току, остановились перед небольшой поляной, на которой был
когда-то разбит причал. Француз поднял весла и спросил:
     --Нравится?
     --Да, -- ответила она.
     Он сделал  еще  несколько гребков, лодка ткнулась  носом в вязкий ил, и
оба вышли на поляну. Вытянув лодку подальше  из воды, он крикнул Доне, чтобы
она шла собирать хворост, а сам достал из кармана нож, присел на  корточки у
берега и начал чистить рыбу.
     Дона направилась к лесу. Обнаружив под деревьями груду сухих веток, она
принялась  ломать  их  о  колено.  Платье  ее  измялось  и  порвалось, и она
усмехнулась,  представив, что  подумали бы лорд и леди  Годолфин, увидев  ее
сейчас -- грязную, растрепанную и беззаботную,  словно нищая цыганка. Да еще
в компании со страшным пиратом.
     Она аккуратно сложила принесенные ветки. Он вернулся с вычищенной рыбой
и,  достав  огниво,  начал не спеша разжигать  костер. Тонкий язычок пламени
лизнул прутья и побежал вверх --  вспыхнули  и затрещали  длинные ветки. Они
посмотрели друг на друга сквозь огонь и улыбнулись.
     --Вам когда-нибудь приходилось жарить рыбу на костре? -- спросил он.
     Она покачала головой.  Он расчистил от углей небольшой пятачок в центре
костра,  уложил туда  плоский валун, а сверху примостил рыбу.  Вытерев нож о
штанину,  он  склонился  над  костром  и,  дождавшись,   когда  рыба  слегка
подрумянится, подцепил ее ножом и перевернул на другой  бок.  У  ручья  было
темно,  гораздо  темней,  чем  на открытых  речных просторах; от деревьев на
поляну  ложились длинные тени. В густеющей синеве неба  медленно разливалось
чудесное сияние, которое можно увидеть лишь изредка, в короткую пору летнего
равноденствия, когда летняя  ночь подкрадется незаметно, заворожит, околдует
и  растает  без  следа. Француз снова  наклонился к  костру, руки его быстро
мелькали над огнем, пламя освещало лицо и  сосредоточенно нахмуренные брови.
Дона почувствовала аппетитный запах, поплывший  по воздуху. Он, видимо, тоже
уловил его,  но  ничего  не сказал, а только улыбнулся  и еще раз перевернул
рыбу.
     Когда она достаточно прожарилась, он выложил шкворчащую тушку на лист и
разрезал ее пополам. Затем  сдвинул  одну половину на  край, подал Доне нож,
взял руками второй кусок и, с улыбкой поглядывая на нее, принялся есть.
     --Жалко -- запить нечем, -- заметила Дона, разделывая рыбу ножом.
     Вместо ответа  он  встал, спустился к реке и  вернулся с  узкой высокой
бутылкой в руках.
     --Я и забыл, что вы привыкли к пирушкам в , -- сказал он.
     От растерянности она не сразу нашлась, что ответить, и, только когда он
подал ей принесенный из лодки стакан, проговорила, запинаясь:
     --А что еще вы знаете обо мне?
     Он облизнул пальцы, выпачканные рыбой,  и, налив себе  вина  во  второй
стакан, сказал:
     --Ну,  например, то, что, отужинав в , бок  о  бок с городскими
шлюхами,  вы пускаетесь рыскать по  большим дорогам, переодевшись в  мужское
платье,  и возвращаетесь домой не  раньше, чем ночной  сторож  отправится на
боковую.
     Она замерла со стаканом  в  руке, глядя  вниз на темную воду.  Так вот,
значит,   что  он  о  ней  думает,  вот   какой   она   ему  представляется:
легкомысленной, испорченной бабенкой, вроде тех  шлюх из лондонской таверны.
И то,  что  она  сидит  с  ним  наедине в лесу, ночью,  прямо на  земле,  он
расценивает  всего  лишь  как  очередную  причуду,  легкий,  ни  к  чему  не
обязывающий флирт,  который она могла  бы завязать с кем угодно  -- с ним, с
Рокингемом, с одним  из приятелей Гарри, -- завязать просто так, из любви  к
острым ощущениям, из распущенности, которую нельзя оправдать даже бедностью.
Сердце ее вдруг сжалось от мучительной боли, все вокруг стало серым, скучным
и безрадостным. Ей захотелось домой,  в  Нэврон, в свою тихую комнату, чтобы
Джеймс приковылял  к  ней  на  толстых  ножках, а она  обняла его и,  крепко
прижавшись лицом к  пухлой  и гладкой  детской  щечке, забыла эту непонятную
боль, эту растерянность и печаль, терзавшие ее сердце.
     --Вам уже не хочется пить? -- спросил он.
     --Нет, -- ответила она, глядя  на него полным муки взглядом, --  уже не
хочется, -- и замолчала, теребя в руках концы пояса.
     Ей казалось, что спокойствие  и безмятежность, которые она обрела рядом
с ним, никогда больше  не вернутся и их место  отныне займут напряженность и
неловкость. Он обидел  ее, обидел намеренно,  и сейчас, сидя рядом  с  ним у
костра, она явственно ощущала, как их тайные, невысказанные мысли теснятся в
воздухе, усиливая атмосферу тревоги и неуверенности.
     Он первым нарушил молчание; голос его звучал спокойно и ровно.
     --Зимой, когда я лежал в вашей комнате и разглядывал ваш портрет, я все
время пытался понять, какая же вы на самом деле. Я легко мог представить вас
на берегу ручья с удочкой в руках, вот как сейчас, или на борту  ,
глядящей  на море. Но мои фантазии совершенно не вязались с тем, что болтали
о вас слуги. Как будто речь шла о двух разных людях. И  я терялся,  не зная,
где правда.
     --Очень опасно судить о человеке  по  портрету, -- медленно проговорила
она.
     --Не менее опасно, чем оставлять  свой портрет в спальне,  когда вокруг
рыщут безжалостные пираты, -- ответил он.
     --Вы могли бы повернуть его  лицом к стене, если он вам  так  досаждал,
или  нарисовать  другой,  более правдивый,  изобразив,  например,  как  Дона
Сент-Колам пирует в  или, переодевшись  в мужское платье  и  нацепив
маску, скачет в полночь  по большой дороге, чтобы напугать бедную,  ни в чем
не повинную старуху.
     --И часто вы так развлекались? -- спросил он.
     --То,  что  я вам описала, произошло  незадолго до моего приезда. Разве
слуги вам не наябедничали?
     Он вдруг рассмеялся,  потянулся  к  куче  хвороста за  своей спиной  и,
вытащив  несколько сухих веток, подбросил  их в  костер -- пламя вспыхнуло и
рванулось к небу.
     --Вам бы следовало родиться мальчишкой, -- сказал он, -- тогда вы могли
бы  сполна  удовлетворить свою жажду  приключений. Мы с  вами  действительно
похожи  -- мы  оба в душе бунтари, только вы  предпочитаете переодеваться  в
мужское  платье  и  пугать старух  на большой дороге,  а я выхожу  в море  и
нападаю на корабли.
     --Разница  в  том,  --  проговорила она, -- что, захватив  корабль,  вы
чувствуете себя победителем, а  я  после своих жалких  вылазок не  испытываю
ничего, кроме разочарования и презрения к себе самой.
     --Так и должно быть,  --  ответил  он, -- ведь вы женщина  и вы жалеете
выловленных рыб.
     Она  посмотрела  на  него  сквозь   пламя.  Он  улыбнулся   ей,  слегка
насмешливо,  будто  поддразнивая, и напряжение ее вдруг  исчезло,  она снова
почувствовала себя легко и спокойно и откинулась назад, опершись на локоть.
     --В  детстве  я любил играть в  войну, -- продолжал он. -- Я  воображал
себя  смелым, доблестным рыцарем.  Но  стоило где-нибудь вдали  прогрохотать
грому  или сверкнуть молнии, как я затыкал уши и прятался на коленях у мамы.
Чтобы быть похожим  на настоящего солдата, я мазал руки красной краской, но,
увидев однажды собаку, умирающую в луже крови, убежал и потерял сознание.
     --Да-да, я понимаю, --  сказала она,  -- я  испытала то же самое  после
глупой шутки с графиней.
     --Знаю, -- ответил он, -- поэтому я вам и рассказал.
     --Ну а теперь,  -- спросила  она,  -- когда  ваши  детские  игры  стали
реальностью, когда вы научились грабить, убивать, разбойничать, -- теперь вы
больше не боитесь?
     --Напротив, -- ответил он, -- боюсь, и очень часто.
     --Нет,  -- поправилась она, --  я  хотела спросить,  не боитесь  ли  вы
больше себя? Не боитесь ли своего страха?
     --От этого  страха  я  избавился  раз и  навсегда, как только  сделался
пиратом.
     Длинные  прутья в  костре  затрещали,  съежились и  рассыпались.  Огонь
догорал, угли подернулись пеплом.
     --Завтра я планирую начать новую операцию, -- проговорил он.
     Она взглянула на  него, но костер  уже погас, и  лицо его  пряталось  в
тени.
     --Вы уезжаете? -- спросила она.
     --Да, -- ответил он, -- мой отдых слишком затянулся.  Это все ручей, он
околдовал  меня и  заставил забыть  о  делах. Но пусть ваши  друзья Юстик  и
Годолфин не думают, что со мной так легко справиться.  Мы еще посмотрим, кто
победит.
     --Вы решили сразиться с ними? Но ведь это опасно.
     --Знаю.
     --Вы хотите высадиться на побережье?
     --Да.
     --Но вас могут поймать... убить.
     --Конечно.
     --Но зачем... зачем вам это нужно?
     --Мне приятно лишний раз убедиться, что я хитрей их.
     --Это не довод.
     --Для меня этого вполне достаточно.
     --Вы рассуждаете как эгоист. Вы думаете только о своих амбициях.
     --Да. Ну и что же?
     --Почему вы  не хотите  вернуться в Бретань? Сейчас  это было бы  самым
разумным.
     --Не спорю.
     --Вы рискуете жизнью своих людей.
     --Мои люди любят риск.
     --Вы ведете  на гибель, вместо  того чтобы спокойно переждать
где-нибудь в порту на другой стороне пролива.
     --Я построил  не для того, чтобы держать ее в порту.
     Они посмотрели друг на  друга. В его глазах плясал тот же огонь, что  и
на догорающих углях, взгляд его манил и  притягивал.  Наконец он  потянулся,
зевнул и проговорил:
     --Все-таки жаль, что вы не мальчишка. А то я взял бы вас с собой.
     --А так не можете?
     --Женщине, которая жалеет убитых рыб, не место на пиратском корабле.
     Она посмотрела на него, покусывая кончик пальца, потом спросила:
     --Это ваше последнее слово?
     --Да.
     --Возьмите меня с собой, и я докажу вам, что вы не правы.
     --Вас укачает.
     --Не укачает.
     --Вы замерзнете и станете хныкать, что вам холодно и страшно.
     --Не стану.
     --И не станете проситься на берег в самый неподходящий момент?
     --Нет.
     Она посмотрела  на него обиженно  и  сердито, а он вдруг  рассмеялся и,
поднявшись,  начал  раскидывать  ногой  тлеющие  угли  --  огонь  погас,  их
обступила темнота.
     --Давайте поспорим, что меня не укачает и что я не  запрошусь на берег,
-- сказала она.
     --А что ставите? -- спросил он.
     --Свои серьги с рубинами, те, что были на мне во время ужина в Нэвроне.
     --Ну что ж, -- согласился он,  -- цена подходящая. С  таким  богатством
можно забыть о разбое. А что вы хотите взамен?
     --Сейчас подумаю. --  Она помолчала, глядя на воду, затем проговорила с
озорной улыбкой: -- Прядь волос из парика Годолфина.
     --Обещаю вам весь парик целиком.
     --Идет, -- ответила она и, повернувшись, направилась к лодке. --  Тогда
не будем терять времени. Все остальное за вами. Когда отплываем?
     --Я ничего не успел обдумать.
     --Но завтра, надеюсь, вы уже начнете?
     --Непременно.
     --Постараюсь вам  не мешать.  У  меня тоже  есть  кое-какие дела.  Мне,
похоже,  самое  время  сейчас  заболеть. Подозреваю,  что  болезнь  окажется
заразной  и  ни  детям, ни няне не  разрешено будет навещать  меня и  только
Уильям сможет  беспрепятственно заходить  в мою комнату.  Бедный Уильям, ему
придется каждый день носить еду и питье для мнимой больной.
     --Неплохо придумано!
     Она уселась  на скамью,  француз взялся  за  весла,  и  лодка  медленно
поплыла  вверх  по  течению,  туда, где  в мягких  вечерних сумерках  неясно
вырисовывался  силуэт корабля.  Чей-то голос окликнул их с  палубы,  француз
ответил по-бретонски и двинулся дальше, к пристани в устье ручья.
     Молча, не проронив ни слова, они поднялись по лесистому склону  и  едва
вошли в  парк,  как часы на конюшне  пробили половину одиннадцатого. Уильям,
наверное, уже ждал ее в карете, чтобы отвезти к дому, как было задумано.
     --Итак, -- спросил француз, -- вы довольны вечером, проведенным у лорда
Годолфина?
     --Очень, -- ответила она.
     --А рыба вам понравилась?
     --Рыба была превосходна.
     --Боюсь, что на море аппетит у вас пропадет.
     --Наоборот, на свежем воздухе он должен еще больше разыграться.
     --Предупреждаю,  мы выйдем задолго  до  рассвета -- корабль  зависит от
ветра и течений.
     --Чем раньше, тем лучше.
     --Будьте готовы, я в любой момент могу за вами прислать.
     --Хорошо.
     Они  вышли  из-под  деревьев и ступили  на  аллею.  Невдалеке виднелась
карета, Уильям стоял рядом с лошадьми.
     Француз остановился в тени деревьев и посмотрел на Дону.
     --Здесь я вас покидаю, -- сказал он. -- Вы не передумали?
     --Нет, -- твердо ответила она.
     Они улыбнулись друг другу, чувствуя, что между  ними рождается какое-то
новое,  глубокое и сильное чувство, словно там, в будущем, не известном пока
ни  ему, ни ей, их  ждала волнующая  и приятная тайна. Затем он повернулся и
скрылся в лесу, а Дона двинулась по аллее между  двумя рядами высоких буков,
которые тянули свои  голые узловатые ветви  к  летнему  небу  и что-то  тихо
нашептывали, словно хотели поведать ей о будущем.

10
     Проснулась она оттого, что Уильям тряс ее за плечо и тихо приговаривал:
     --Вставайте, миледи, хозяин велел передать, что корабль отплывает через
час.
     Дона быстро села в кровати. Сон как рукой сняло.
     --Спасибо, Уильям, я буду готова через двадцать минут. Который час?
     --Пятнадцать минут четвертого, миледи.
     Он вышел. Дона  раздернула шторы и увидела, что за окном темно, рассвет
еще  не наступил. Она начала торопливо одеваться, чувствуя, что руки  дрожат
от волнения, а сердце боязливо замирает в груди, как у мальчишки-проказника,
собирающегося тайком удрать из  дома. С тех пор, как они ужинали с французом
у ручья, прошло уже пять дней, и за все это время он ни разу не подал о себе
вестей. Она понимала, что  ему сейчас  не до нее, и спокойно ждала,  даже не
помышляя  о  том, чтобы  спуститься к реке  или отправить  туда Уильяма: она
знала, что, закончив свои дела, он обязательно за ней  пришлет. Их уговор не
был шуткой или минутным капризом, возникшим под  влиянием упоительной летней
ночи  и  благополучно забытым на  следующее утро, -- нет, это была серьезная
сделка, настоящая проверка на прочность -- и для него, и для нее. Иногда она
вспоминала  о  Гарри, представляла, как он  живет  сейчас в  Лондоне,  ездит
верхом, развлекается, ходит по тавернам,  по театрам, часами  просиживает за
картами с Рокингемом. Сцены, возникающие перед ее мысленным взором, казались
ей  странными и далекими, не  имеющими к ней ровно никакого  отношения. Все,
чем она жила до недавнего времени,  вдруг отодвинулось в прошлое, и даже сам
Гарри стал призрачным и нереальным, как тень из чужого мира.
     Да  и Доны, той Доны, которая жила тогда,  тоже больше не существовало.
Женщина,  занявшая ее место,  воспринимала действительность совсем  иначе --
острей, глубже,  вносила теплоту и страсть  в каждое  свое  слово, в  каждый
жест, умела по-детски простодушно радоваться любой мелочи.
     Лето одаряло ее радостью и светом; она просыпалась рано  утром, бродила
с  детьми по  лесам  и  лугам, собирала цветы, а после  обеда  растягивалась
где-нибудь  под деревом и  с наслаждением вдыхала аромат  дрока, ракитника и
колокольчиков. Самые простые, обыденные вещи,  такие, как еда,  питье,  сон,
доставляли  ей  теперь ни  с чем не сравнимое  удовольствие, вызывали тихую,
блаженную радость.
     Да, той Доны, которая лежала когда-то в огромной кровати под балдахином
в доме на Сент-Джеймс-стрит, прислушиваясь к возне двух спаниелей в корзинке
на полу  и  глядя в распахнутое  окно, за которым в тяжелом, душном  воздухе
раздавались крики мастеровых и разносчиков, -- той Доны больше не было.
     Часы во дворе  пробили  четыре, и с последним их ударом Дона --  не та,
прежняя, а новая, преображенная Дона, в поношенном платье, приготовленном  в
подарок какой-нибудь крестьянке, в шали, наброшенной на плечи, и с узелком в
руках --  быстро сбежала по лестнице  в зал, где, подняв над  головой свечу,
уже стоял Уильям.
     --Пьер Блан ждет вас в лесу, миледи.
     --Хорошо, Уильям.
     --Я  присмотрю  за  домом, миледи, и прослежу, чтобы  Пру  как  следует
заботилась о детях.
     --Я на тебя полагаюсь, Уильям.
     --Сегодня утром я сообщу слугам, что вы простудились и хотите несколько
дней полежать в постели, а так как болезнь может оказаться заразной, детям и
няне не следует вас пока навещать -- я один буду ухаживать за вами.
     --Отлично,  Уильям.  Я  думаю,  что  все  пройдет  как   по  маслу.  Ты
прирожденный лжец. С таким лицом, как у тебя, можно обмануть кого угодно.
     --Я знаю, миледи. Женщины частенько говорят мне об этом.
     --Да  ты,  оказывается,  еще и  отъявленный  сердцеед.  Просто  страшно
оставлять тебя здесь одного среди стольких ветреных особ.
     --Клянусь, миледи, я буду с ними строг, как отец.
     --Да, Уильям, пожалуйста, будь с  ними построже.  Особенно с Пру -- она
иногда любит лениться. Если что, можешь ее побранить.
     --Непременно, миледи.
     --И не позволяй мисс Генриетте болтать за столом.
     --Да, миледи.
     --А если мастер Джеймс потребует вторую порцию клубники...
     --Он ее обязательно получит, миледи.
     --Но только так, чтобы Пру не заметила. Где-нибудь у  тебя в  буфетной,
после обеда, хорошо?
     --Не волнуйтесь, миледи, все будет в порядке.
     --Ну, мне пора. Может быть, пойдешь со мной?
     --Увы, миледи, мой организм не приспособлен к длительному пребыванию на
море и к сражению с бурной морской стихией.
     --Ты хочешь сказать, что от качки тебя мутит?
     --Вы как нельзя лучше выразили мою мысль,  миледи. И, раз уж речь зашла
о моем прискорбном  недуге, позвольте предложить  вам  вот  эту коробочку  с
пилюлями.  Они  нередко  выручали меня  в прошлом,  может  быть,  и для  вас
окажутся полезными.
     --Спасибо, Уильям, ты очень заботлив. Давай сюда свои пилюли,  я положу
их в узелок. Видишь ли, мы с твоим хозяином поспорили.  Он утверждает, что я
в конце концов поддамся,  а я говорю, что нет. Как  ты  думаешь,  кто из нас
прав?
     --Простите, миледи, я что-то не понял: поддадитесь кому?
     --Не кому, а чему, Уильям. Бурной морской стихии, разумеется.
     --Ну да, конечно, как  же это  я  сразу  не догадался?  Да,  миледи,  я
уверен, что это пари вы выиграете.
     --Никакого другого мы с твоим хозяином и не заключали.
     --Понимаю, миледи.
     --Уильям, ты что, не веришь мне?
     --Я верю своей  интуиции,  миледи.  А она подсказывает  мне, что, когда
такой  мужчина,  как  мой хозяин,  и такая  женщина, как вы,  отправляются в
путешествие, последствия могут быть самыми неожиданными.
     --Какая дерзость!
     --Простите, миледи.
     --Откуда в тебе эта французская развязность?
     --От матери, миледи.
     --Ты забываешь, что  я жена сэра  Гарри,  мать  двоих детей и что через
месяц мне исполняется тридцать!
     --Напротив, миледи, именно об этом я в первую очередь и подумал.
     --Наглец! Немедленно открой дверь и выпусти меня.
     --Слушаюсь, миледи.
     Он отодвинул засов и раздернул длинные тяжелые шторы. Запутавшаяся в их
складках  бабочка  подлетела  к двери и  принялась  биться о  стекло. Уильям
распахнул створки и выпустил ее наружу.
     --Вот и еще одна пленница вырвалась на свободу, -- проговорил он.
     --Ты  прав,  Уильям, -- улыбнулась  Дона, останавливаясь  на  пороге  и
вдыхая свежий утренний  воздух.  Потом подняла голову  и посмотрела на небо,
туда, где уже светилась бледная полоса зари.
     --До встречи, Уильям, -- сказала она.
     --Au revoir, миледи.
     Она накинула на голову шаль и двинулась вперед по траве, сжимая в руках
узелок. Отойдя немного, она оглянулась: тяжелая серая громада  дома казалась
отсюда сонной и тихой. Уильям стоял в  дверях,  словно часовой. Она помахала
ему  рукой  и подошла  к  Пьеру  Блану  --  глаза  его  все  так  же  весело
поблескивали  на  смуглом обезьяньем  личике, в  ушах раскачивались  серьги.
Через  несколько минут оба уже шли по лесу,  направляясь к ручью, где застыл
пиратский кор