонской  колбасой.  Намертво
спаянными горчицей. Вслед за которым я отправляю каскад оливок.
     -- Ах  вы  голодный  мальчик.  Вы не будете против, если я
посижу здесь и полюбуюсь на вас.
     -- Нет.
     -- Вы всегда были таким бесстрашным.
     -- Да.
     -- Как это у вас получается.
     -- Я не знаю.
     -- По-моему,  я  никогда  еще   не   встречала   человека,
подобного   вам.  Достаточно  посмотреть,  как  вы  на  пианино
играете. Так красиво. Так легко. Вам есть, чем похвастать -- не
одной только выдержкой. Не понимаю, что вы делаете в похоронном
бизнесе. Для человека вашего класса существуют сотни куда более
достойных занятий. Хотите, я поговорю с моим адвокатом.
     -- Миссис Соурпюсс.
     -- Как торжественно.
     -- Когда  речь  заходит  о  моем  бизнесе,  я   становлюсь
торжественным.  Подвизаться  в погребальном деле, означает быть
своего  рода  блюстителем.  Как  живых,  так  и  мертвых.   Это
достойное   поприще.   Я   мог  бы  даже  сказать,  что  в  нем
присутствует нечто, сопричастное искусству. Не говоря уж о том,
что смерть -- это своего рода обновляющая пауза  в  жизни  тех,
кто остался здесь.
     -- Вот с этим я согласна.
     -- К  тому  же  это  занятие  позволяет  мне встречаться с
людьми, подобными вам. И,  надеюсь,  вы  поверите  мне,  миссис
Соурпюсс, если я скажу, что видел слезы истинной смертной тоски
и знаю: они струятся не по щекам.
     -- Сила  господня.  Сидеть здесь вот так. С похоронных дел
мастером. Нет, вы  поймите  меня  правильно.  Я  против  вашего
бизнеса  ничего не имею. Но это действительно нечто. Слышите, у
меня телефон со стенки срывается. Это потому что каждый  мужик,
какого я когда-либо знала, сейчас звонит сюда. Ждет не дождется
возможности  примчаться  ко  мне. Чтобы я уронила голову ему на
плечо. И вот она я. Гарри отбросил коньки. А я  рассиживаюсь  с
человеком, который его схоронил.
     -- Я  всего  лишь  принимал  в этом участие. И надеюсь, не
показался вам чрезмерно навязчивым.
     -- Какое там навязчивым. Вы защитили меня. Такому долдону,
как Вилли, подобного унижения хватит до скончания века.  Он  же
больше ничего не умеет. Только выпятить грудь и объявить: щас я
тебя прикончу. Голыми руками.
     Миссис Соурпюсс накалывает на вилку оливку. Кончиком языка
облизывает ее. Затем обнимает зеленый шарик губами и всасывает.
Чтобы  пережевать  и  запить виски с содовой. Она сидит бочком,
опираясь о пол ладонью. Большой овальный  бриллиант  на  пальце
переливается  синевой и вспыхивает белым пламенем. Приподнимает
ногу, чтобы туфелькой постучать по моей подошве. Свет  от  ламп
расходится  веером по стенам. Золотые с синим и красным иконы в
позолоченных рамах. Воздетые кресты. Головы святых.  Фотографии
и  зарисовки  храма  Александра Невского. А у меня трусы совсем
истлели в паху.
     -- У вас очень милая квартира.
     -- Гарри получает долю доходов с этого дома. Теперь,  если
верить  моему  адвокату,  это моя доля. Я тут снесла уйму стен,
которые понастроила его первая жена. Вкус у нее был -- курам на
смех. Дерьмо, а не  вкус.  Ну  я  и  пригласила  двух  педиков.
Плясали они тут, плясали, обили все тканями. Камин вот, видите,
обложили  синей  и  белой плиткой. Вроде ничего получилось. Вон
там висят шары из зеленого  стекла,  так  они  в  них  напихали
настоящих  рыбацких сетей. Это, говорят, изящный морской стиль.
А стены, говорят, в наши дни полагается  затягивать  тканью.  В
наши  дни. Какие такие дни, черт его знает. Через месяц они мне
заявляют, что наступает весна, и ни один человек, который  хоть
что-то  собой  представляет, не допустит, чтобы его застукали в
зимних стенах. Ну, я с ними  согласилась.  Начали  они  сбивать
штукатурку  до  самых  кирпичей.  Все  лето корячились. Теперь,
говорят, у вас это выглядит как  осенний  сплав  леса  в  Новой
Англии. В конце концов я велела к чертовой матери убрать все со
стен, заштукатурить их и выкрасить в оранжевый цвет.
     -- Вышло очень красиво.
     -- Налейте себе еще виски, Корнелиус.
     -- Спасибо. А вам.
     -- Да.  Дополна. Я, наверное, могла бы сказать, что у меня
есть все, о чем мечтает большинство женщин. Я почему-то  всегда
была  уверена,  что  создана для красивой жизни. И уж во всяком
случае не для той, какую вела  моя  мать.  Она  все  гладила  в
подвале,  гладила. А потом поднималась наверх и накрывала нашей
лучшей скатертью стол к воскресному обеду. С ума можно  спятить
от  скуки.  Я  с  пяти лет все время пыталась удрать из дому. В
шестнадцать выскочила замуж и тут же  развелась.  В  семнадцать
опять  вышла.  Сидела  в  жуткой  норе,  дыра дырой, пока Вилли
пытался заработать на жизнь,  играя  в  футбол,  а  зарабатывал
только  очередной  перелом  переносицы.  Мы  с  ним  никуда  не
выходили. Он не позволял  мне  завести  друзей  или  пригласить
кого-нибудь в гости. И вот однажды, ровно в три часа смертельно
скучного  дня. Сижу, читаю журнал. Помню каждый предмет, бывший
тогда на столе. Пачку ньютонок. Стакан молока.  Читаю,  значит,
что  поевши  свеклы,  станешь  писать розовым. Это и было самым
интересным, что меня ожидало  в  жизни.  Ну  я  и  слопала  две
свеклы, которые собиралась почистить. Да заодно уж едва початую
коробку  печенья.  И  вот,  переворачиваю страницу. А там орава
каких-то  олухов  и  дурацкая  моторная  лодка  на  тропическом
острове,  которым  владеет  некий хмырь. У него еще собственное
поле для гольфа и гидросамолет. И девки дуют  на  пляже  мятный
сироп.  И  я  сказала,  задерись  оно все конем, если я не уйду
отсюда и не пойду туда. Быстро-быстро. Так я и сделала. И  вот,
добралась,  и  до  старости  еще далеко, и видит бог, мне здесь
хорошо. По крайней мере, я надеюсь, что дальше будет лучше. Как
только я  покончу  со  всеми  этими  чертовыми  неприятностями.
Потому  что  совершенно  невозможно  понять, в безопасности ты,
наконец, или нет. Вот как сегодня. Детективы уходят. Появляется
Вилли. А они мне обходятся в сотню долларов за день. Хотя  это,
в  общем, недорого, если сравнить с расходами Гарри, у которого
в восьми штатах сидела в дюжине, примерно, отелей ровно  дюжина
сучек  и  все в очень дорогих люксах. Как раз сейчас они оттуда
съезжают. Я каждой из них  сама  позвонила.  Сообщила  приятную
новость.  Что  больше  им  ничего  не  обломится. Все на выход.
Потому как отламывать теперь буду я. И знаете, милый мальчик. Я
вам вот что хочу сказать. Впрочем, господи-боже, для чего я все
это рассказываю. Что в этом поймет счастливое дитя, вроде  вас.
Хотя  мне  кажется,  что вы все понимаете. Судя по тому, как вы
сидите молча и слушаете. Лучше бы я была сиротой, как вы.
     Миссис  Соурпюсс  привстает.  Чтобы  сменить  пластинку  в
проигрывателе.   На   котором   изысканными  буквами  написано:
Стромберг Карлсон.  Поднимает  руки,  изогнувшись,  проезжается
бедрами  по  полу. Глядя на Кристиана, у которого торчит из рта
половинка  последнего  бутерброда.  Опуская  левую  руку,   она
вытягивает  правую,  а после снова взлетает левая, покачиваясь,
будто змея. Непонятно, чего теперь делать с набитым  ртом.  Жуй
давай. В такт музыке.
     -- Я  хочу  вас  кое  о  чем  спросить, Кристиан. Я совсем
ничего про вас не знаю. Вы, случаем, не женаты.
     -- Нет.
     -- Хотя все равно звонить вашей жене уже поздновато. Да  и
кто  будет  сидеть  у  телефона  и ждать. Надо жить собственной
жизнью. На этом все и держится. Думаешь-думаешь, как  бы  убить
вечерок.  И  в  конце  концов,  отправляешься в Рокфеллер-центр
кататься на коньках и каждый раз, как поднимаешь глаза, знаешь,
что половина из тех, кого ты видишь, детективы. Приглядывают за
девочками.  Которые  выписывают  на  льду  пируэты.  Корнелиус,
пригласите меня на танец.
     Кристиан   дожевывает   последний,   приятно  отзывающийся
чесноком кусочек салями. Шкурка с  которого  обвила  пару  моих
коренных  зубов  и  не  желает  слезать.  Каждая  оконная штора
снабжена висящим на веревочке  вязанным  колечком  --  вставишь
палец,  потянешь,  они  и  опустятся.  Далеко от Вест-Сайда. За
парком,  обратившимся  ныне  в  холмистую   снеговую   пустыню.
Проживают  люди  с  деньгами.  Которые льются рекой из какой-то
тайной кладовой,  упрятанной  в  самое  чрево  этих  гигантских
строений.  Чтобы  они  могли жить уютно и на широкую ногу. Нежа
свою зрелую плоть. Если они  позволят  тебе  хотя  бы  присесть
среди  этого великолепия, ты уже не захочешь его покинуть. Пока
ты сюда не попал, ты робеешь,  как  в  начале  нового  учебного
года.  Осень. Входит мальчик, источающий аромат свеженьких, еще
скрипучих тетрадок, как сладко пахнет у них между страниц.  Все
линейки  пусты.  Тебе  предстоит заполнить их отточенным наново
карандашом. Прошлогодние тетрадки заброшены. Еще один  шанс.  И
может  быть, в этот раз меня не оставят за тупость все в том же
классе.
     -- Уй-й-й. Ффуу. Корнелиус. Все замечательно,  но  у  меня
как  раз  на  этой  ноге  вросший ноготь. Если не можете иначе,
наступайте лучше на другую.
     -- Простите, я не очень силен в танцах.
     -- Вы неплохо справляетесь.
     Чувствую, как ходят ее зеленые бедра. Как поворачиваются в
их сочленениях кости. Живая плоть и живые хрящи под моей рукой.
В этом оранжевом аду. Скрылся от мира. Туда, где никто меня  не
станет  искать.  Тепло, как под одеялом. Ее руки обнимают меня.
От дыхания веет яблоками. От шеи духами.  Глаза  из-за  длинных
ресниц  кажутся  больше,  чем  они  есть.  Все  эти мужики, что
звонили по телефону. Возможно, уже катят сюда на  санях,  звеня
мудями.  Влетают  и  видят  меня.  По  горло  набитым  салями и
оливками по самую задницу. Пуговицы отстреливаются от  ширинки.
Под напором моего флагштока.
     -- Корнелиус,  вы  просто  букет  всех лучших человеческих
качеств.
     -- Прошу прощения.
     -- Ну знаете,  как  говорят,  хороший  вышел  бы  муж  для
хорошей  девушки.  Вы  такой  воспитанный. Я когда-то закончила
курсы ораторского искусства. Но мне кажется, что я  буду  лучше
излагать  свои  мысли,  да  и  вообще лучше делать что бы то ни
было, если немного выпью. Я вас, случаем, не пугаю.
     -- Нет.
     -- Ну бросьте, не говорите мне,  что  все  ваши  скорбящие
ведут себя точно так же. Танцуют после мужниных похорон.
     -- Ну,  пожалуй,  это  поведение  нетипично  для человека,
который понес утрату.
     -- А я, сколько себя помню, всегда знала, что я не  такая,
как все. Наши соседи по улице. Только о том и думали, какие они
крутые  удальцы. Они это были они, а я это я. Я-то точно знала,
что я как раз и есть крутой удалец. Просто я  решила,  что  мое
место  здесь,  а  не  там,  и  считала,  что  всем  это следует
понимать. Уй-й. На сей раз мозоль. Слушайте, а что это  вы  все
молчите.  Только и слышно от вас -- да, нет, извините. И больше
ничего. Постойте-ка, а это случайно  не  вы,  не  сочтите  меня
чудовищем,  но все же -- не вы бальзамировали Гарри. Хотя может
быть, вам не стоит этого мне говорить.
     -- У меня иные обязанности --  представлять  как  бы  лицо
нашего похоронного дома.
     -- Звучит  так,  словно  вы продаете билеты в кино или еще
что-нибудь в этом роде.
     -- Нет, я не бальзамировал вашего мужа.
     -- Ну и хорошо, я и сама догадалась, -- знаете, обычно  по
рукам  чувствуешь,  чем  они занимались, и начинаешь думать, за
каким дьяволом им это понадобилось, и еще --  я  может  быть  и
привереда,  но  существует  много  такого,  к  чему  не хочется
допускать чужие руки, особенно если они  уже  сделали  кое-что.
Давайте  выпьем.  Я  хочу сказать, устроим настоящий загул. Мне
нужно развеяться. Давайте во  имя  божие  разнесем  эту  халупу
вдребезги.
     Миссис  Соурпюсс взвешивает в ладони овальную штуковину из
стекла с выгравированным на ней лебедем. И запускает  ее  через
комнату, так что штуковина ахается о стену над проигрывателем и
рушится на пластинку.
     -- Валяйте,  Корнелиус,  что  вы  стоите. Господи-боже, не
видите,  что  ли,  я  из  сил  выбиваюсь,  круша  эту   халупу.
Присоединяйтесь.
     -- Миссис Соурпюсс, это же ценные вещи.
     -- Еще  бы  не  ценные,  я  ради  них  собственную задницу
продала. Вы дьявольски правы, ценные-преценные. А задница  моя,
что вам -- не ценная. Да это самая ценная богопротивная задница
в Нью-Йорке. Она миллионы стоит. Миллионы.
     -- Совершенно с вами согласен.
     -- Вы  совершенно  согласны. Как мило. Наконец и вы что-то
сказали. Очень этому рада. А теперь, Корнелиус, я вам  вот  что
скажу: на кой черт мне задница, стоящая миллионы, если миллионы
у  меня  уже есть. Единственный смысл миллионной задницы в том,
чтобы продать ее  за  миллионы.  Я  свою  продала.  И  получила
миллионы.  Но  задница-то все равно при мне. Наверное, придется
опять ее продавать, за новые миллионы. Вот в чем  ответ.  Новые
миллионы.  А теперь, давайте. Разнесем здесь все вдребезги. Мне
уже сто лет как не терпится добраться до этих богомерзких икон.
Ваша вон та.  И  та.  Во,  я  этому  сучьему  потроху  архиерею
попала-таки  прямо в глаз. Кого это он, мать его, благословлять
тут надумал. Давайте. Подбейте глаз и тому ублюдку тоже.
     -- Миссис Соурпюсс. Я бы с большим удовольствием помог вам
в разрушении вашей собственности. Но.
     -- Ну так и помогайте.
     -- Если мистер Вайн узнает, что я приехал к вдове домой  и
все  переломал  у  нее на квартире, перебил стекла на картинах,
вообще  обратил  ее  жилище  в  руины,  я  думаю,  ему  это  не
понравится.
     -- Если ему это не понравится, я куплю его на корню.
     -- Мистер Вайн -- владелец очень крупного дела.
     -- Не  для меня. Я могу купить его на корню, он и моргнуть
не успеет. Слушайте, вы что хотите мне праздник испортить. Куда
подевалась удаль, с которой вы  так  лихо  поставили  Вилли  на
колени.
     -- Я  бываю резок, когда в этом есть необходимость, миссис
Соурпюсс, вообще же я болезненно робок.
     -- Ну и робейте себе на здоровье,  а  я  пока  разломаю  к
разъебаной  матери  импортное  французское  восемнадцатого века
вымазанное говенным золотом бюро, вернее, я не  знаю,  что  это
такое,  но  только  эта  толстопузая  вислогрудая  сука, первая
женушка Гарри, отвалила за его вшивые инкрустированные цветочки
семнадцать тысяч долларов. А вы посмотрите.  У  меня  еще  один
вонючий лебедь остался. И-и. Хрясь.
     Стеклянный  лебедь с треском приземляется в самую середину
столика. На пол со стуком слетают книга, ваза  и  солонка.  Мне
столько, может, за всю жизнь не заработать. А она стоит посреди
комнаты с расширившимися от счастья глазами.
     -- Ну   кто   бы   подумал,   оно,  оказывается,  крепкое.
Попробуйте теперь вы.
     -- Мне, пожалуй, лучше уйти, миссис Соурпюсс.
     -- Вы хотите бросить меня здесь одну.
     -- Да, я, пожалуй, домой пойду.
     -- Не бросайте меня. Не делайте этого. Пожалуйста.
     -- Мне завтра на работу, а  из-за  снега  встать  придется
пораньше.
     -- У  меня  никого  не  осталось.  Никого. Я же черт знает
какая несчастная. Хоть бы раз получить то, чего я хочу. Пока не
стала старухой. О иисусе, я плачу. Плачу. Наверное,  я  слишком
чувствительная.  Я не хотела, чтобы так получилось. Всего месяц
назад я думала, что умираю. И  каждая  гадина  из  моих  друзей
надеялась, сволочь, что так и будет. Клянусь, я когда узнала об
этом,  слово  дала,  что  хрена  я помру для их удовольствия. О
иисусе, я плачу. Не покидайте меня, Корнелиус, умоляю  вас,  не
покидайте. Я сделаю все, что хотите, если вы меня не покинете.
     -- Я вас не покину.
     -- Ну,  идите  сюда.  Идите.  В  первую же секунду, как вы
подошли ко мне в похоронном бюро, я вас  захотела.  Иисусе,  вы
сказали,  могу  я  что-нибудь сделать для вас. Я могла получить
любого. Любого, кого захочу. Вам приятно, что я вас хочу.
     -- Ну, в  общем,  да,  мне  приятно,  что  вы  испытываете
подобное чувство, миссис Соурпюсс.
     -- Не  надо  так  больше,  не  надо.  Перестаньте. Никогда
больше не называйте меня  миссис  Соурпюсс.  Я  Фанни  Джексон.
Королева  говенного  мая.  Никогда  никогда  никогда  больше не
называйте меня миссис Соурпюсс. Никогда.
     -- Хорошо.
     -- Поцелуйте меня. Ради христа, поцелуйте.
     Миссис Соурпюсс, не сняв сандалий, поднимается на цыпочки.
Вросший  ноготь  выкрашен  в  золотистый  цвет.  Обвивает   шею
Кристиана  руками. Вдовец и вдовица. В обнимочку. Проигрыватель
скрипит и  повизгивает.  Губы  ее,  словно  разломанный  надвое
крупный   и   мягкий   персик.   Углубляюсь.   Тону.  В  мелких
расщелинках. Люди ждут. В безмолвии снегов.  Пока  те  растают.
Тогда  они  соберут  листочки  бумаги, конверты и снова полезут
наружу. Чтобы тратить поздние утра и ранние вечера, слоняясь от
сортира к холодильнику. По тысячам и тысячам  этажей.  Выросших
из земли, на которой я был рожден. В этом городе, где я ходил в
школу  по замерзшей дорожке. Где стоял, смирный и большеглазый,
уверенный, что всякий может протянуть  руку  и  прикоснуться  к
миру, и мир возражать не будет. А детишки гнали меня взашей, не
желая  со  мною