-- Пока не сделали.
     -- Ты  подумай, да они того и гляди подружатся. Двинь ему,
Корнелиус. Видите, мисс  Грасиа.  Двое  первостатейных  мужчин.
Истинные  спортсмены.  Подлинно  мужское искусство. Посмотрите,
как чисто бьет  Адмирал.  Обратите  внимание,  как  он  сгибает
колено, как работает плечом.
     О'Рурк наливает чай. Мисс Грасиа подносит чашку к губам. И
фыркает, разбрызгав все, что в ней было.
     -- О боже ты мой. Я и вправду думал, что это чай.
     О'Рурк   встает,   потрясая  в  воздухе  кулаком.  Адмирал
сбавляет темп. Финтит и напирает. Крякает и пыхтит.
     -- Сражайся, еврей.  Не  вижу  активности.  Достань  этого
араба,  Корнелиус,  он же открыт от пояса до носа. Вот так, дай
ему, пока он не провел свой крученый. По  пузу  его.  И  добавь
левой,  боковым  его,  боковым. Теперь осторожней, Корнелиус, в
этой стойке Адмирал смертельно опасен.
     Кристиан опускает перчатки. Выдвигает  вперед  подбородок.
Пригибается,  пропуская  адмиралов  прямой  правой над головой.
О'Рурк скачет по половицам.
     -- Я видел, я видел его, это он самый  и  есть.  Крученый,
Адмирал.   Ужасный,   убийственный  удар.  В  полную  силу.  Вы
прекрасно знаете, что на близком расстоянии он смертелен.
     -- А вы перестаньте дуть мой виски.
     -- Ага, признались. Как бы там ни было, я все видел.  Если
бы  Кристиан не нырнул, собирал бы он сейчас свою голову отсюда
до Уолл-стрит. Пожалуй, пора прекращать бой.
     Бум.   Перчатка   Адмирала   встречается   с   подбородком
Кристиана. Последний, медленно поворачиваясь, рушится на маты и
замирает,  раскинув  в стороны руки. Гертруда Грасиа вскакивает
на ноги. Прижимая к губам ладони. О'Рурк, подмигнув, толкает ее
назад, на скамью.
     -- Эй, вы же его крученым  ударили.  Вы  не  можете  этого
отрицать,  Адмирал.  Посмотрите  на  него, самый что ни на есть
нокаут. Я же вам говорил, не прибегайте  к  нему,  вы  сами  не
знаете, какая в вас силища.
     Прохладный влажный ветер задувает в окно. Далекие всполохи
молний.   Адмирал   возвышается   над  поверженным  Кристианом.
Задирает подбородок.  Триумфально  вздымает  руку  в  перчатке.
Неторопливо  покачиваясь,  пересекает  ринг  и  подныривает под
темно-красные канаты.
     -- Куда это вы, Адмирал, постойте, надо  его  поднять,  не
оставлять же вот так. Ему нужно сделать искусственное дыхание.
     -- Я  его не сильно ударил. Оставьте, пусть полежит. Давно
пора было его проучить. Умнее будет. Впредь не  станет  болтать
всякую чушь.
     -- Что  же, Адмирал, позвольте пожать вашу руку. Только не
отрывайте  ее.  Потрясите  немного  и  все.  Не  хотелось   вам
говорить,  но  знаете,  Корнелиусу  Кристиану  еще  ни  разу не
приходилось палубы, как у вас, у моряков говорится, нюхнуть. Я,
конечно, ничего не хочу сказать, но до отъезда в Европу он  был
чемпионом  Атлантического  побережья в среднем весе. Семнадцать
боев закончил чистым нокаутом.
     -- Ну, это он мне успел показать. Правда,  всего  на  пару
секунд.  Я нередко воздерживаюсь от крученого удара, даже когда
человек будто нарочно раскрывается. Но  этот  малый  уж  больно
умничает,  себе  же  во  вред. В наши дни по-настоящему сильных
мужчин раз два и обчелся.
     -- Да уж, Адмирал, что верно, то верно.
     -- Когда я вывел в море мой первый корабль, я каждый божий
день по два  часа  перед  завтраком  прыгал  на  шканцах  через
скакалку. В ту пору эту страну населяли не одни лишь нечесанные
слабаки.  Таким-то  образом  я  и  заработал  живот, который вы
называете  пивным  бочонком.  Бочонок  гвоздей.  А  ну-ка   вы,
девушка.   Ударьте   меня   в  живот.  Попробуйте.  Смелей.  Не
стесняйтесь. Вот так. Каково.
     -- О господи, сэр, какой он твердый.
     -- Показали девушке броневую плиту,  Адмирал.  Этот  самый
живот,  Гертруда,  и  натолкнул  изобретателей  на  идею. Готов
поспорить, Кристиан руку зашиб, когда попытался съездить вас по
животу.
     -- Вот к чему приводит правильный образ жизни, О'Рурк.
     -- К полному чайнику, Адмирал.
     -- Не обращайте на него внимания, мисс Грасиа.
     -- О, я и  не  обращаю,  Адмирал.  Только  как  же  мистер
Кристиан, вы уверены, что с ним все в порядке.
     -- Приятно,  дорогая  моя,  наблюдать такую участливость в
подобном вам человеке. Утешительное зрелище. Но я  вас  уверяю.
Через  несколько  дней  он будет как новенький. Пару месяцев не
сможет жевать, а так все с  ним  будет  в  порядке.  Ну  ладно,
хороший выдался вечерок, я нынче поработал на славу.
     -- Мне показалось, что он вроде бы дернулся.
     -- Не   волнуйтесь,  Гертруда.  Мой  крученый  никого  еще
калекой на всю жизнь не оставил. Вырубить человека, это да,  но
не более. Этому есть научное объяснение.
     При  нанесении  удара  перчатка  вращается,  а  когда  она
попадает в цель, так что человек и глазом не успевает моргнуть,
вращение сообщает ей дополнительную ударную силу.  Я  несколько
лет  экспериментировал, пока не добился успеха, а на мысль меня
навела нарезка в орудийном стволе. Спрысните его водичкой.
     -- Нет, Адмирал, вы  только  взгляните  на  него.  Рухнул,
словно  подрубленное  дерево.  Но  надо признать, Корнелиус вел
себя по-мужски. А  вам  все  же  не  следовало  так  поступать,
Адмирал.
     -- Ему  это  на  пользу.  От нынешней изнеженной молодежи,
пока ей копье в задницу не засадишь, никакого проку  не  будет,
простите  мне  подобные выражения, мисс Грасиа, девочка моя, но
именно это ей и нужно. Для укрепления станового столба. Но я на
него зла не держу. На ринге я могу выглядеть  убийцей,  но  вне
его  я  придерживаюсь  правил поведения, положенных нормальному
человеку. На моем месте любой прирожденный боксер, увидев,  как
он открылся, поступил бы точь в точь, как я.
     -- Ваша  совесть  чиста,  Адмирал.  Я  думаю,  может быть,
Корнелиус, и вправду заслужил подобный урок.  А  с  ним  и  все
прочие,   которые  полагают,  будто  наша  страна  нуждается  в
переменах. И что наши жены  только  о  том  и  думают,  как  бы
слупить   с   нас  алименты,  а  после  торговать  своим  телом
направо-налево.
     -- О'Рурк, я полагаю, что в присутствии Гертруды  подобные
разговоры неуместны.
     -- Нет, мне нравятся мужчины, которым противны женщины.
     -- Каково,  Адмирал.  Если бы Корнелиус не лишился чувств,
он бы это замечание оценил.
     -- До свидания, О'Рурк.
     -- Пока, Адмирал. И помните, с этого дня на  ваш  крученый
наложен запрет.
     Когда  бурая  дверь,  издав  щелчок,  закрывается,  О'Рурк
начинает  хихикать.   Поворачивается   к   рингу.   Поверженный
Кристиан.  Открытые  глаза  глядят  в потолок. Завывает сирена.
Внизу на улице звякает колокол. Где-то полыхает приятное пламя.
     -- Великолепно, Корнелиус.  Да  Адмирал  теперь  пригласит
тебя  на  яхту  и  по  всей гавани будет катать. Я чуть было со
смеху не покатился, ты так лихо все разыграл, что я на  секунду
подумал, будто он и впрямь дух из тебя вышиб.
     Руки Кристиана раскинуты, одна на восток, другая на запад,
параллельно улицам города. Белокурая голова указывает в верхнюю
его часть, а темные подошвы в нижнюю.
     -- Эй, Корнелиус, давай вставай, чего ты. Адмирал ушел.
     О'Рурк склоняется над Кристианом. Касается его головы.
     -- Господи-иисусе,  Корнелиус,  он  и вправду тебя ударил.
Очнись. Фу, черт, похоже без нюхательных солей не обойтись.
     На полу из  стеганых  матов.  В  Новом  Мире  цементных  и
асфальтовых  мостовых. Выброшенный на мель и брошенный нуждой в
руки Фанни  Соурпюсс.  Окруженный  полными  страха  раболепными
душами.  Огромным  молчаливым потоком унылых людей, льющимся по
ущельям улиц. Каждый со сломанной картонной коробкой. В которой
он куда-то тащит под мышкой свои мечты.  Подобно  мне,  некогда
ехавшему  через  Гарлем автобусом, шедшим на север. Когда я был
еще мальчиком. И увидевшему вывеску, продаются ночные  выползки
и черви. Автомобили рычат на хайвеях. Ночью, в полдень, утром и
вечером.   Негде  жить.  На  заваленном  отбросами  континенте.
Распори эту почву, пусть я  растаю  и  снова  стану  бесплодной
землей.  И  сотвори  меня  заново,  диким, чтобы я, легконогий,
понесся по этому краю. За соляные равнины. И мочился, мча через
Мичиган. Пусть снова восстанут  фермеры  с  иссохшими  шеями  и
головами  кондоров,  сидящие,  ладонями хлопая себя по коленям.
Предлагающие  на   продажу   собственные   штаны   и   рубашки,
торгующиеся обветренными губами. Вежливые и поверженные. А один
попрошайка  отшатнулся.  От  глумливой  ухмылки моего школьного
друга. И я увидел глаза человека. Который  увидел  меня.  После
всех этих лет, проведенных мною в уверенности, что он уже умер.
И он уронил ладонь и поник головой.

                            Со словами
                            Прости
                            Сынок

     23

     Просыпаюсь  нынешним  утром.  С  грудью  Фанни, прижатой к
моему лицу для  успокоения  челюсти,  которая,  уверяет  Фанни,
распухла. И может быть даже сломана. Именно в тот день, когда я
купил   себе   серый   в   полоску  костюм,  столь  благотворно
преобразивший  мой  облик.  Когда   начал   обдумывать   череду
динамичных,  полных  творческой  силы  лозунгов,  таких,  что у
мистера Убю с его жополизами из Мозгового центра Империи  Мотта
от зависти глаза на лоб повылазят. Тут-то меня и свалили с ног.
Да так, что не скоро встанешь.
     Корнелиус  Кристиан  отправляется  в деловую часть города,
намереваясь    проконсультироваться    у     врача.     Длинные
сигарообразные  тучи  ползут  над  Хобокеном. Буря сдвигается к
северо-востоку через Патчог, Хамптонс-парк и  Саг-Харбор.  Тени
зданий  втыкаются  в  парк.  Автобус,  рыча  огромным мотором и
раскачиваясь, катит от остановки до остановки. В прорезях  улиц
сверкает жаркое солнце. Видел темнокожего мальчугана, писающего
из  окна  на  шестом  этаже.  Капли еще не достигли сидящего на
крыльце старика.
     Новый день, жизнь  пробуждается.  Даже  здесь,  в  мрачных
лощинах, полных потных подмышек, толкающих тележки с красными и
голубыми  одеждами через квартал, торгующий поношенным платьем.
Грузовики  теснятся  у   обочин.   Большие   толстые   образины
надзирающих,  из  каждой торчит сигара. Толпа, штурмующая двери
универсального  магазина.   А   я   выхожу   из   автобуса   на
Геральд-сквер.  Где  никто  меня  не  встречает,  желая вручить
награду за духовную красоту.
     Кристиан опять проникает в пещерообразный  подъезд.  Вновь
поднимается  на  восемьдесят  пятый  этаж. В обществе щебечущих
учеников летней школы и пасущей их  учительницы,  которая  косо
посматривает  на  меня.  Получая  в  ответ  плотоядную ухмылку,
специально приберегаемую мной  для  совращения  малолетних.  На
прошлой  неделе  в  приступе  безысходной  ностальгии написал в
Европу. Умоляя принять меня обратно. В аккурат после того,  как
сборщик задолженностей выскочил на меня из-за двери в коридоре.
Требуя  оплатить,  согласно  контракту,  образовавшийся  в пути
избыток багажа. Ни слова о блюдах,  которых  она  не  съела,  и
полотенцах,  которыми  не воспользовалась. Сказал, вот вы мне и
попались, мистер Кристиан. Я  ему  выдал  серию  легких  прямых
левой. Один, особо удачный, пришелся по горлу и отбросил его на
девицу, тащившую к помойке пакет с объедками. Девица завизжала.
А  сборщик задолженностей повернулся к ней с извинениями и тоже
завизжал, поскольку девица немедля звезданула его по  яйцам.  Я
даже  помешкал  немного,  любуясь, как он корячится. Катаясь по
рассыпанным арбузным коркам.
     Пышногрудая  медицинская  сестра  с  приколотой  к  белому
халатику  свежей  красной  розой, открывает передо мной дверь в
приемную доктора Педро. Он сидит без пиджака, напевает,  прижав
к  румяной  щеке  скрипку,  и  заросшей  седым волосом жилистой
ручкой пощипывает струны.
     -- Эй, что с вами опять приключилось. Кошка язык откусила.
Не можете говорить. Получили по челюсти. Надо  было  заниматься
любовью,  а  не  войной.  С  кем  подрались-то,  с каким-нибудь
уличным мордоворотом. Вы бы подросли сначала.  Или  уж  врезали
ему  первому.  Какого  черта,  я  вас лечил, старался, выставил
отсюда  целехоньким,  а  вы  возвращаетесь   побитым,   я   вот
подумаю-подумаю  да  и подам на вас в суд. Вы знаете, сколько я
беру за лечение. И не спрашивайте.  Вам  не  осилить.  Спросите
лучше, зачем им понадобилось переименовать Одиннадцатую авеню в
Вест-Энд авеню, там где она пересекает Пятьдесят Девятую улицу,
Десятую  авеню в Амстердам-авеню, Девятую в Колумбус, а Восьмую
в Западную авеню Центрального  Парка.  Затем,  что  этим  людям
кажется будто они бог весть какие важные шишки. Только за этим.
А я вот могу отсюда любому придурку в дымоход заглянуть. Пол-то
скребли,  как  я  вам  велел.  Ну, видите, я так и знал, что не
скребли. И посмотрите теперь на себя,  вы  уже  и  говорить  не
можете.  Что с вами такое, черт побери, вы почему не выполняете
моих указаний. Думаете, я, дожив  до  моих  лет,  стану  ерунду
пороть.  У  вас  ушиб челюсти, небольшое смещение, но все будет
нормально, ничего не сломано. Единственное ваше приобретение  в
том, что теперь никто не сможет обозвать вас сосалом.
     Кристиан  кивает в знак благодарности. Пот ручейками течет
по лощинке меж ягодицами. В окне над головой  моего  маленького
скрюченного  доктора  тень  от  этого  здания на милю уходит по
крышам. На которые, если мне доведется еще  раз  встретиться  с
Адмиралом, я заброшу его одним ударом в пузо, обратив таковое в
сплошной синяк.
     -- Эй,   погодите   минуту.   Хотите   знать,   как  стать
счастливым. Я вам скажу. Каждый день  проходите  по  шестьдесят
кварталов.  А  чтобы  к  вам  не  лезли грабители, притворитесь
малость чокнутым. Тридцать кварталов в одну сторону, тридцать в
другую. Потом ступайте в закусочную на Шестой авеню. Потребуйте
вымоченной в хлебной водке горячей копченой  говядины  от  души
обмажьте  ее горчицей, да возьмите еще полную тарелку салата из
сырых  овощей  и  бутылку  пива.  И  сидите  себе,  любуясь  на
задрюченные  рожи  соотечественников.  И  радуясь, что у вас не
такая.
     В лифте полным полно членов союза  Дам-Колонисток  Америки
-- соломенные  шляпки, производимые в Атланте, штат Джорджия, и
корсеты из китового уса. С ними мы летим вниз, к улице, купаясь
в аромате духов. Только,  господи-боже,  кого-то  из  едущих  в
лифте  угораздило  вляпаться  в  собачье  дерьмо.  Напрягая мои
чревовещательные  способности,  продавливаю  сквозь  измученные
челюсти несколько слов. Окольным путем подбираясь к деликатному
предположению.
     -- Прошу  прощенья, мадам, я случайно встал рядом с вами и
все гадаю, дозволено мне ли будет спросить, вы и  ваши  подруги
не принадлежите ли часом к Дочерям Американской Революции.
     -- Ой, а как вы догадались.
     -- Догадался, мадам.
     -- Ты   только   подумай,   Джин,  этот  молодой  человек,
догадался, что мы Дочери.
     -- У меня сломана челюсть,  и  я  право  же  сожалею,  что
приходится вот так бормотать, но кто-то из вашего сообщества, я
совершенно в этом уверен, наступил на собачьи какашки.
     Лицо  дамы  заливает  краска,  на  шее вспыхивают багровые
пятна. Все разговоры в лифте, которому еще  предстоит  миновать
пятьдесят два этажа, смолкают. Повисает мучительное молчание. В
последнее  время мне как-то не удается должным образом выражать
мои мысли. Но и вонищу я выносить больше не в  силах.  Вся  эта
сволочь  таращится  на меня. Пока мы целую вечность падаем вниз
так,  что  закладывает  уши.  И  носы  у  всех   подергиваются,
принюхиваются,  значит.  Демонстративно  принюхиваются  ко мне,
чтоб они околели.
     Лифт   разгружается   и   загружается   снова.    Кристиан
протискивается через наполненный трескучими голосами вестибюль.
И  выходит на улицу, минуя мужчину, продающего четки и галстуки
в горошек. Когда тебе плохо, ступай  на  запад,  к  докам.  Где
много  больших  кораблей, способных унести тебя прочь. Уплывай,
точно  так,  как  приплыл.  На  чудовищном   судне   до   краев
нагруженном горем.
     Кристиан   медлит   под   вывеской,  на  которой  значится
"Таверна". Зайди, выпей стакан пива. Потяни на себя  качающуюся
дверь  и  углубись  в  темноту.  Пройди вдоль длинной стойки из
красного  дерева.  Здесь  прохладнее,  чем  на   улице.   Урчат
вентиляторы.  Сдувая  и  унося  смрадные запахи лифта. Бармен в
белом  переднике  поверх  живота,  похожего  на  плод  авокадо,
вытирает пивную лужу. Прохожу мимо четырех мужиков, погруженных
в истовую беседу.
     -- Пора бы уж тебе поумнеть.
     -- А тебе не пора, что ли.
     -- А я уже поумнел.
     -- Ну да, умный нашелся.
     -- Слушайте, умники, засохните оба. Возьмем еще по пиву. И
вон тому, который вошел. А то у него вид несчастный.
     В  знак  безмолвной  благодарности  и  в  виде приветствия
поднимаю стакан. Потому что, если бы и захотел что-то  сказать,
все  равно  бы  не  смог. Войди в этот полностью новый для тебя
мир. Наугад выбери место. Заберись на табурет у бара  и  думай.
Работая  в  похоронной конторе, я ощущал себя живым, а сейчас в
каждый закоулок моего  мозга,  крадучись,  пробирается  смерть.
Ночами  весь город лежит без сна и глядит в потолок. Нынче днем
еще один чернокожий джентльмен  в  поезде  подземки  размахивал
елдаком.  Перед  горсткой  заебаных  белых хуесосов. Зрелых лет
дама с сальным лицом и вязаньем в одной руке  вскочила,  норовя
вцепиться в него. Негр улепетывал по платформе, заталкивая свою
драгоценность обратно в штаны. А дама валила следом и голосила,
остановись,  мне  нужно с тобой поговорить. Я же, чтобы немного
развеяться, поднялся наверх и пошел прогуляться  по  парку.  На
залитой  солнцем верхушке одного валуна сидели кружком восьмеро
молодцов с накрашенными губами и  дружно  дрочили.  Махали  мне
ручками,  приглашая  присоединиться. Один из них, задавая ритм,
бил в бубен. И проходивший мимо меня пожилой господин  в  белых
гетрах  и  хорошем  холщовом костюме сказал, добро пожаловать в
желтый дом.
     С другого конца  бара  доносится  громкий  голос.  Рослый,
коротко  остриженный  мясистый  малый  в  легкой зеленой майке,
скривив рот, обращается  к  мужчине  пониже,  одетому  в  серый
костюм.
     -- Если  тут  такая духота, как ты говоришь, чего ты тогда
сидишь в подобном притоне.
     -- А ты.
     -- А я сижу здесь, потому что я умный, вот почему.
     -- Умный.
     -- Ага, умный.
     -- А я застрахован на двадцать тысяч долларов.
     -- Еще чего-нибудь расскажи.
     -- А  еще  у  меня  брат  живет  в  Манхэссете,   так   он
застрахован на сорок пять тысяч долларов.
     -- Знаешь что. По-моему, ты просто мешок с говном.
     -- Тебе  что,  завидно,  что мой брат застрахован на сорок
пять тысяч долларов.
     -- Нет, я тебе завидую. Целый мешок говна.
     -- А ну повтори.
     -- Ты просто мешок с говном.
     -- Нет, ты повтори без улыбки.
     -- Ты просто мешок с говном.
     -- Ну ладно, только смотри, больше так не говори.
     -- Ты просто мешок с говном.
     -- Предупреждаю тебя, скажешь еще раз, пожалеешь.
     -- Ты просто мешок с говном.
     -- Ладно, я подожду,  пока  ты  закончишь,  тогда  я  тебе
покажу.
     -- Покажешь, что ты мешок с говном.
     -- Это все, что ты можешь сказать.
     -- Могу еще раз сказать, что ты мешок с говном.
     -- Некоторые просто не способны понять, что уже наговорили
достаточно.
     -- Правильно. Потому что уж больно много в тебе говна.
     -- Знаешь  что, мне твое общество не нравится. Я, пожалуй,
пойду.
     Рослый здоровяк протягивает лапу и  вздергивает  коротышку
так,   что   тот  привстает  на  носки.  Держит  его  за  ворот
поблескивающей нейлоновой  рубашки  и  подтягивает  к  себе  за
галстук,   украшенный  самыми  модными  нынче  полосками.  Двое
собутыльников здоровяка немного подаются назад. А бармен быстро
находит себе занятие, принимается переставлять на полке бутылки
с виски.
     -- Куда э