и  сам  капитан
вышел из каюты и окликнул Дону, которая ждала его на корме, облокотившись на
перила и глядя  на первую вечернюю звезду,  мерцавшую над темным  лесом. Они
сели в  шлюпку, и  та,  покачиваясь, понесла  их  вниз  по течению, вслед за
уплывшими  лебедями. А еще через несколько минут на знакомой  поляне замигал
костер, затрещали сухие сучья. На этот раз на ужин была грудинка, хрустящая,
румяная, сочная. Они  ели ее руками вместе с золотистым хлебом,  поджаренным
здесь же, на костре. А потом сварили кофе, крепкий и горький, в  кофейнике с
изогнутой  ручкой. Когда ужин закончился, он закурил трубку,  а она  уселась
рядом, прислонившись к его коленям и закинув руки за голову.
     --И так может быть всегда, -- сказала она, глядя  в огонь. -- И завтра,
и  послезавтра, и  через  год. В  другом  ручье, на других  берегах, в любой
другой стране -- стоит нам только захотеть.
     --Да,  -- откликнулся он, -- стоит только  захотеть. Но Дона Сент-Колам
не может хотеть того  же, чего  хочет юнга. Она  живет  в  ином мире. И, кто
знает, может быть, именно в эту  минуту она встает  с кровати, чувствуя, что
болезнь ее прошла и пора возвращаться  к привычным домашним  обязанностям. И
она одевается  и идет  к детям, забыв о том  чудесном сне, который ей только
что приснился.
     --Нет,  -- возразила она,  --  я уверена,  что  Дона Сент-Колам еще  не
поправилась,  что она по-прежнему мирно спит в своей кровати и видит  сны --
самые сладкие сны, какие ей когда-либо снились.
     --Но ведь это всего лишь сны, -- проговорил он. -- Наступит утро,  и ей
придется проснуться.
     --Нет, -- запротестовала  она, -- нет, нет! Пусть  это  будет всегда: и
костер, и  ночь, и ужин, который мы приготовили вдвоем, и твоя рука, лежащая
у меня на сердце.
     --Ты забываешь, что женщины устроены иначе, чем мужчины, -- сказал  он.
-- Проще, примитивней. Они  согласны странствовать, согласны играть в любовь
и в приключения, но только  на время. А потом  наступает пора вить гнезда, и
они не могут противиться инстинкту, который заставляет их заботиться о доме,
наводить уют и высиживать птенцов.
     --Но птенцы подрастают, --  проговорила  она, -- и покидают  гнездо.  И
тогда их родители тоже могут сняться с места и обрести свободу.
     Он засмеялся, глядя на танцующие языки пламени.
     --Нет,  Дона,  -- сказал  он, --  так не бывает. Представь себе,  что я
сейчас уплыву на  и вернусь через двадцать лет.  Кто встретит меня
на пороге? Мой озорной юнга? Нет -- солидная, степенная дама, давно забывшая
свои  прежние фантазии. А я? Кем я стану тогда? Потрепанным морским волком с
длинной бородой и жестоким ревматизмом, дряхлым стариком, не помышляющим уже
ни о пиратстве, ни о вольной жизни.
     --Ты слишком мрачно смотришь на наше будущее, -- сказала она.
     --Я реалист, -- ответил он.
     --А если я уплыву сейчас с тобой и никогда больше не вернусь в Нэврон?
     --Это не выход, -- сказал он.  --  Рано или поздно ты  разочаруешься  и
станешь жалеть о прошлом.
     --Нет, -- возразила она, -- никогда! Пока мы вместе, я ни о чем не буду
жалеть.
     --Может быть,  --  ответил  он.  --  Но  тебе,  как  и  всем  женщинам,
необходимы семья,  дети, домашний  очаг.  А раз так  -- значит, конец  нашим
скитаниям,  конец приключениям, и мне снова придется выходить в море одному.
Нет, Дона, если  женщина и может убежать от себя, то только на один день или
на одну ночь.
     --Ты  прав, -- сказала она,  --  у  женщин  нет  выхода.  И  поэтому  в
следующий раз, когда мы  отправимся в море, я одолжу у Пьера Блана его брюки
и снова стану твоим  юнгой. И  мы не  будем больше мучиться из-за пустяков и
забивать себе головы мыслями о будущем  --  ты будешь нападать  на корабли и
совершать вылазки  на побережье, а я, как примерный юнга, буду готовить ужин
в  каюте,  стараясь  не  докучать  тебе  разговорами  и не  задавать  лишних
вопросов.
     --И сколько же это будет продолжаться?
     --Столько, сколько мы захотим.
     --Другими словами, столько, сколько захочу я. В таком случае можешь  не
сомневаться, это будет очень, очень  долго. Я не намерен  отпускать тебя  ни
завтра, ни послезавтра и уж тем более не сегодня.
     Огонь горел все слабей и слабей  и  вскоре  совсем потух. Помолчав, она
спросила:
     --Ты знаешь, какая сегодня ночь?
     --Да, -- ответил он, -- ночь летнего равноденствия, самая короткая ночь
в году.
     --И я хочу, чтобы мы провели ее здесь, а не на корабле, -- сказала она.
-- Потому  что  все  меняется  и ничто не  остается  прежним: ни мы, ни этот
ручей, ни эта ночь.
     --Я знаю,  -- ответил  он. -- Разве  ты не  заметила, что  я положил  в
шлюпку одеяла и подушку?
     Она посмотрела на него. Огонь догорел, и лицо его пряталось в  тени. Не
говоря ни слова, он встал, спустился к шлюпке, принес два одеяла и расстелил
их под деревьями, у самого берега.
     Начался отлив. Вода медленно отступала,  обнажая отмели. Легкий ветерок
прошелестел  в ветвях  и стих.  Козодои уже  замолчали, морские птицы  давно
устроились на  ночлег. Луна еще не вышла,  над головой чернело высокое небо,
внизу чуть слышно журчал ручей.
     --Завтра на рассвете, до того  как ты встанешь, я наведаюсь в Нэврон, -
- сказала она.
     --Хорошо, -- ответил он.
     --Я хочу поговорить  с  Уильямом, прежде чем проснется прислуга. Если с
детьми все в порядке и меня никто не хватился, я вернусь сюда.
     --А потом?
     --Не знаю. Все зависит от тебя. Зачем загадывать заранее? Из этого, как
правило, все равно ничего не выходит.
     --Тогда  давай просто  представим, как все может быть. Ты вернешься  из
Нэврона,  мы позавтракаем вдвоем, сядем в шлюпку и поплывем вниз по реке. Ты
будешь удить рыбу, и, надеюсь, на этот раз тебе повезет больше.
     --Да? Ты правда считаешь, что я смогу наловить много рыбы?
     --Посмотрим. Мы решили, что не будем ничего загадывать.
     --А когда  нам надоест  ловить рыбу,  -- продолжала она,  -- мы  пойдем
купаться. В полдень  вода,  наверное,  будет уже  достаточно теплой. А после
купания еще раз перекусим и полежим где-нибудь  на  берегу. А потом начнется
отлив и к реке прилетит цапля. Она будет бродить среди камней, рыться в иле,
и ты сможешь ее нарисовать.
     --Нет,  -- возразил он, -- цапля  подождет.  Сначала я  хочу нарисовать
своего юнгу.
     --А потом  наступит следующий день, --  сказала она,  -- а  за ним  еще
один, и еще. И не будет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее.
     --Ну а сегодня, -- сказал он, -- сегодня -- самая короткая ночь в году.
И я не хочу, чтобы ты об этом забывала.
     --Я помню, -- ответила она.
     Позже, уже засыпая, она подумала о той Доне, которая когда-то,  давным-
давно, лежала на огромной  кровати под пологом, одинокая, несчастная, ничего
не знающая о ручье, бегущем в лесу, о корабле, застывшем в тихой заводи, и о
мужчине, спящем на траве под деревьями.  Она и не могла этого знать -- ей не
было места в сегодняшнем дне,  она  осталась в прошлом. Но где-то, в далеком
будущем,  была еще и третья Дона, непохожая на  первых  двух, от  которых ее
отделяли десятилетия.  Все, что  происходило  сейчас,  было  для нее  только
воспоминанием -- дорогим и  бережно хранимым. Наверное, она многое  забудет,
эта третья Дона:  и плеск  волны на отмели,  и  черное  небо  над головой, и
темную воду  ручья,  и  шелест  листьев  в  вышине,  и  тени,  дрожащие  под
деревьями, и мягкий мох,  и запах папоротника. Забудет их беседы, теплоту их
рук и  нежность ласк... Но никогда, никогда она не  сможет забыть ту тишину,
которую они подарили друг  другу, тот покой  и безмятежность, которые отныне
наполняли их обоих.
     Проснувшись  на  следующее  утро, она увидела, что между деревьями  уже
пробивается бледный свет,  над ручьем встает туман и два лебедя, словно  два
белых призрака, медленно плывут по воде. Угли костра подернулись пеплом. Она
взглянула на француза,  крепко спавшего на траве,  и подумала о том,  что во
сне  все   мужчины  становятся  удивительно   похожи  на  детей.   Лицо  его
разгладилось, заботы и думы отступили прочь, и  он  снова стал тем маленьким
мальчиком,  каким  был когда-то. Поеживаясь  от  холода,  она вылезла из-под
одеяла  и, встав  босыми ногами на остывшие  угли костра, проводила взглядом
лебедей,  исчезающих в тумане. Затем подняла с земли свой плащ, накинула его
на плечи и двинулась по узкой извилистой тропинке,  ведущей  от  пристани  к
Нэврону.
     Шагая по  лесу, она пыталась  воскресить в  памяти прежнюю размеренную,
упорядоченную  жизнь.  Дети,  конечно,  еще  спят. Джеймс мирно посапывает в
колыбельке -- щеки раскраснелись, кулачки крепко сжаты. Генриетта лежит, как
всегда, ничком, разметав по подушке золотистые локоны. Рядом, широко раскрыв
рот, спит Пру.  Ну а  Уильям,  верный,  преданный Уильям, зорко сторожит  их
покой, терпеливо поджидая хозяина и хозяйку.
     Туман  постепенно рассеивался. За лесом  на противоположном берегу реки
засияла заря.  Дона  вышла  на  лужайку.  Перед  ней стоял  Нэврон -- тихий,
безмолвный, погруженный в дремоту.  Окна были  закрыты ставнями, но по крыше
уже  скользили первые утренние лучи. Она осторожно перебралась через мокрую,
серебряную от росы лужайку, подошла к двери и подергала за ручку -- заперто.
Постояв  минуту, она  направилась  во внутренний двор,  куда  выходили  окна
Уильяма. Она решила вызвать  его из дома и  расспросить обо всем. Окно в его
комнате было открыто, но штора не  задернута. Она  подождала, прислушиваясь,
затем тихонько позвала:
     --Уильям! Уильям, это я!
     Никто не ответил. Она нагнулась, подобрала с  земли камешек и бросила в
окно. В ту же минуту из-за шторы показался Уильям. Он испуганно уставился на
нее,  словно не  узнавая, потом  приложил палец  к губам  и быстро отошел от
окна.  Дона  стояла  перед  домом,   чувствуя,   как  в  сердце   постепенно
закрадывается тревога: лицо у  Уильяма было бледное и изможденное, как будто
он  не  спал несколько  ночей.  . Она  слышала,
как он осторожно отодвинул засов, затем чуть-чуть  приоткрыл дверь и впустил
ее.
     --Что с детьми? -- воскликнула она, хватая его за рукав. -- Говори, они
заболели?
     Он покачал головой и, оглянувшись на лестницу,  снова приложил  палец к
губам.
     Она  вошла  в  прихожую  и огляделась.  Сердце у  нее  упало -- она все
поняла. Вокруг царил беспорядок, выдававший следы внезапного приезда: сюртук
и  хлыст, оставленные на  стуле, шляпа,  небрежно брошенная на пол, еще один
хлыст и толстый клетчатый плед.
     --Сэр Гарри  приехал,  миледи,  --  произнес Уильям. --  Вчера,  поздно
вечером. И с ним милорд Рокингем. Они скакали верхом от самого Лондона.
     Она молча смотрела на сюртук, висящий  на стуле, а  сверху,  из спален,
неслось звонкое, заливистое тявканье одного из спаниелей.

16
     Уильям снова  кинул взгляд  наверх.  Лицо  его  было бледно,  маленькие
глазки встревоженно блестели. Дона молча кивнула  ему  головой и на цыпочках
прошла в гостиную. Уильям зажег две свечи и остановился,  выжидательно глядя
на нее.
     --Он что-нибудь сказал? -- спросила она. -- Зачем они приехали?
     --Я понял,  что сэру Гарри  надоело жить в Лондоне  одному,  миледи, --
ответил Уильям.  -- И  лорд  Рокингем уговорил его приехать. Кроме того, его
светлость,  кажется, встретился в Уайтхолле  с одним из  родственников лорда
Годолфина, который настоятельно советовал ему вернуться в  Нэврон.  Это все,
что мне удалось выяснить из их беседы за ужином, миледи.
     --Да-да, -- задумчиво проговорила Дона,  словно  не слыша его последних
слов, -- конечно  же, это идея Рокингема. Гарри  слишком ленив, чтобы самому
решиться на отъезд.
     Уильям неподвижно стоял перед ней, держа в руке свечу.
     --А  что ты  сказал  сэру Гарри? -- спросила она. -- Как  тебе  удалось
удержать его перед дверью моей спальни?
     По лицу  Уильяма пробежало  подобие улыбки,  он  понимающе посмотрел на
Дону.
     --Я был  готов  стоять  до  последнего, миледи,  и,  если  понадобится,
удержать его силой. К счастью, обошлось без этого. Как  только господа сошли
с  коней, я сразу же объявил  им о вашей болезни. .
     --И он подчинился?
     --Послушно, как ягненок. Сначала, правда, чертыхнулся и отругал меня за
то, что я не послал за  ним в Лондон. Но я сказал, что  действовал по вашему
приказанию, а вы запретили  его извещать. А тут еще мисс  Генриетта и мастер
Джеймс прибежали из детской и стали рассказывать, какая  серьезная болезнь с
вами приключилась,  а за ними спустилась Пру, страшно расстроенная  тем, что
вы  не разрешили ей за вами ухаживать.  Позанимавшись  немного с детьми, сэр
Гарри  и  лорд Рокингем изволили  поужинать,  затем  прогулялись  по  саду и
отправились на покой. Сэр Гарри занял голубую комнату, миледи.
     Дона улыбнулась и погладила его по руке.
     --Спасибо,  Уильям, --  сказала она. -- Значит,  ты всю ночь  не спал и
готовился к сегодняшнему утру. А если бы я не вернулась?
     --Как-нибудь выкрутился бы,  миледи, хотя  положение, что  и  говорить,
было не из легких.
     --Ну а милорд Рокингем? Как он отнесся ко всему этому?
     --Мне показалось, что  он огорчился, узнав о вашей  болезни, миледи, но
вслух ничего не сказал. Зато очень  заинтересовался, когда Пру  пожаловалась
сэру Гарри, что мне одному разрешено заходить в вашу комнату. Я заметил, что
после этих слов он посмотрел на меня с явным удивлением и даже, я бы сказал,
с каким-то любопытством.
     --Ты   не   ошибся,   Уильям.   Лорд   Рокингем   действительно   очень
наблюдательный человек. Высматривать и вынюхивать -- его страсть. У него нос
как у охотничьей собаки.
     --Да, миледи.
     --Ах, Уильям, ничего не  планируй заранее, это всегда  плохо кончается.
Сегодня мы с  твоим  хозяином хотели позавтракать вместе  у  ручья, половить
рыбу, искупаться, поужинать  у  костра,  как в  прошлую  ночь. И вот  -- все
рухнуло.
     --Может быть, это ненадолго, миледи. Может быть, они скоро уедут.
     --Может быть. В любом  случае  нужно срочно  связаться  с   и
передать им, чтобы побыстрей выходили в море.
     --Мне кажется, миледи, до темноты кораблю не стоит трогаться с места.
     --Пусть капитан решает сам. Ах, Уильям, если бы ты знал!..
     --Да, миледи?
     Но она только покачала головой и пожала плечами. Зато глаза ее говорили
ясней всяких слов. И внезапно его ротик-пуговка дрогнул,  он протянул руку и
погладил ее по плечу, как если бы перед ним была Генриетта.
     --Не  волнуйтесь,  миледи, --  произнес  он,  --  все  будет хорошо. Вы
обязательно встретитесь.
     И  этот его странный жест  и неожиданное сочувствие, а также  привычная
домашняя обстановка, казавшаяся такой уютной после  всех пережитых волнений,
подействовали на нее так сильно, что она вдруг разрыдалась.
     --Извини, Уильям, --  проговорила она,  чувствуя, как  слезы неудержимо
катятся по щекам.
     --Ну что вы, миледи.
     --Плакать глупо,  я  знаю. Глупо и бессмысленно. Но я ничего  не могу с
собой поделать: ведь всего несколько часов назад я была так счастлива!
     --Да, миледи.
     --У  нас было все: и солнце, и ветер, и море... и  нежность, которую мы
дарили друг другу.
     --Понимаю, миледи.
     --И мы были счастливы, Уильям. А ведь это случается так редко.
     --Очень редко, миледи.
     --И поэтому я не  буду  больше плакать, как капризное дитя. Что  бы  ни
случилось, прошлое  все равно останется  с нами. И никто не сможет его у нас
отнять. Я  всегда буду  помнить  дни, проведенные с  ним,  дни, когда я жила
по-настоящему, впервые в жизни. А сейчас я  пойду наверх, переоденусь и лягу
в  кровать.  Через некоторое  время  ты принесешь  мне  завтрак, а  когда  я
окончательно приду в себя, пригласишь сэра Гарри.  Нужно  узнать, надолго ли
они приехали.
     --Хорошо, миледи.
     --И постарайся как можно быстрей связаться с кораблем.
     --Да, миледи.
     Они вышли из гостиной. Сквозь ставни уже пробивался утренний свет. Дона
сняла туфли  и  босиком, накинув на плечи плащ, осторожно начала подниматься
по  той  самой  лестнице,  по которой так  весело  сбегала  пять дней назад.
Всего-то  пять дней -- а кажется,  что прошла целая  жизнь! Дойдя до голубой
комнаты, она остановилась  и  прислушалась: из-за двери  доносилось знакомое
сонное ворчание  Герцога и Герцогини и мерный храп Гарри. Когда-то эти звуки
составляли одну из многих досадных  мелочей, раздражавших ее и  толкавших на
безрассудные  поступки. Теперь  она  слушала  их спокойно: они  принадлежали
другой, прежней жизни, из которой она сумела вырваться.
     Она вошла  в  спальню  и  закрыла  дверь. Воздух благоухал  свежестью и
цветами --  окно в сад было  распахнуто,  а у кровати стоял  букет ландышей,
недавно сорванных  Уильямом.  Она  раздернула  шторы,  разделась  и  легла в
кровать,  прикрыв  глаза руками.  Ей  представился француз, крепко спящий на
берегу  ручья.    Она  ясно  представила,   как  он  стоит,
облокотившись на  перила,  и набивает  трубку, чувствуя  приятную  усталость
после утреннего купания и думая о солнце, припекающем все сильней, о море, о
предстоящей рыбалке. Может быть, в  этот момент мимо корабля опять проплывут
лебеди, и он, разломив кусок  хлеба,  примется швырять им крошки. Когда  она
наконец появится на тропинке,  он поднимет голову и улыбнется, но не отойдет
от перил, а будет все так же кормить лебедей, делая вид, что не замечает ее.
.  Она  лежала, закрыв глаза рукой, даже не  пытаясь  заснуть,  а
солнце поднималось все выше и выше, и лучи его все смелей врывались в окно.
     Вскоре  после девяти Уильям  принес ей  завтрак. Он поставил поднос  на
столик возле кровати и спросил:
     --Хорошо отдохнули, миледи?
     --Да,  --  солгала  она,  отщипывая виноградину  от лежащей на  подносе
грозди.
     --Господа завтракают внизу, -- сообщил он. -- Сэр  Гарри просил узнать,
когда ему можно вас навестить.
     --Ничего не поделаешь, придется его принять.
     --Позвольте мне слегка задернуть шторы, миледи, чтобы свет не падал вам
в лицо. Боюсь, что ваш цветущий вид насторожит сэра Гарри.
     --Ты находишь, что у меня цветущий вид?
     --Да, миледи, на редкость цветущий.
     --Представь себе, у меня ужасно болит голова.
     --Возможно, миледи, но не от простуды.
     --Я чувствую себя совершенно разбитой. У меня синяки под глазами...
     --Ничего удивительного, миледи.
     --Ах,  Уильям,  ты просто невыносим.  Если ты  сейчас же  не  уйдешь, я
запущу в тебя подушкой.
     --Ухожу, миледи.
     Он вышел,  аккуратно прикрыв  за  собой дверь, а Дона встала,  умылась,
пригладила волосы, задернула  шторы, как он посоветовал, и снова забралась в
кровать. Через  несколько  минут  в  дверь  заскребли  собачьи  лапы,  затем
послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел Гарри. Следом с радостным визгом
влетели собаки и тут же кинулись к ней на постель.
     --А ну-ка угомонитесь, разбойники! -- прикрикнул  на них  Гарри. --  Вы
что, не видите, что ваша хозяйка больна?  Фу,  Герцог! Фу, Герцогиня! Кому я
сказал! Немедленно на место!
     Произведя по своему  обыкновению гораздо  больше  шума, чем обе собаки,
вместе взятые, он удовлетворенно плюхнулся на  край кровати и, тяжело пыхтя,
принялся стирать надушенным платком следы их лап с одеяла.
     --Проклятая жара! -- проговорил он.  -- У  меня вся  рубашка мокрая,  а
ведь  еще и десяти нет... Ну как ты, моя радость? Что тут с тобой стряслось?
Где ты умудрилась подхватить эту дурацкую простуду? Дай я тебя поцелую.
     Он неуклюже  потрепал ее  по щеке и  наклонился,  обдав  густым запахом
духов и оцарапав париком подбородок.
     --Выглядишь ты  совсем неплохо, хотя  в  этой  темноте  трудно что-либо
разглядеть. Твой  слуга так  меня  напугал, я уж и  не  чаял застать тебя  в
живых. Кстати,  он  что, новенький?  Ты им довольна? Если что-нибудь не так,
скажи, я его немедленно уволю.
     --Нет-нет, Уильям отличный слуга. Я на него не нараду