л посвящен в твою жизнь. Или даже
то озеро, что мы оставили в долине вместе с болотом и площадкой
для гольфа.  Громоздкие  цепи  от  столба  до  столба.  Высокие
железные   ворота.   За  ними  гробницы  с  витражными  окнами.
Некоторые еще и со шпилями. Тебя заносят вовнутрь  и  оставляют
лежать. В этот холодный день. Мерзнут костяшки. Покоятся груди.
Которых уже не вкусит никакая любовь. Не усладит и не унежит.
     Приветственно  машет  человек в мягкой серой форме. Мистер
Вайн соступает в  снег.  И  поднимается  по  ступеням  в  серый
каменный   дом.  В  тонких  венах  плюща.  Возвращается,  чтобы
сказать.
     -- Несколько минут задержки. Простая формальность. Чарльз,
подайте машину вперед, прямо ко входу и подождите нас.
     Шофер разворачивается, лед хрустит под колесами.
     -- Это  пустяки,  мистер  Кристиан.  Обычное  установление
личности. Они обязаны знать кого хоронят.
     Гроб  на  четырех  плечах  скрывается под навесом, а там и
внутри приземистого строения, приткнувшегося  к  склону  холма.
Опять  ее  станут  разглядывать. Разве они нас оставят в покое.
Так и будут орать на меня, будто я неодушевленный предмет. Если
у тебя есть птичка, и она от  тебя  улетает,  ты  выбегаешь  из
дому,  чтобы  поведать  всем  на  свете  об  этой  беде. А тебе
говорят: заткнись, нарушитель спокойствия.
     Выходят.  Вставляют  его  обратно   и   вкатывают.   Урчат
двигатели,  мы  трогаемся  с  места. Сколько извилистых дорог и
деревьев.  Люди  под  камнем.  Все  белое,   белое.   Замерзшие
серебристые  ветви. Всюду пересечения тропок. Склепы на холмах.
В печали склоненные головы. Не верится, что я когда-то  работал
здесь,  подстригая  траву.  Летняя молния в небе. Вплавленная в
дверь холодная бронзовая женщина. Лицо под монашеским капюшоном
и рука у щеки. Не  подпускает  внешний  мир  к  богатым  костям
внутри.  Мужчина  и  женщина  из  белого мрамора стоят на своей
скале. Вглядываясь в море. Где терпят крушение корабли. И  люди
уходят под холодную воду. Следующая ты.
     Здесь  деревьев  нет.  Четверка  мужчин  стоит  у палатки.
Сметает снег. Холмик, покрытый поддельной травой. Кларенс  Вайн
приближается к нашей машине.
     -- Мистер  Кристиан.  Я  подумал,  что поскольку у вас нет
религиозных  предпочтений,   мне   следует   самому   прочитать
что-нибудь  над  могилой. И если вы не против, я скажу Чарльзу,
чтобы  он  дал  могильщикам  несколько  долларов,   стандартные
чаевые.
     -- Да.
     -- Тогда пойдемте.
     Полого  всходящий  холм. На мили и мили за ним лежит снег.
Выцветая под  окоченевшими  темными  деревьями.  Высокое  серое
небо.  Помнящее  девушек,  которых  ты  любил.  Отнимают от губ
сигарету,  целуют.  Танцевальные   оркестры   играют.   Копятся
любовные воспоминания. Смерть ничего не оставит. Кроме ночей на
Рождество.  В которые замирает весь год. Эти польские работяги,
вынимавшие  лопатами  грязную  землю.  В   день   получки   они
облизывают  губы  и сидят потом всю ночь за покером, пьют вино.
На самом краю города. Там где однажды  полиция  забрала  чью-то
жену, которая, вцепившись в тротуарный турникет, орала так, что
пришлось  посадить ее под замок. Больше ее не видно, потому что
она свихнулась. Любит тебя, как только можно любить.  Стирая  и
стряпая.  Штопая  и  ожидая.  Каждой  жилочкой тела, пока та не
лопнет.
     -- Вы просто  постойте  вот  тут,  мистер  Кристиан,  а  я
прочитаю несколько слов, они у меня с собой.
     Корнелиус Кристиан стоит рядом с Кларенсом Вайном. Который
держит  наотлет  клочок бумаги. Кивает могильщикам. Напрягаются
обнявшие гроб веревки. Голос, дымком плывущий по воздуху.
     -- Мы собрались здесь по-братски, чтобы помолиться за душу
неведомого нам человека. Птицы,  цветы,  деревья,  все  они  --
жизнь,  и  все,  что  мы  видим  вокруг,  возродится  весною. И
погребение это -- тоже жизнь, и для нас, для живых, оно  хранит
в  себе  красоту,  способную  облагородить  наше существование,
наградив  нас  поцелуем  нежности,  умеряющей  его   муку.   Мы
собрались,  чтобы  увидеть,  как земля упокоит одну из нас, ту,
которую все мы будем любить и помнить вовеки.  Предадим  же  ее
ныне в руки Божии. Давай, мужики.

                            И млечная
                            Жизнь
                            Заживо
                            Тонет
                            В бурой
                            Грязи

     4

     Холодно  просыпаться  в  такие  утра.  Промозглый  ветерок
сочится в чуть приоткрытое окно.  Лежишь,  глядя  в  потолок  с
розетками  и  гипсовыми  листочками.  Внизу  на  улице  клацают
мусорные ведра и крышки контейнеров. Мусорщики приехали. И весь
день воздух продирает ропот и рев, гудок океанского лайнера.
     Новый  мир.  Осевшая  наземь  сажа  марает  мои   подошвы.
Новорожденные   тараканы   норовят   украдкой   протыриться  за
умывальник. В ванной комнате все зеленое. Драная занавеска душа
в лианах и тропических листьях. Крохи розоватого мыла.  Ошметки
длинных светлых волос. Город обступает и давит тебя. Пока ты не
выйдешь,  чтобы  купить три булочки в сладко пахнущей маленькой
пекарне. И газету в киоске, чуть дальше по улице.  Каждое  утро
приносишь  ее  к себе и читаешь. Иных зарезали, а тех стоптали.
Кофе кипит в старой помятой кастрюльке. И ты сидишь здесь столь
блистательно  неизвестный.  Выпьешь  чашку,  полезет   какашка.
Сегодня   в   одиннадцать   тридцать.  Кристиан  минует  темную
прихожую. Толкает дверь, резное стекло, красное  дерево,  и  по
ступеням  выходит  из  пыльного дома на улицу. Оделся в лучшее,
что у меня есть. Каждый день пересчитываю  оставшиеся  доллары.
Их  сорок  семь,  лежат,  пока  я  сплю,  на  каминной полке, в
коробке. Вижу и чувствую каждый десятицентовик, выскальзывающий
у меня  из  пальцев.  Забираемый  рукой,  испытывающей  большую
радость,  чем  моя.  Вталкиваемый  в  турникет. Или в щель, под
которой распахивается окошко, а в нем ломоть  ржаного  хлеба  с
ветчиной и листом салата.
     Жду  автобуса  у  белого каменного здания. Внутри которого
тебе  расскажут  всю  историю  Нью-Йорка.  Выцветшие   страницы
зеленых  книжиц с именами людей. Кузнецов, пекарей, свечных дел
мастеров, живших сто лет назад. Когда на  месте  парка  грудами
лежали валуны. Теперь мамаши, качая коляски, катят детишек. Все
прилежно укутаны, чтоб не продуло. Вайн сказал по телефону, что
будет рад меня видеть.
     Автобус   застревает  на  углах.  За  улицей  видна  средь
деревьев  низкая  крыша  заведения,  называемого  "Таверна   на
Лужку".  Люди  лезут  в  автобус.  Щелкает  турникет.  Сыплются
монетки. Затем,  как  из  маслобойки,  белая  струйка  билетов.
Глаза,  единожды  скользнув по тебе, словно бы исчезают. Только
что с моего пиджака отлетела пуговица. Среди  такого  множества
ног мне ее нипочем не найти. Поминаю Господа-Бога. Разваливаюсь
на  части.  Придется  прикрывать  локтем  свисающую нитку. Вайн
скажет, приятно увидеться с вами.  Господи,  как  замечательно,
что есть человек, который хочет видеть меня. Собери в кулак все
силы  духа.  И  держи  их покрепче, чтобы не просочились сквозь
пальцы. Сторонись страхов. Первое, что я  сделал,  когда  снова
вышел на люди после похорон. Начистил ботинки.
     Автобус  с  грохотом  проносится мимо пьедестала с мужской
фигурой на нем. Говорят, именно он открыл эти места. Вот его  и
поставили  здесь, отлив из металла. Вокруг день и ночь клекочут
клаксоны, потоком льются машины. Приготовься, скоро выходить. В
автобус влезает человек в  серой  шапчонке.  Улыбка  раздвигает
просторные,  утыканные  щетиной  толстые щеки. Идет по проходу,
радостно  приветствуя  пассажиров.  И   садится   в   печальном
молчании,  потому что никто не ответил ни на приветствия, ни на
улыбку. Я киваю ему, и глаза его немедленно вспыхивают. У них в
желтом доме все любезны друг с другом.
     Шагаю по городу на восток. Ветер  кусается  и  взвивает  в
воздух  песок  и  обрывки  бумаги.  Далеко  впереди, где-то над
Флашингом, он разрывает тучи, обнажая синее  небо.  Ребенком  я
думал,  что это такой удивительный гигантский унитаз. В который
какают великаны.
     Как темно  здесь,  между  домами.  Машины  подкидывает  на
выбоинах  в  асфальте.  Толстые  железные крышки люков лязгают,
вздрагивая под колесами.  И  из-под  них  вырываются  небольшие
клубы  пара.  Пиджак  остался без пуговицы. Для этого города --
верный признак, что ты  покатился  вниз.  А  для  друзей  повод
побыстрее найти себе новых знакомых.
     Теперь   вместо   неоновой   вывески,  немного  ниже  нее,
бронзовая доска. На ней огромными буквами  "Вайн".  Над  именем
слова  помельче:  "Погребальный  Дом". Видать, дела у него идут
лучше  некуда.  И  совсем  высоко  "Инкорпорейтед".  Высота,  с
которой  он  может  отпустив  трапецию, спланировать прямиком в
огромную груду долларов.
     Кристиан протискивается  в  сверкающие  стеклянные  двери.
Красновато-желтый  ковер.  Под  пальмой  в горшке черная урна с
белым песком, чтобы  гасить  сигареты.  Стучу  в  дверь  Вайна,
главный  декоративный мотив которой -- роскошь в современном ее
понимании. Зеленый свет, на прошлой неделе  казавшийся  теплым,
заметно похолодал.
     -- Войдите. А, мистер Кристиан. Приятно видеть вас. Ну-ка,
позвольте ваше пальто. Присаживайтесь. На улице нынче холодно.
     -- Холодно и ветрено.
     -- Ну что, мистер Кристиан, обжились на новом месте.
     -- Вроде бы да.
     -- Рад.  Все требует времени. Вы молоды. Понемногу события
жизни стирают самые мучительные из  наших  горестей.  Будь  это
иначе,  город  заполнили  бы  плачущие  калеки.  Однако,  вы, я
полагаю, были бы не прочь обсудить ваше положение.
     -- Да.
     Вайн в своем вращающемся кресле. Свет сбоку падает ему  на
лицо.  Вайн  клонит  круглую  голову набок. Встряхивает кистями
рук,  выпрастывая  манжеты  рубашки,  такие  белые,  тугие.   С
искорками   бриллиантов.   Коротко   остриженные  волосы,  чуть
тронутые  сединой,  стоят  торчком.  Опрятный,  подобранный,  с
мерцающими  глазами, утопающий в кожаном кресле. Теребя пальцем
пару кожаных перчаток у себя на  столе.  Мир  почти  неприметно
оседает.  На  ковер,  по  которому ты беззвучно ступаешь, входя
сюда с грязной улицы.
     -- Могу ли я задать вам всего  один  вопрос,  Кристиан.  Я
хочу  спросить вас, как мужчина мужчину. Здесь для вас найдется
место. Говорю это совершенно серьезно. Жалование  неплохое.  Но
это  было  бы  только началом. А существует еще и будущее. Могу
вас в этом заверить. Согласитесь ли вы работать у меня.
     Кристиан  склоняет  голову.  Поскольку   вышедшие   из-под
контроля  глаза,  уставились  в  потолок.  Быстро  верни  их на
уровень  горизонта.  Рот  заливают  потоки  слюны.   Сглони   и
постарайся не пожимать плечами.
     -- Мистер  Вайн,  я пока не решил, чем собираюсь заняться.
Когда я в первый раз услышал, что вы будете рады меня  увидеть,
я  едва  не  выпалил, Господи, как хорошо, что есть кто-то, кто
хочет видеть меня. Со времени похорон мне почти не  приходилось
разговаривать с кем бы то ни было.
     -- Ну  что  же,  в  таком случае, я рад вас видеть, мистер
Кристиан.
     -- Мистер Вайн, я не знаю, сколько я вам  должен.  Но  все
мое  достояние  составляет  сорок  шесть долларов девяносто два
цента.  Я  не  могу  оплатить  даже  присланный  мне  счет   за
перевозку, хранение и выгрузку моей жены с корабля. Так что мне
остается полагаться лишь на ваше милосердие.
     -- Минутку,  мистер  Кристиан.  Всего  одну  минутку,  мой
мальчик. Вам вовсе не нужно полагаться на мое  милосердие.  Это
замечание мне не нравится.
     -- Ну, может, не на ваше. Но в милосердии я нуждаюсь.
     -- Возможно,   вы  в  нем  и  нуждаетесь,  однако  на  мое
милосердие вам полагаться совершенно не нужно. Вам  не  следует
даже мысли такой допускать. Я предлагаю вам возможность принять
на   себя   определенную  роль  в  рамках  нашего  возвышенного
служения.  Я  сознаю,  что  людей  заурядных  это  занятие   не
привлекает.  но  я  вам  вот  что  скажу. Я хорошо разбираюсь в
людях. И я различаю в вас,  Кристиан,  творческие  способности,
которые   позволят   вам   посвятить   жизнь   выполнению  этой
благородной  миссии.  Я  убежден,  что  вы   сможете   добиться
выдающегося положения.
     -- Вы  хотите,  чтобы  я  приходил  сюда и возился здесь с
мертвецами. С людьми, которых я даже не знаю.
     -- Если  вы  пожелаете  посвятить  себя  этому  священному
ремеслу,  я  буду  только рад. Но я предпочел бы, чтобы вы были
как бы лицом нашего дома. Ну и возможно, внештатным  помощником
в студии.
     -- Внештатным помощником. Чтоб мне пропасть, мистер Вайн.
     -- Вы,  может  быть, удивитесь, мистер Кристиан, но именно
эта часть моей работы наполняет меня величайшей  гордостью,  не
говоря уж, -- а большинству людей я бы этого и не сказал, -- об
удовольствии.  Если  вы  найдете,  что она лишает вас душевного
покоя, я ни на чем настаивать не буду. Истинная  природа  ваших
обязанностей  здесь  будет  состоять  в том, чтобы умерять горе
осиротевших членов семьи. Исполнять своего рода  благодетельные
формальности,  выказывая  сочувствие,  столь необходимое, когда
перед семьей разверзается смертная бездна. Я знаю,  вы  человек
искренний.  Я  знаю,  что  вам  присуща культура и элегантность
манер. Всем этим вы обладаете, Кристиан.
     -- Сколько я вам должен, мистер Вайн.
     -- Вам нет необходимости задавать мне этот вопрос.
     -- И все же, сколько.
     -- Четыреста восемьдесят шесть долларов, сорок два  цента.
Включая налоги.
     -- Мама родная.
     -- Мистер  Кристиан, тут нет ничего страшного. Не надо так
пугаться.
     -- А как вы хотите чтоб я пугался. Эти  деньги  вместе  со
ста   восемьюдесятью   шестью   долларами,   которые  я  должен
пароходной компании, составляют почти семь сотен. Как  я  смогу
их выплатить.
     -- Выслушайте  меня,  мистер  Кристиан.  Я уже говорил вам
прежде и скажу еще раз. Я ни из кого денег клещами не  тяну.  В
моем  бизнесе большинство людей оплачивает свои счета. Назовите
это суеверием, но люди не любят делать долги на смерти дорогого
и близкого существа. А если существо близкое, но не  так  чтобы
очень  дорогое, они с тем большей радостью платят за избавление
от него. Так что я не страдаю от недостатка средств и не требую
от вас немедленной уплаты. У вас есть время. Много времени.
     -- Сколько.
     -- Шесть месяцев.  Если  потребуется,  то  и  больше.  Без
процентов.
     -- Восемьдесят шесть долларов в месяц.
     -- Восемьдесят  один,  Кристиан, восемьдесят один доллар и
семь центов.
     -- Да,  но  ко  мне  того  и  гляди  заявится  человек  из
пароходной компании.
     -- Вы  можете без всяких затруднений получить аванс в счет
жалованья.
     -- Я стану изгоем.
     -- Я был бы менее чем чистосердечен, если бы  не  признал,
что  люди  не  будут валиться один на другого, запинаясь о край
ковра в спешке пожать вам руку или познакомиться с  вами.  Даже
из  друзей многие от вас отвернутся. Но вы бы удивились, если б
узнали, насколько более глубокие связи с людьми порой дает  эта
профессия.  Знаете,  где  я  познакомился  со  своей  женой.  У
прилавка аптеки, в которой подыскивал губную помаду нужного мне
оттенка. Таковы факты. Я ходил тогда  в  учениках  у  владельца
похоронного  бюро.  Она  спросила  меня  в  тон каким волосам и
глазам  я  пытаюсь  подобрать  помаду.  Перед  этим  я   поднял
коробочку   с   бикарбонатом  соды,  которую  она  обронила.  В
благодарность она  указала  мне  нужный  оттенок.  Именно  тот,
который  я  выбрал  сам. Мы вместе вышли на улицу. Никогда я не
видел столь синих глаз и столь белой кожи. Я объяснил ей, зачем
мне нужна помада. Ее это немного  смутило,  но  потом  она  все
поняла.  Мы возвратились в аптеку и выпили по стакану содовой с
малиновым сиропом. До сих пор помню  звук  наших  шагов,  ее  и
моих,  на  ступеньках  аптеки.  У  нее  были  щиколотки,  какие
встречаются разве только  у  ангелов.  Через  семь  месяцев  мы
поженились. И в смерти она остается мне столь же близкой.
     -- Мистер Вайн.
     -- Называйте  меня Кларенсом, через "а". Приемные родители
дали мне имя Тобиас, но при крещении я был  наречен  Кларенсом.
Извините,  я  на  минутку  отвлекусь,  забыл  предупредить мисс
Мускус о произведенных мной изменениях в музыкальной программе.
Мисс Мускус,  я  счел,  что  семье  Рикардо,  четвертый  покой,
подойдет  нечто  более  энергичное, но, думается, сейчас, перед
закрытием  гроба,  музыку  следует  немного  замедлить.  О'кей.
Спасибо.  Вот  вам  пример  решения,  требующего  деликатности,
мистер  Кристиан,  и   такие   решения   приходится   принимать
постоянно.  Я  питаю  уверенность,  что  на вас можно возложить
ответственность подобного рода.
     -- Мистер Вайн, я  бы  не  взялся  решать,  какая  мелодия
пригодна для каких похорон.
     -- Пожалуйста, называйте меня, если можете, Кларенсом. Мне
бы это было приятно.
     -- Пока  я  не  оплатил  мой  счет,  мне  было  бы удобнее
называть вас мистером Вайном.
     -- Что ж, если таковы ваши чувства, будь по-вашему.
     Глаза Вайна мерцают в мягком желтоватом свете лампы. Палец
подталкивает  вверх  и  вниз  переключатель  внутренней  связи.
Трепет  далекой  торжественной  музыки. Опрятный маленький узел
черного галстука  плотно  впаян  в  тугой  воротничок.  Сильная
красноватая  шея,  которую он поворачивает и скручивает. Я стал
бы лицом его заведения. Подпрыгивающим и хлопающим в ладоши  на
холоде.  Ободряя клиентов. Сюда, ребята. К мистеру Вайну. Знает
скорбь как свои пять  пальцев.  На  пару  выйдет  дешевле.  Его
губная  помада  пойдет вам куда больше той, которой вы мазались
до сих пор. Вы себе лежите в гробу, а муж  прям  оторваться  от
ваших  губ  не  может. Сюда, ребята, сюда. Со мной случилось то
же, что с Вайном,  правда,  я  свою  жену  не  бальзамировал  и
повстречался  с ней не в аптеке. Какие крохотные у него ступни.
Он выглядит  куда  более  крупным,  чем  есть  на  самом  деле.
Человеком,  повелевающим  армиями  и кораблями. И побеждающим в
битвах. Глазея между тем на женские губы.  Каковым  манером  он
теперь и достигает оргазма.
     -- Вы что-то призадумались, мистер Кристиан.
     -- Просто любуюсь вашими зелеными шторами.
     -- Я   никогда   не   впускаю  сюда  дневного  света.  Это
подталкивает мой разум к дальним  скитаниям.  Я  ведь  техасец,
скитания у меня в крови. Что за прекрасное слово, не правда ли.
Техасец.
     -- Да.
     -- Мир  полон  прекрасного. Сегодня ранним утром я пытался
заставить этих сукиных детей  убрать  машину  с  моей  грузовой
площадки.  И  мимо  прошли  три  девушки.  Они  направлялись  в
привилегированную частную школу, расположенную  чуть  дальше  в
этом   же  квартале.  Молодые  грациозные  девушки.  Что-то  их
рассмешило. Это было прекрасное зрелище. Они не сознавали своей
грации. Девушки из хороших домов в верхней части Ист-Сайда, они
приезжают в этот район железной дорогой. А прямо в тени под  ее
эстакадой  лежат люди, потерпевшие крах. Мужчины, которые могли
быть такими же, как  отцы  этих  девушек.  Много  зарабатывать,
нести   груз   огромной   ответственности.   А  теперь  они  не
зарабатывают  ничего.  Я  хоронил  одного  из   них.   Он   все
попрошайничал  на  углу.  Я  иногда  и сам приезжаю по железной
дороге. И я, бывало, подавал ему четвертак. Всего год назад  он
был  вице-президентом  компании  на  Уолл-стрит.  Но заглянув в
самую глубину его глаз, можно было увидеть,  что  он  родом  из
Мичигана  -- просто несчастный ребенок, затерявшийся в огромном
городе. Его супруга с детишками и поныне живет в  Форест-Хиллс,
в  Куинсе,  хороший  просторный  дом  сельской  архитектуры.  И
знаете, никто из них  не  явился  на  похороны.  Сказали,  если
придется, они в состоянии доказать, что не знают, кто он такой.
Вот  вам  человеческая  низость, омерзительная до тошноты. Но я
все еще н