со  средствами. Принадлежащими женщине.
Завязший на Пятой авеню.  С  бледнорукой  и  бледноногой  Фанни
Соурпюсс.   Мимо   проходят  мать  с  дочерью,  глаза  у  обоих
спокойные. Стало быть, где-то потеет муж и отец. Людские головы
волнуются  в  солнечной  пелене,  рябя,  словно  луг,  поросший
цветами.  Если  не  слишком  вглядываться.  В  хари,  достойные
упырей.
     А  вот  и  оно.   Уверенно   подрастающее   величественное
сооружение  Вайна.  Один  этаж  за  другим.  Шестеро  в красных
касках. Стоят вокруг длинного грузовика о шестнадцати  колесах.
Грубые  желтые ботинки. Ладони в рукавицах вцепились в оттяжки.
Поднимая на воздух  большую  цистерну.  В  которой  Вайн  будет
хранить  формалин. Там, глубоко внизу он станет брить мертвецов
в парикмахерских креслах. Как  будто  жизнь  вообще  ничего  не
значит.  А  она  и  не  значит.  После  того, как тебе отрывают
голову. Чтобы выяснить, что  там  внутри.  А  то  подожди  еще.
Поживи.  Может  быть,  кто-то подарит тебя улыбкой. И ты его за
это пристрелишь. Чтобы не допустить падения уровня  смертности.
И роста уровня вежливости.
     Кристиан  проталкивается  между прохожими. Остановившимися
посмотреть. Никто из вас и не знает, что  я  знаком  с  Вайном.
Лично.  И когда Господь легонько стукнет вас по плечу. Я готов.
Дабы обновить это здание. Набальзамировать тело  прямо  на  той
вон  балке.  Трубы  свисают  вниз,  словно морские водоросли. Я
неторопливо ввожу троакар. Как насчет вас, мадам. Почему бы  не
выставить  вашу  задницу  для  прощания.  Лицом вниз, ягодицами
вверх. Усопшее ню. Революция в отрасли.
     Окно гастронома. Икра и  сыр.  Радости,  которыми  одарила
меня  Фанни.  В первые из часов совершеннейшего покоя, выпавших
мне в этом новом  мире.  Осторожно,  мимо  проходит  мужчина  с
собакой. Эту породу я знаю с детства. Вот такая же наскочила на
моего  пса,  когда  он еще был щенком, и укусила его. А грязный
гад, ее хозяин, смеялся.
     Кристиан  отступает  в  дверной   проем.   Желая   получше
разглядеть  мужчину  в  сером  фланелевом костюме легкоатлета и
кудрявого  голубоватой  масти  пса  на  фасонисто  изукрашенном
кожаном  поводке.  Ждет, когда можно будет перейти через улицу.
Сидящая в машине женщина включает зажигание. Машина,  взрыкнув,
оживает,  приходит в движение. С треском корежит другую машину,
стоящую впереди, отлетает назад, и на полном газу  врезается  в
третью,  стоящую  сзади. Отступаю поглубже в дверной проем. Как
всякий добропорядочный житель Нью-Йорка. Мужчина с  голубоватой
кудрявой  собакой грозит женщине кулаком. Через окно осыпает ее
ругательствами. Водительша уже ошалела от  страха.  Всем  своим
видом  безмолвно молит о помощи. Мужчина орет, воздевая руки, и
вместе с собакой подбегает к капоту разбитой первой машины  как
раз  в тот миг, когда женщина снова ударяет по ней, бросив свою
вперед так, что покрышки с визгом скребут по асфальту, оставляя
дымящийся след. Светло-зеленое пустое авто срывается с места  и
переезжает  мужчину  в сером костюме вместе с голубоватым псом.
Оба  лежат,  каждый  в  своей  луже  крови.  После   того   как
завершается буйство самодвижущихся экипажей. Прибывают пожарные
машины,   скорая   помощь,   полиция.  Группа  крепких  граждан
приподнимает автомобиль. Врач покачивает  головой  над  трупами
человека    и    собаки.   Угодивших   в   пасть   безалаберной
справедливости.  Через  несколько  месяцев  оба  достались   бы
Кларенсу. Всего-то через улицу перетащить. И лежали бы хозяин с
питомцем в общем гробу.
     День  внезапно  становится  хмурым.  Ступай,  отмутузь как
следует грушу, впивая атлетические ароматы  Спортивного  клуба.
Адмирал попукивает, отрабатывая крученый хук левой, повергающий
противника  в прострацию. Обильно намылившись, смываю под душем
желтовато-белую пену и выпиваю стакан пива. И вновь на  восток.
Среди мужчин и женщин в золоте и мехах. Спускаюсь в подземку на
Лексингтон-авеню.  Давка,  час пик, безмолвные утомленные лица.
Обдающие друг друга дыханием. Чья-то рука пытается  расстегнуть
мне  ширинку.  Преуспев, залезает пальцами под крайнюю плоть. И
остается там до самого Бронкса, а я  даже  не  знаю,  кому  мне
заехать  в  морду.  За  аренду  моих  причиндалов  без согласия
владельца.
     Последняя платформа, с которой открывается вид на  леса  и
на  поле  для  гольфа.  Спускаюсь по смутно различимым железным
ступенькам и встаю в хвост людей, ждущих  автобуса.  Лицо.  Два
синих  глаза.  Девушка, сидевшая в школе передо мной. Любил ее.
с  собой  из  машины.  В  тусклом  свете  заглядываю  в  раздел
стоит-де  мне  захотеть, и она станет моей девчонкой. Но дальше
улыбок дело у нас не пошло. Теперь она отделена от меня девятью
годами.
     Кристиан  дергает  за  шнур,  останавливая   автобус.   На
ближайшем  углу  расположены большая заправочная станция и бар.
Площадки для метания подков и игры  в  шафлборд  за  деревьями.
Четвертого июля здесь завершались парады. Брал с собой младшего
брата, покупал ему мороженое. Вон туда, по обсаженной деревьями
улице.  Вдоль  домов,  в которых жили мои друзья. Вот здесь я и
рос  в  невиданной   невинности.   Крохотная   душонка,   такая
прекрасная,  полная такого страха. Запуганная большими, подлыми
образинами. Никогда не забуду.  Отважных  мальчиков,  они  были
старше  меня.  И  они  сказали  хулиганам,  не принимавшим меня
играть в лапту и в хоккей, что они  им  морды  набьют.  Одарили
меня  надеждой,  единственной  какая  когда-либо  была  у меня.
Таскаемого от одних приемных  родителей  к  другим  и  обратно.
Живущего  в  ожидании  руки,  которая  вцепится  в меня и опять
потащит куда-то. Вместе с плачущим  младшим  братом.  Согревать
новые  холодные  сердца  и  чужие  постели.  К  людям,  которые
требовали, чтобы я называл их дядей и тетей. А сами  относились
ко мне, как к приблудной кошке.
     Все    те    же   синевато-серые   тротуары.   Исшарканные
бродягами-безработными. На этом углу в  цементе  выдавлено  имя
моего  лучшего  друга.  Все, что от него осталось. После одного
Рождества, после месяца жутких морозов. Сообщили  по  телефону,
что  он  погиб.  Я пошел в церковь и сидел там внизу, у дальней
стены, среди пения и  благовоний.  Думал  о  лете,  о  кленовых
листьях.  Как они разрастаются, обращая улицы в туннели. И если
ты умираешь, то поднимаешься в  небо,  туда,  где  аэропланы  и
только  два  цвета, белый и синий. А тут все золотое и красное.
Его пришлось еще везти сюда  из  Флориды,  где  месяцами  сияет
солнце.  Где  большие  жуки шмякаются об оконные стекла, и поля
для гольфа покрыты мягкой  травой.  Одной  одинокой  ночью  его
погрузили в идущий на север поезд, завернув перед этим во флаг.
Укрывший  его  холодное,  белокожее,  улыбающееся  лицо.  Те же
синеватые тротуары,  что  и  сейчас,  покрывали  тогда  здешнюю
твердую,  словно  камень землю. Но выбоины, оставленные детьми,
уже поистерлись. Мальчишками мы оба ходили в католический храм.
Прислуживали при алтаре, стараясь душой прикоснуться к Богу. По
субботам воровали вишни и яблоки. А по воскресеньям поклонялись
духу святому. Проводили ночи на реках, в лунном свете скользили
по озерам на лыжах. И каждое лето, барахтаясь в волнах, чернели
под солнцем. Поезд шел  по  плоской,  лежащей  на  уровне  моря
земле,   подбираясь   к   Вирджинии   со  стороны  Эмпории.  По
темно-зеленым холмам Мэриленда. К Ньюарку, где за болотами тебя
облепляют в ночи крохотные белые мерцающие существа, и когда ты
въезжаешь в бесконечный  туннель,  тебе  разрывает  уши  грохот
реки,  и  вылезая  на  свет,  ты,  наконец,  останавливаешься у
длинной платформы. На которую его выкатили из  поезда  и  опять
закатили,  но  уже  в  грузовик со стоящим рядом солдатом. Свет
печален, ярок флаг. Здесь его встречают. Чтобы снова  везти  на
север,  в  Бронкс. В последний месяц войны. Столько лет прошло.
Леса, по которым мы играли в охотников, стреляли белок и ловили
за хвост змей. Привязали к дубу качели,  высоко,  я  так  и  не
решился их испытать. Все тогда покрывала зелень, залитая сочным
солнцем.  Ночи  напролет  мы болтали с подружками, прислонясь к
чьей-то ограде. Вымыв уши, и доведя до здорового  блеска  лица,
волосы   и  ботинки.  Ехали  в  какой-нибудь  бар  и,  приехав,
говорили, привет, надо  же,  где  повстречались,  вот  здорово.
Играли  в  игры,  в которых душа уходит в кончики пальцев. А во
время войны он уехал туда, где нет деревьев,  где  люди  живут,
попирая   других,  и  так  все  и  тянется,  пока  не  кончится
коридором, полным серого кафеля и гула чужих шагов в тишине.  В
печальный  и  тягостный день. Я проехал по авеню под грохочущей
эстакадой железной дороги. И  остановился  в  мрачном  и  сером
проулке.  Спросил человека в дверях, он тихо ответил, лейтенант
выставлен для прощания в седьмом покое,  по  коридору  направо.
Имя на черной табличке, в которую вдвигаются белые буквы, потом
выдвигаются,  вдвигаются новые и так далее. Обменялся кивками и
рукопожатиями  с   другими   друзьями.   Некоторые   улыбались,
прищурясь,  и говорили, хорошо, что ты здесь. Опустился у гроба
на колени, помолиться. Первыми умирают те, у кого самые  чистые
души.  Хотя  и он как-то раз двинул меня по зубам, на которых у
меня скрепы стояли, и раздавил мою модель  самолета.  И  еще  я
любил  его  сестру. Он лежал под стеклом, туда я заглядывать не
хотел. На следующее утро  отслужили  мессу,  и  гроб  вместе  с
людьми выплыл на жуткий холод. И череда черных машин потянулась
снова на север, к кладбищу, которое здесь называют вратами рая.
Я  ехал  в  последней  машине,  с  его  подружками,  шмыгавшими
заложенными носами. Съезд с шоссе, дорога, ведущая в горы  мимо
лотка  с горячими сосисками, последние золотые листья болтаются
на деревьях, белые  снежные  островки,  разбросанные  по  лесу.
Зеленая  палатка,  рулон  искусственного  дерна,  развернутый в
грязи. За надгробиями могильщики  натягивают  шапки  и  куртки,
серая  толпа  европейских  работяг, ладони мирно свисают поверх
гладкого  коверкота.  Выстраиваются   солдаты,   что-то   вдруг
трескается  в небе, смертоносный звук прокатывается по долине и
возвращается,  отразившись  от  дальних  холмов.  Я  стоял   за
людскими  спинами  и  даже  не видел, как его опустили в землю.
Подружки его плакали, одна закричала, ее пришлось придержать, и
она осела на землю, утонув нейлоновыми коленками в грязи, и все
мы стали молиться и повторять про себя.

                           Что-то вроде
                           Обещаю тебе
                           Обещаю

     16

     Вверх по трем кирпичным ступенькам. Сетчатая летняя дверь.
Покоробившаяся за зиму. Внутри за  подъемными  жалюзями  темно.
Звоню  в  дом  Шарлотты Грейвз. Нагибаясь, заглядываю в окно. И
вижу всплывшие из памяти красные стены и черный гроб.  Сетчатая
дверь раскрывается наружу, красного дерева дверь со стеклянными
занавешенными   филенками  раскрывается  вовнутрь.  Обнаруживая
широкую улыбку Шарлотты.
     -- Ой, ну входи. Как ты  рано.  Я  еще  только  наполовину
готова. Перчатки снимешь.
     -- Конечно.
     -- Ой, какие милые.
     -- Французская   крысиная  кожа,  замечательно  гладкая  и
мягкая.
     Гостиная с синим ковром и коричневыми покойными  креслами.
Такая  же,  как  в  те  годы.  Когда  матери  говорили,  ты так
проносишься через гостиную, словно это зал ожидания.  Выпускная
фотография  Шарлотты,  стоящей  между  других  девушек  в белых
платьях. На  пороге  супружества.  Или  в  начале  череды  лет,
ведущей к участи старой девы.
     -- Ой,  дай-ка я тебя рассмотрю. Ты выглядишь как человек,
много чего повидавший в жизни. Глупо звучит, я  знаю.  Но  я-то
совсем ничего в ней не повидала. Пива тебе принести.
     -- Да, пожалуйста.
     -- Конечно.  Сейчас.  Я  так  разволновалась, что прямо не
знаю, за что хвататься. Только  что  вымыла  голову.  А  волосы
высохли  и  торчат  куда-то не туда. Видимо, не в том пиве я их
отполаскивала. Мам, где ты, Корнелиус Кристиан пришел.
     Услышав, как выкрикивают твое имя, ощущаешь легкую  дрожь.
Вот  он  я, пришел. Туда, где знаю каждую улицу и каждый дом. И
каждое летнее утро, начиная с восьми утра. Бежал по  панелям  в
остроносых  туфлях  без  шнурков.  На  кладбище,  стричь траву.
Откладывал  деньги.  Чтобы  пригласить  на  свидание   знакомую
девушку  из  богатой  семьи.  Забраться  наверх,  к  ней,  в ее
ослепительный мир. Далекий от моего, бедного  и  сиротского.  Я
был ничем не хуже других. Но не имел тому доказательств.
     -- О,   привет,   вот   и  ты,  Корнелиус.  Ну-ка,  ну-ка,
замечательно выглядишь. Ни капельки не изменился.
     -- Спасибо.
     -- Разве что говорить стал чуть-чуть по-другому.  Шарлотта
мне  вывалила  для  стирки  и  глажки весь свой гардероб. Можно
подумать, что бедняжка ни разу еще на свидание не ходила.
     Добрые  улыбчивые  глаза  миссис  Грейвз.   Вызывающие   у
человека  желание  почаще  представать  перед  ними. Мне всегда
хотелось, чтобы она была моей матерью. Что за горе поразило ее.
Окрасив волосы сединой. Она всегда с радостью принимала меня. В
уютный мир своей добродушной красы. Во всех  прочих  домах  мне
приходилось  стоять в прихожих. Ожидая. А она приглашала зайти.
Приносила стакан шипучки и тарелку с печеньем.
     У крыльца сигналит  машина.  Шарлотта  выводит  Кристиана.
Представляет  его.  Это  Корнелиус  Кристиан, Фреда, Джоан. Это
Стен, это Марти. Все сидят, разбросав  с  небрежным  изяществом
руки по спинкам сидений синего урчащего автомобиля.
     Мягко  рокочущий  двигатель,  визг  покрышек на поворотах.
Негромкие беззаботные голоса. Сыновья и дочери любящих  мамочек
и   выдающихся  папочек.  Разговаривают  о  том,  кто  в  каком
университете учился. Специализируясь по  радостям  жизни.  А  я
мимо  курносого личика девушки гляжу в окно, на залитую светом,
летящую мимо траву. Принадлежащую  к  другому  миру.  Разносчик
газет.  Мотался  по  этим  улицам взад-вперед. Думал тогда, что
стану миллионером. Со множеством книг в сафьяновых  переплетах,
чтобы  в них справляться о разных вещах. Каждый вечер грузил на
себя целую кипу. Худой ручонкой складывал газету  и  швырял  на
безрадостные   веранды.   А   иногда   и  в  распахнутое  окно.
Развлечения ради. Полагая, что я в нем нуждаюсь.
     Кристиан, стиснутый мягкими бедрами. Этой весенней  ночью.
Мускусный  запах  Шарлотты. Сочный и сладкий. То, что ты любил,
было  всего  только  грезой.  Звук.  Новый   с   иголочки   мир
заснеженных  елей.  Свет  из  зимнего окна, когда ты взял ее за
руку. Все забирая с собой, в ночные сны.  Вместе  с  доверчивым
шепотом.  О  том,  что  этот  крытый шифером островерхий дом за
деревьями когда-нибудь станет твоим. А вот и бакалейная  лавка,
где  я  выудил  из  стакана семь плававших в нем кубиков льда и
сказал здорово своему конкуренту, тоже разносившему газеты. Как
раз по этой дороге  у  нас  шла  граница,  сюда  мы  ходили  за
ягодами,  за  виноградом,  а  иногда перелезали через заборы за
персиками. По пятницам я собирал плату и большинство  должников
говорило  мне,  завтра придешь, я же, внутренне протестуя, лишь
отворачивал опечаленное лицо и  бормотал,  всего-то  пятнадцать
центов. Можно было подумать, что всякий раз, позвонив у дверей,
я  совершал  преступление,  и  даже  те  у кого вместо простого
звонка чуть ли не куранты играли, неделями  не  возвращали  мне
долга.  Они  там  внутри  сидели  в  тепле  и читали, купаясь в
ароматах бифштексов и пиццы. А я с растрескавшимися  на  морозе
губами приплясывал на замерших ногах. И думал, что того и гляди
умру.  Но  в  солнечные  дни  дороги  под  деревьями  близ реки
казались тихи. Зеленая трава, обрывы, холмы,  горбатые  мостики
над  железной  дорогой.  Прохладные  летние  прихожие,  где так
приятно  щелкнуть  каблуками  и  закружить,   спускаясь   вниз,
привычной ладонью скользя по перилам. А вот и та улица. Большой
кирпичный   дом  с  боковой  дверью.  Которую  в  день  платежа
едва-едва приоткрыла женщина в черном купальнике. Напугала меня
до колик уже тем, что пригласила войти. Четыре  часа,  чащобная
тишь  раннего вечера. Стоял в прихожей, пока она, закрыв дверь,
рылась в  сумочке.  Вся  мокрая,  капающая.  Сказала,  куда  ты
спешишь,  не уходи, я дам тебе вишневого соку. Схватила меня за
руку и держала, глядя в глаза и облизываясь. И  все  повторяла,
что  ей  сорок лет. А я повторял, вы должны мне тридцать центов
за две недели.  Дала  мне  доллар.  Я  взял  большую  монету  с
изображением  треснувшего колокола и выудил из кармана какую-то
мелочь. Она же расстегнула мне ширинку и  извлекла  наружу  мой
крантик.  В  ту  же минуту опрыскавший жидким мылом весь пол. И
она сказала, ах ты мерзкий мальчишка, ты  мне  ковер  испачкал,
пшел вон отсюда. Взрослые, как своего добьются, враз забывают о
справедливости.
     Эта  тенистая  дорога,  по  которой  мы катим. Эти легкие,
ласковые, не знавшие страдания голоса. Между  старыми  большими
домами  пристроились  новые белые коробки. А, вот и еще один. С
большой скучной верандой. Девочка-итальянка из моего класса.  В
ней  все  было  большим.  И  сердце, и бюст. Сказала, наверное,
паршиво быть сиротой. И что если я приду к ней домой, когда  не
будет  родителей, то она угостит мне желе и мороженым. Так и не
пошел, потому что никогда толком не знал, хорошо человек ко мне
относится или плохо. Столько раз ошибался. Нарывался на злобную
брань. Вместо  того,  чтобы  тихо  гулять  по  улицам  с  моими
"Новостями  Бронкса".  Звонил в звонки, стучал в двери. Говоря,
пожалуйста, заплатите мне. И из дверей  высовывались  головы  с
осовелыми  после  ланча глазами, слишком озадаченные, чтобы мне
отказать. Я ставил в  книжечке  крестик  против  их  адреса  и,
прибегая  к  собственной выдумки заклинанию, пытался внушить им
чувство,  что  это  еще  не  конец  света.  Но   попадались   и
бессердечные  люди, обзывавшие меня лгуном и лентяем. Дрыхнущим
под деревьями, а после приходящим лупить в двери и  свистеть  в
прихожих.  Я  что-то  такое шептал насчет свободы, а они орали,
чтоб я тебя больше не видел, и хлопали  дверьми.  И  я  уходил,
заливаясь  слезами отчаяния. Все они еще пожалеют, когда найдут
меня в  канун  Рождества  голодного,  босого  и  замерзшего  до
смерти.  И  как-то  в  один воскресный вечер той черной зимы. Я
написал поперек первой страницы газеты. Как вы себя чувствуете,
обжулив ребенка. В понедельник  пришлось  чуть  ли  не  ползком
пробираться  по улицам. Из всех окон торчали взъяренные лица. А
на одной веранде мужчина грозился кулаком, обещая раскроить  им
мою  башку. Я же от всей перепуганной души пожелал ему сдохнуть
и убежал.
     Шарлотта Грейвз, протянув руку, касается укрытой  крысиной
кожей  ладони  Кристиана. И улыбается. Автомобиль, покачиваясь,
пролетает один поворот за  другим.  Сворачивает  на  подъездную
дорожку.  За лужайками и подстриженными кустами возвышается дом
с крестообразными оконными рамами и заостренной кровлей. Синеют
спрыснутые желтым светом ели. Вход, что у твоего замка. Хлопают
дверцы машины.  Громкие  приветствия  внутри.  Двигаюсь  вослед
худощавым  ногам  Шарлотты.  По  мягкому  ковру. Пока кто-то не
тормозит ее, придержав за руку. И я по ступенькам  спускаюсь  в
просторную  комнату. Огромный сложенный из камня камин. Высокий
темноволосый малый в желтой рубашке с  пристегнутым  пуговицами
воротничком.
     -- Привет, а вас я вроде не знаю.
     -- Корнелиус Кристиан.
     -- А  я  Стен Мотт. Вон та женщина с золотистыми волосами,
моя мать, а тот с седыми, отец. Давайте, наваливайтесь.
     -- Прошу прощения.
     -- Ну, на пиво или чего вы хотите выпить.  Кстати,  а  вы,
по-моему, забавный.
     -- Спасибо.
     Кристиан отступает к оставленному свободным участку стены.
Рядом  с мраморной каминной доской. Картина, на которой корабль
с раздутыми парусами  летит  по  сине-зеленому  гневному  морю.
Ступени  под  аркой,  ведущие вверх, к огр